Текст книги "Первичность ощущений. Песни, стихи и сказки"

Первичность ощущений
Песни, стихи и сказки
Артур Аршакуни

© Артур Аршакуни, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ось абсцисс

1. Из цикла «Глина»

 
По переулкам бегала весна,
Дыша грозой, в рассветной шали алой.
Стучала в окна весело она
И в каждом доме сверстников искала.
 
 
За ней, железом кровель грохоча,
В ботфортах из подбитой громом кожи
Шатался ливень, зверски хохоча,
И прыгал с крыш, пугая всех прохожих.
 
 
Но мне не весело.
Стою я у окна,
Смотрю, как воробьи насквозь промокли.
По переулкам бегала весна,
Забыв, куда мои выходят окна.
 

1970

 
Любовь!
Дай силы вынести тебя,
Жить по твоим законам неизменным,
В тебе
невыразимое любя,
Безумие
Считая наслажденьем.
 
 
(Не спится.
На душе моей светло.)
 
 
Любовь!
Дай силы сохранить тебя
Без лести,
без игры,
без празднопенья,
В тебе
сиюминутное любя,
Доступное
считая наслажденьем.
 
 
(Гоняет ветер выцветшие листья.)
 
 
Любовь!
Дай силы не забыть тебя
В последнее, предвечное мгновенье.
В тебе
непреходящее любя,
Прошедшее
считая наслажденьем.
 
 
(А дождь стучит в оглохшее стекло
Безумными руками пианиста.)
 

1970

 
Мне хочется быть маленьким ребенком.
Милым быть и нарядным.
Плакать, если мне
бо-о-льно,
Смеяться, когда мама рядом,
 
 
Считать мороженое квинтэссенцией счастья,
Визжать от восторга на взлетающих качелях
И засыпать вечерами,
часто
Довольным тем, что я —
чейный.
 
 
Но я улыбаюсь, если мне грустно,
Морщу лоб, когда все – просто,
Девушке колено глажу искусно,
Это называется
«быть взрослым».
 
 
А когда тихо, тонко настроится скрипка на песню,
Когда ты только собой недоволен, —
Когда всем неинтересным на свете тесно,
Тогда вдруг становится странно больно,
 
 
Но ты уходишь в мясорубку улиц,
Запахнув плащом души шквалы,
Кому-то посылаешь
улыбки-пули,
Кого-то извлекаешь из-под слов обвала,
 
 
Говоришь,
делаешь что-то красиво и умно,
В самого себя вглядываешься ошарашенным оком…
А вокруг —
блажь!
И только свет лунный
Выщербливает глазницы пустых окон.
 

1973

 
Закат над крышами остыл,
И заструился сумрак синий.
И по-кошачьи гнут мосты
Свои натруженные спины.
 
 
Не слышно звуков.
Сон почти.
Часы в углу вздохнули,
стали.
А в небе тонко плачет «Ил»,
Отстав от самолетной стаи.
 

1977

 
Всю ночь шел дождь.
Я ждал рассвета.
Лбом плавил тонкий лед стекла.
А за окном, раскинув ветви,
Сирень цвела.
Сирень цвела.
 
 
Дождь фонарей рисует тени
Штрихами.
Шапки набекрень.
А за окном, как в исступленьи,
Цвела сирень.
Цвела сирень.
 
 
Цвела, как будто тем цветеньем
Хотела выплеснуть в цветы
Свое весеннее смятенье,
Девичьи грезы и мечты:
 
 
До замиранья сердца тонко,
До непорочно волглых глаз,
Простоволосою девчонкой
Любить,
как любят в первый раз,
 
 
Бежать, заламывая руки,
К мальчишке-клену впереди
И, будто пробил час разлуки,
Проплакать на его груди,
 
 
Проплакать, ничему не внемля,
В плену октябрьской тоски…
Всю ночь шел дождь.
А утром землю
Покрыли слезы-лепестки.
 

1974

 
Вперед, вперед по лезвию дороги.
Луна над головой – оплывшей свечкой.
По улицам несет туманный вечер
Сырую прель неведомой тревоги.
 
