Текст книги "Материнская любовь, материнская гордость"

Артем Тихомиров
Материнская любовь, материнская гордость

Они познакомились на автобусной остановке, и когда она спросила, есть ли у него жена, он ответил: «Нет у меня жены». А потом добавил сквозь зубы, что они развелись и жена убежала куда глаза глядят, а точнее, сначала убежала, а уже потом точку в их отношениях поставил суд. У женщины на автобусной остановке было ладное округлое тело, эти округлости не делали ее толстой и даже пухлой, ничего такого; об этом теле можно было сказать – оно в самом соку. Вот ведь как, подумал он, рассматривая, не скрываясь, высокую грудь, живот, бедра с четким контуром, ноги в джинсах. В самый раз – да, чего сказать больше? Ему пришло в голову, что, верно, она очень красивая во время беременности, когда в животике у нее таится ребеночек. Он подумал: такая стерва сведет с ума кого угодно. Женщина приветливо улыбалась, прищурив один глаз. А он сказал себе: чтоб я сдох – смотрит на меня, как мамаша смотрит на своего отпрыска. В принципе, ему было наплевать на все остальное – он хотел ее и мечтал прочистить во всех мыслимых позах. И хорошо бы испробовать с ней все то, чего так не любила его визгливая женушка, которую, стоит ее приласкать кулаком, начинала блажить на весь белый свет.

– Надя.

– А… Саня Прохоров. Ну, то есть, Александр.

Солнце тащилось по небу желтым комком жары, Прохоров его ненавидел. Еще он ненавидел, когда приходилось волочиться на автобусную остановку, сожалея о тачке, которая в третий раз за год отдыхает в ремонте. Ненавидел не в меньшей степени и пассажиров, с которыми оказывался в одном салоне, их вонь – в основном, там были женщины – духи, пот, дезодоранты, зубные пасты, запах от ног, хрен его знает, что еще. Чем вонял он сам, Прохорова не волновало, он ведь был мужиком. Там, где он рос, везде и во всем главным был папаня-лесоруб, обладавший медвежьей силой и понятиями о приличиях примерно на том же, медвежьем, уровне. Школу отец бросил в шестом классе, аттестата так и не получил. На хуй он мне нужен, сказал громадный детина своим сыновьям, когда в очередной раз упился пива; на хуй вам аттестат, это для всяких говнюков, поняли! Вот у меня рука, да? Видели кулак? Кто, выйдя из школы, может вот такой же показать? А мой ничуть не изменился – им я могу такое, что ни один куроеб с аттестатом и дипломом не может. Вырастете, будет мужиками, а нет, так я из вас дерьмо вышибу. Мужская работа – это моя работа, сказал папаня, поднимая банку с пивом, так что не ссыте, парни. Прохоров и его младший братишка клятвенно пообещали себе не ссать, даже когда человек-медведь на следующий день при помощи кулака отправил мать в больницу – за то, что пересолила те пятьдесят пельменей, которые обычно жрал на ужин после работы. На памяти Александра маманя аккурат трижды в год укладывалась в больницу и еще уйму времени ходила просто так, держась, словно боец сопротивления в тюрьме, гордая, худая, еле сдерживающая плечами напор гравитации, бледная, зато щедро одаренная синяками и ссадинами. На воспитании у такого папани у тебя было два выхода: сдохнуть или стать его подобием. Прохоров выбрал второе, восхищенный тем, как человек-медведь ломает двумя руками деревянную жердь диаметром восемь сантиметров. Папаня склеил ласты, когда в тридцать шесть лет на его башку со всего маха опустилась толстая сосна, которую он только что подрезал цепной пилой. В тот день на работу он вышел пьяным. Перелом шеи – кранты. В день его похорон солнце было таким же ярким и жарким, таким же ярким и жарким в прохладном утреннем воздухе. Прохоров на мгновенье отвернулся, чтобы посмотреть на дорогу, и подумал о лежащем в могиле отце. Сколько лет прошло, а на кладбище Александр ни разу не заглянул. Овдовевшая мать так никогда и не научилась улыбаться, большинство людей, в основном, конечно, мужиков, заслуживали от нее разве что косой недоверчиво-ожидающий взгляд. Школьные аттестаты Александр и его брат получили исключительно благодаря той сосне.