 
Блеснет в глаза предчувствий паутина,
Тьма переломится в дверях осьмушкой хлеба.
Заплачет за углом пустой троллейбус
И в нос лизнет холодная дождина.
 

1976

 
Уехать просто так.
Уехать на пари
Туда, где даль струится, холодея,
И лысая луна, забыв надеть парик,
Собьется с ног, разыскивая, где я.
 
 
И, вброд пройдя гнилой разлив болот,
Сушить на камне курево и спички,
Глядеть, как из реки сохатый воду пьет
И вздрагивает, слыша электрички.
 
 
Примерить ельника колючую шинель
И, дымный след в седой траве оставив,
Ждать в первозданной этой тишине
Минуты близости к корням, минуты таинств.
 

1976

 
В небе – молнии галстук,
Непогоды пальто.
Плакал дождь и сморкался
В тучи, будто в платок.
 
 
Не просил.
Все тащился
Он по лужам один.
Только…
был беззащитен,
Вот и не уходил.
 
 
Шлепал ветру навстречу.
Ты куда, холостежь?
Был он так человечен,
Неприкаянный дождь!
 
 
А в домах пахло лаком
Свежесбитых дверей.
И всю ночь он проплакал
В неуютном дворе.
 
 
…Только выйдя с рассветом
На продрогший балкон,
Люди поняли:
лето
Им оплакивал он.
 

1977

Сестре Лане

 
Устав от города, гуляешь,
А не идешь, забыв о сути
Ходьбы.
И хризантемы клавиш
В руке —
как «до»
в цветочном тутти.
 
 
Вот площадь сдвоенным оркестром.
Такси – виолончели стоны.
Затакт – троллейбусное скерцо.
А в коде – грузовик валторной.
 
 
Кресчендо шин вступает гибко
За ливнем, органистом юным.
А сердце,
чуткое, как скрипка,
Удвоив ритм, смычком рвет струны.
 

1978

 
В квадратах сквера
дождем разболтан
уж слишком скверно
в оттенках
желтый.
 
 
Оград оправа —
в дождя простое.
Чуток бы вправо…
А может, стоит?
 
 
Пастель? Едва ли…
А что – сангина?
Контраст – в вуали,
пленэра гимне.
 
 
Собор напротив.
Колонны пляшут.
Ветвь на излете
березы ляжек…
 
 
Неверны тайны!
И лист,
натужно
окончив танец,
попьет
из лужи.
 

1979

 
Дорога.
Приладить лямку рюкзака рукой к плечу
И бросить дальнему навстречу легкий чуб
С порога.
 
 
Не поезд
Со мною заключит движения союз, —
Дойду до тишины, войду в нее и ус-
покоюсь.
 
 
Дороже
Вивальди рыжего мне сосен голоса.
А то, что странно заблестели вдруг глаза, —
Так дождь же!
 
 
И долго
В себя таинственные импульсы вбирать,
Пока к жилью не выведет опять
Дорога.
 

1977

 
Закат.
Лес выйдет в новом платье,
Зеленое сменив мышиным.
В последний раз, вздохнув, погладит
Река воротнички кувшинок.
 
 
Шагнет в траву забор раскосый.
Сорвется с ветки лист
игривый.
И солнце чиркнет спички-сосны
О смуглый коробок обрыва.
 

1982, п. Сиверский, Белогорка

2. Из цикла «Первое приближение»

Отпустите меня! Отпустите меня, эй, вы, слышите! Отпустите меня, – я гордый, мне надо слишком много, – весь мир, рукава которого канвою березовой вышиты, и в пупырышках звезд пупок которого почесывает луны лакированный ноготь. Отпустите меня! Отпустите меня, ведь вы – ха! – считаетесь добрыми? Отпустите меня, – мне тягостно видеть, как в каждой витрине мне кривляются рожи, строки всех нерожденных стихов дрессированными сплетаются кобрами… Отпустите меня, отпустите! Я еще не безнадежно хороший. Отпустите меня… Ведь вы должны отпустить меня, да – сбытасшедшего! Отпустите меня, мне и так сдавил горло форточки тугой ворот. Отпустите меня во имя времени «Ч» и за мгновение допрежь его я уйду, чтоб сжевал меня бульдожьими челюстями город. А если нет – спектрнув в руках ваших расквашенной призмою (чихать мне на ваши «вернись зпт хороший»), лапчатым сгустком сердца бетонные ладони вызмею и в тысячах глаз сказочно пушистой разватнюсь порошей, выкинусь детским снежком, как самоубийца, под колеса автобуса и буду смеяться хрустяще, как ветки зимою, от боли, и буду влюблен, как Ливингстон, в оранжевую Африку раздавленного апельсинного глобуса, и на хребте моем просыхать не будет пот каменистой дворничьей соли… Отпустите меня! Отпустите меня, эй, вы, слышите! Отпустите меня, – я гордый, мне надо слишком много, – весь мир, рукава которого канвою березовой вышиты, и в пупырышках звезд пупок которого почесывает луны лакированный ноготь. Отпустите меня, – мне невыносима многоманикюрных, многомакияжных, многопустословных особ кабаллистика! Отпустите меня, и везде: укрываясь полушубком ночи, целуя соски облаков, в трефовой флеши осени на воде, просыпаясь яблоками пахнущим снегом, – я буду ощущать себя не исписанным под копирку листиком, а – человеком.

1974, Волгоград.

 
Вечер.
Тихо.
В небе – звезды.
Дремлют тени на стене.
За окном – застывший воздух.
Под окном – застывший снег.
 
 
Тишину толкнет украдкой
Мерный маятника ход…
Внук
балуется в кроватке.
Рядом бабушка и кот.
Озорством сияют глазки —
Наказание, не внук.
– Баушка, придумай сказку,
Только чтобы про войну!
 
 
– Вот те раз…
Куда?
Ахти мне!
Час полночный на дворе.
Ну-ка, ну-ка спать активней!
Спать потребно детворе
Да и всем…
 
 
Опять с кровати:
– Расскажи мне про войну
Ска-азку…
Слышишь, баба Катя?
Не расскажешь – не засну!
 
 
– Ох, беда!
Ну, ладно.
Слушай
Сказку-счаску – вот искус!
Ножки спрячь да ляг получше,
Слушай да мотай на ус…
 
 
Завозился снова…
Нет уж!
Ляг тихохонько, как мышь.
Припозднились мы с тобою.
Как бы нам…
О чем мы, бишь?
 
 
…Над землею, над водою,
Во поле, в лесу густом
Два бойца – наш со звездою,
А который их – с крестом —
Воевали…
– Знаю!
Наши
Бились с немцами, ага?!
– Да, милок, и вспомнить страшно —
Хуже не было врага.
 
 
Со звездою был храбрее.
Супостат с крестом – наглей.
Полетели пух и перья,
Стон пошел по всей земле.
 
 
Все смешалось – солнце с тенью,
С громом громким – тишина.
Не пожар,
не наводненье,
Не великий мор —
война!
 
 
Жили мы тогда в Калище,
Деревенька – двадцать хат.
До сих пор на пепелище
Труб печных персты торчат.
 
 
А в тот год, когда Пеструха
Наша двойню принесла,
Мой Иван…
Ужо старухе!
В сказке душу растрясла…
 
 
Ох, беда!
Вот дура-баба!
А, внучок? Никак ты спишь? —
И подвигав ручкой слабо,
Засопел в ответ малыш.
 
 
Отгоняет страхи липки
Высохшей ладони взмах,
И у внука вновь улыбка
Пузырится на губах.
 
 
Бьют часы.
Двенадцать.
Поздно.
Развалился кот во сне.
За окном – застывший воздух.
Под окном – застывший снег.
 
 
Две слезинки быстрых.
Это
Разве плач?
Вода водой…
А с комода,
а с портрета
Смотрит воин со звездой.
 

1978

 
Труби, трубач!
Не время медлить!
Заря кровавая зажглась.
Пусть жаркий, гордый голос меди
Перепоет железа
лязг.
 
 
Труби, трубач!
Ведь не устала
Трубы блистающая медь.
Она так часто уверяла,
Что смерть в бою —
солдату честь.
 