Приехала желтая пассажирская «Газель» номер четыреста семь. Прохоров пропустил вперед себя Надю, и они устроились на задних сиденьях, рядом. Даже удивительно, что машина оказалась практически пустой. Прохоров не верил в добрые и злые предзнаменования и, тем не менее, решил, что это – доброе. В «Газели» пахло засохшей на полу грязью, нагретым дерматином просиженных кресел, бензином, сигаретами. Водитель был в рубашке с коротким рукавом, с зеркала заднего вида свисали на веревочках два игральных кубика.

Он спросил ее, куда она едет. Она ответила: на работу. Он не стал спрашивать, какую, – что за дело? Прохоров поглядел в ее глаза, не зная, чего именно ищет, и увидел, что все в порядке. Все было в порядке.

Надя не походила ни на одну женщину, с какими Прохоров связывался раньше. От нее не пахло табаком или застарелым перегаром, кожа была чистая, без прыщей и черных точек, да и под глазами никаких вздутий или синяков. Такое лицо Прохоров, пожалуй, не смог бы ударить – во всяком разе, без веской причины, а без причины, будьте покойны, он ни к одной сучке ни разу не приложился. Ехали, не говоря ни слова. Прохоров сидел и думал, какого черта он молчит, словно рот ему скотчем залепили, и чувствует себя при этом как последний дурак. Точь-в-точь салажонок, втюрившийся в свою классную руководительницу. Папаша бы не преминул выразить в таком духе: «Если позволишь бабе сесть тебе на шею, считай, никакой ты в задницу не мужик!» Человек-медведь знал все на свете, и особенно он разбирался в вопросах взаимоотношения между полами…

На очередном ухабе «Газель» качнулась. Надя повалилась на Прохорова и схватила его за узловатую руку. Прохоров покраснел. От ее пальцев шло тепло, у него сразу перехватило дыхание. Потом он ненадолго задремал, и ему приснился ее запах и смелые прикосновения. «Если бы жениться на ней да настрогать парочку спиногрызов… а было бы неплохо… – думал Прохоров, клюя носом. – Мать моя женщина, ведь мне тридцать шесть! Папаня успел сдохнуть в этом возрасте!»

До работы он добрался, как всегда, через сорок минут. Надя вышла вместе с ним на станции Спортивной и отправилась куда-то, пересекая дорогу наискосок. Прохоров посмотрел, что у него осталось в руке. Бумажка с номером сотового телефона. В каком-то бредовом полусне Прохоров наблюдал за тем, как странная женщина удаляется от него; будто плывет, будто плывет, чтоб я сдох, будто плывет и, может быть, не касается асфальта ножками… Прохоров мигнул, потер глаза, обругав яркое солнце. С утра он не пил, но словно был навеселе, в голове шумело, в теле безраздельно царствовала легкость. Весь день до вечера он вспоминал Надю, а голова была точно в тумане. С того дня это чувство никогда не уходило до конца.

Через полторы недели она приехала к нему домой, в квартиру, воняющую холостяцкой жизнью, как может вонять только нагретая на солнце заваленная мусором помойка. Прохоров к этому моменту успел заглотнуть три банки крепкого пива, и был просто счастлив. Надя откликнулась на его предложение мгновенно, даже не попросила времени на раздумье. Очень даже странно, учитывая, как все эти прошлые бабы упирались и канючили, что им надо все подготовить и поразмыслить, хотя сами были, чего греха таить, первостатейными шмарами. Одно время Прохоров связывался только с такими, на один или два вечера, а потом гнал в шею, испытывая особое удовольствие, когда отправлял в окно их грязные шмотки. Для него не было хуже испытания с утра, чем опухшая и перекошенная физиономия очередной пассии. Если первым делом его посещало такое отдающее перегаром видение – например, часов в пять утра, когда он ходил облегчиться в туалет, – то в нем просыпался зверь. День оказывался испорчен. С воплями и матом он выгонял очередную красотку на лестничную площадку, иной раз в чем мать родила, и следом из окна бросал вещи. В лужу, в грязь перед подъездом, на бетонный козырек, ему было до свечки.

Надя прошла по его тесной двушке с грязными обоями, заглянула в совмещенный санузел, посмотрела, что творится на балконе (

...

конец ознакомительного фрагмента