 
Труби, трубач!
Ты – знак надежды,
Межа меж миром и войной.
Как Прометей, в руках ты держишь
Осколок солнца золотой,
 
 
И в золоте твои седины.
Ты – символ…
Символ?
Так постой!
Ты нотой чистой, голубиной
Останови вот это бой!
 
 
В языческом,
кровавом храме,
Сквозь жертвоприношений вой
Встань
в алом утреннем тумане
С серебряною головой,
 
 
Встань —
и запой спокойно, тонко
Про ту,
единственную боль,
Которая, дав жизнь ребенку,
Благословляема судьбой,
 
 
Про время, что в широком поле
С бубенчиками пронеслось…
Труби, трубач,
до кома в горле
До неумело скрытых слез,
 
 
Труби, трубач!
Своей трубою
Волнуй сердца ты вновь и вновь.
И в тишине
вслед за тобою
Заплачет скрипка про любовь.
 

1976

 
К чему бы ты ни был душою причастен
На многовидавшей и мудрой Руси, —
Земля – наша радость,
земля – наше счастье.
А мы – только капли вечерней росы.
 
 
В хмельном бесшабашье и стойкости слабой
Земной шар руками легко охвати, —
Земля – наша песня,
Земля – наша слава,
А мы – только тихий, неброский мотив.
 
 
В минуту раздумий, тревогам внимая,
Шагаешь по жухлым покосам полей, —
Земля – наша память,
земля – наша мама,
А мы – лишь надорванный плач журавлей.
 
 
В грядущем,
до боли знакомом и милом,
Из тысяч непрожитых завтрашних дней, —
Земля – наша воля,
земля – наша сила,
А мы – лишь цветы-однодневки на ней.
 

1976

 
Секунды решили,
что небо – не небо,
а пропасть.
Секунды решили:
полет – не полет,
а паденье.
А сердце-вещун продолжало работать.
Работать
И после того, как окончен был счет на мгновенья.
 
 
То был не рассчитанный мертвою формулой штопор.
Была
нисходящая с неба минорная гамма.
А ветер играл исступленно на клавишах ребер,
И тело
летело в потоках рыданья органа.
 
 
А солнце казалось застывшими складками грома
И пахло
прощаньем.
И женскою лаской.
И детством.
И мир надвигавшийся
был так красив, так огромен,
Что…
Поздно.
Сравнить уже некому.
Незачем.
Не с кем.
 
 
И лишь воробьям эта тайна известною стала.
И шумно они принялись меж собой удивляться
Той птице,
что в небе
так мало, так мало
летала,
А после
так долго, так долго
Не может подняться.
 

1977

Сердце дремало возле ручья.

Ф. Г. Л.

 
Навек запомни эту темень,
Укрывшую снег на висках.
Такую маленькую
землю
Качает солнце на руках.
 
 
И каплями в тюрьмы оконце
Сочится струйка долгих дней.
Такое маленькое
солнце
В фамильном склепе Пиреней.
 
 
За каплей
капля.
В неизвестность.
Откуда нет назад пути.
Такая маленькая
песня —
По всей Испании мотив.
 
 
За шагом – шаг.
Туда,
в бессмертье.
Под перезвон гитар дождя.
Такое маленькое
сердце
Смеялось,
в вечность уходя,
 
 
Смеялось
под Фуэнте-Гранде,
Смеялось,
до конца стуча…
Такая маленькая
радость —
Прилечь у тихого ручья.
 

1976

Сон, который снился неоднократно,

пока не был записан.

 
Где стоянка такси (от метро идя), —
Никого.
Лишь один – королем.
Глянул я на него да расстроился.
Это смерть за рулем, за рулем.
 
 
Парень парнем да с русской курносостью,
Да с латунным брелоком ключи.
Лихо так подкатил, мол, давно стою,
Дверцей хлопнул и счетчик включил,
 
 
Глянул остро с прищуром охотничьим
И в свежатинке знающим толк,
Мол, по чину зад, да по холке чин,
Карта – в масть, да не в козырь, браток.
 
 
Унижать, оскорблять, задевать его
Чем угодно, чтоб не со слезой.
Что за, мать, говорю, издевательство?
Где старуха?
Где саван с косой?
 
 
Он кассетник – щелк!
Перестройка, мол.
Что – старуха?
Аль плохо со мной?
Ручку громкости пальцами тонкими,
А они – со щетиной свиной!..
 
 
Помертвел я.
А запись хорошая.
Все про то, как четвертые сут…
Километры свистят в снежном крошеве.
Ну, куда меня черти несут?..
 
 
Я креплюсь.
Не унять ему смех никак.
Ох, хорош!
И попутчик неплох.
Все бы в лад,
да напутала техника:
Взвыл движок, застучал и заглох.
 
 
Эх, была не была!
Я разжал уста.
Отпусти, говорю, по нужде.
Вырубает кассетник – пожалуйста.
Пять минут.
Мы у цели уже.
 
 
Я на волю – искать да расстегивать,
А как глянул с пригорка сквозь лес —
В ряд – кресты!
Православные, строгие.
И меж ними – могильный разрез.
 
 
Что откуда взялось, вспыхнув хворостом!
Напролом, только жилы в струну!
Жеребцом-малолеткой норовистым,
Что ноздрями след волчий втянул.
 
 
Через лес, гатью, полем, оврагами
До забытого Богом шоссе…
Боже,
Как хохотал я от радости,
Тормознув грузовик и подсев!
 
 
Шеф решил, что я чудик, наверное,
Но сдержался.
Косился, но вез.
В развалюху-полуторку скверную
Я влюбился до лысых колес.
 
 
Он довез меня чуть не до лестницы,
Взял за локоть шоферской клешней:
– Ну, иди.
На тебе просто нет лица.
Выпей водки.
Оно как рукой. —
 
 
Я добрел до громадины каменной
И ощупал ладонями дом…
А потом злая мысль обожгла меня:
Сколько ж было на счетчике том?
 

1988

3. Сказка первая, монохромная

Анне

1

В некотором царстве, в некотором государстве (честное слово, бывают и такие: с виду вроде государство, а приглядишься – чистое царство) правил король Апогей Первый. Индекс его, так сказать, да не введет читателя в заблуждение, – дескать, не царство, а горячий пирожок, – наоборот, оно, царство то есть, уходило историей в сказочную глубь веков, а в предках у Апогея Первого насчитывалось восемнадцать Перигеев, двадцать четыре Афелия и четыре Эпицикла. Так что слушайте дальше.

Царство это (или королю полагается королевство?) – итак, королевство это, под названием Тяпляпляндия, прямо скажем, было небольшое: на карте копейкой накроешь, но Апогея Первого это не смущало – какое ни есть, а мое. Тем более, Апогей Первый хорошо разбирался в истории и знал, что королей всегда почему-то больше, чем королевств.

В том королевстве Тяпляпляндии, как во всяком другом приличном, была столица Дилидон с Королевским Замком на высоком берегу речки Бульки (в ней окрестные жители топили излишки котят, а на другое она была мало пригодна), с главной площадью имени Летнего Солнцестояния, над которой возвышалась башня с флюгером и Главными Королевскими Часами с Боем, и жителями, которые снимали шляпы и кланялись, когда по булыжной мостовой с грохотом прокатывалась королевская карета с четверкой цугом, ругались друг с другом на рынке и жителей окрестных деревень называли не иначе, как «жуликами» и «цыганским отродьем».

Правда, Апогей Первый редко бывал в Дилидоне, проводя время в основном в шумных королевских охотах, визитах к своим коронованным соседям и переговорах на высшем уровне, которые продолжались вот уже пятнадцать лет, по поводу изменения уровня воды в озере Коррито-Худо, омывающего пять королевств.

Ну, скажите на милость, как при таком положении дел может процветать королевство, хотя бы и сказочное? Естественно, не может. Более того (будем откровенны), оно разорялось, но король Апогей Первый, помимо истории, знал также другие науки и вовремя понял, что самое захудалое королевство не может существовать без Государственного Аппарата.

И он его создал. И все стало на свои места. Министры стали требовать со своих заместителей, заместители – с бургомистров, бургомистры – с управляющих, а управляющие – с горожан и селян. Горожане платили налоги и ругались с селянами, а селяне ругались с горожанами и сеяли пшеницу. Недовольных сажали в тюрьму и потому все было прекрасно.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Самое время настало сказать несколько слов о вопиющей несправедливости в современных сказках. Так вот, в современных сказках (романы там, повести и другие) персонажи появляются перед читателем ну совершенно по произволу писателя. Вот, скажем, в какой-нибудь толстой пятитомной сказке о Пупее рассказывается о том, какие подвиги совершил некий… м-м… король там, или рыцарь, сколько он драконов победил, сколько королей, королев и королевств покорил, какие у него были штаны, прыщик на носу и выражение лица, когда он садился на коня, и только в конце самого последнего тома мы узнаём о том, что у этого короля был дядя, страдающий эпилепсией, или дочь, которая любит песенку «Вот стою, держу весло» и не любит манную кашу. Как будто эпилептический дядя или слишком нормальная девочка чем-то провинились перед писателем, и он о них забыл.

Так вот, чтобы этого не было, я сразу скажу, что король Апогей Первый имел жену, королеву Амальгаму, а детей и душевнобольных родственников у него не было. Что касается детей, ну какие тут могут быть дети, если король месяцами в командировках, а если и нет, то сутками разъезжает по всяким своим знакомым баронам, возвращается за полночь и во сне бормочет про каких-то фей в лесу! Нет-нет, вы вдумайтесь. Все обыкновенные мужья обращаются к своим обыкновенным женам со словами «моя королева», но, когда король Апогей Первый обращался к жене своей, королеве Амальгаме, именно так, ее это вовсе не утешало. Ибо она была женщиной. А женщина готова простить мужчине и даже королю любые банальности при условии, что ее любят. Когда же женщину, даже королеву, не любит никто (или любят все, что, впрочем, одно и то же), она… Совершенно верно. Она занимается государственными делами.

И вполне естественно, что королева Амальгама от нечего делать занялась государственными делами, ибо, повторяю, она была женщиной.

К тому же донельзя (то есть, по-женски) дотошной и любопытной. И потому долго ли, коротко ли, но она постепенно прибрала к рукам в отсутствие мужа все хозяйство, именуемое Государственным Аппаратом. Дел у нее, естественно, появилось великое множество. В частности, ей нравилось время от времени наводить страх на кабинет министров неожиданными инспекциями, проверками документации и резкими изменениями внутренней политики. А население Тяпляпляндии было терпеливое, было смирное и исправно подчинялось Высочайшим Повелениям: сегодня сеяло пшеницу, а завтра – анютины глазки, в дождь раскрывало зонты, в ведро – рты, обменивало вторсырье на утиль, а утиль – на уцененные товары, по субботам веселилось, а в воскресенье ходило в церковь.

И так бы шло до скончания века, но, еще раз повторю, – королева Амальгама была женщиной, а это значит, – что-то должно было случиться. Вот оно и случилось: королева Амальгама заскучала. Ну, посудите сами, что за жизнь она вела! Все ей, понимаете ли, дозволено: не явиться на утверждение Закона о смене времен года; обозвать дармоедом Главного Ученого, почтенного магистра Спектрографа, когда тот, бедный, вторую неделю кряду терпеливо сидел под яблоней, пытаясь максимально точно воспроизвести эксперимент по открытию закона всемирного тяготения; по причине плохого настроения отменить фестиваль «Мисс Безыспод…, пардон, Преисподняя» на лучшую ведьму королевства… Каково? А моды? Не успеют модельеры что-нибудь эдакое придумать, как уже готово – несут вам. Главное, никто не носит, потому как мода другая, – а вы носите. А новости, сплетни там всякие? Чихнет на задворках Королевского Замка Главный Распорядитель Террариум, забодает коза идущего из Замка через дорогу за канифолью Главного Музыканта иностранца де Триоля, – уже бегут, уже доносят… Не созрела еще новость, не испеклась, – что с ней делать, сырой и несъедобной? Что за жизнь! Поневоле захандришь, закапризничаешь, а при продолжительных нагрузках на нервную систему и в стресс впадешь.

И вот заскучала наша королева Амальгама, заскучала, подумала:

– Чего бы Нам такого придумать?

И придумала. Хлопнула она в ладоши, позвонила в серебряный колокольчик и объявила сбежавшимся придворным:

– Мы высочайше постановили быть Покровительницей Искусств!

Вот так. Постановили. Это не трудно. Но ведь за постановления в веках не прославляют. Надо что-то и дальше постановлений делать. Например, их исполнять.

Вызвали тут в Королевский Замок всяких стенографисток, представителей дворянства и общественности, специалистов по чистым и особенно грязным политтехнологиям, а наутро, после экстренного ночного заседания кабинета министров, трубадуры, глашатаи, скороходы и прочие средства массовой информации разнесли по всему королевству такой вот Указ:

Объявляется

Е. К. В.

королевой Амальгамой

конкурс

на лучшее стихотворение

в честь

Е. К. В.

королевы Амальгамы!

Допускаются

к конкурсу все желающие,

а также

иностранные гости.

Победителя ждет все, что он ни пожелает,

и еще половина того же впридачу,

а также

Именной Королевский Унитаз

(действующая модель, масштаб 1:10)

из чистого золота!!!

Короче говоря, пошла соответствующая идеологическая обработка населения. Желающих, действительно, оказалось очень много; пришлось даже создать Авторитетную Комиссию под председательством Главного Критика Кляузиуса, которая отбирала финальную группу претендентов. Многих, конечно, пришлось отсеять сразу: представители низкого, так сказать, народа по своей природе не смогли, тасзать, возвыситься до королевского величия. Бытие, тассть, определяет сознание, но, гм-гм, сравнивать королеву, пардон, с «Курицей, Которая Нас Всех Сбирает Под Свое Крыло» или «Скалой, Которая Подпирает Мир», согласитесь, не совсем, тзть, изящно.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. За каждым финалистом посылалась стража во главе с начальником стражи Принципоном, так что все было строго и по закону. Так вот, пока стража колонной по три марширует по улицам Дилидона, я, памятуя о вопиющей несправедливости в современных сказках, поспешу рассказать об одном поэте, Антуане Нонсенсе, ибо его обязательно вызовут на высочайший конкурс – уж поверьте мне на слово.

Правда, поэта беднее его не найти во всей Тяпляпляндии, потому что он был Настоящим Поэтом. А так как он был Настоящим Поэтом, он никогда не унывал.

Был он женат, скажу прямо, и жил с женой своей, любимой Бегонией, на чердаке небольшого дома, недалеко от площади имени Летнего Солнцестояния, на улице Веселых Башмачников. Кстати, почему Веселых Башмачников, я объяснить не смогу. Ну, Башмачников – это ясно, но почему Веселых? Ну, Неунывающих Башмачников – более или менее, Башмачников Навеселе – куда ни шло, но Веселых – этого, простите, и я не знаю. Но это же сказка, а в сказке даже Сказочник ничего не знает, так что слушайте дальше.

Чердак выгодно отличается от других мест жилья тем, что в слуховое окно его днем просятся ветви деревьев, ночью заглядывают звезды, с него далеко видно, а главное – света вдоволь. Однако Бегония все время уверяла соседок, что она «с такой жизни света белого не видит», а Антуана Нонсенса попрекала тем, что он «не видит дальше собственного носа».

– Не муж, а одно наказание! – говорила она кресчендо в этот день. – У других мужья поэты как поэты, а этот!.. Другие в хоромах живут, гонорары женам на барельефы расходуют, а этот!.. Ну, куда ты дел последний аванс в гильдии писателей-менестрелей? Молчи, и так по глазам вижу – опять беднякам-пропойцам на площади раздарил… Ну, чего молчишь?

Антуан Нонсенс в это время кормил крошками хлеба воробья с перебитым крылом, которого отнял у мальчишек вчера перед домом. Потом он пододвинул поближе блюдечко с водой, посмотрел, как воробьишка пьет, и улыбнулся, хотя глаза у него были печальные и серьезные.

– Брось птицу, когда я с тобой разговариваю! Чего молчишь? – продолжала неумолимая Бегония.

– Ну, посуди сама, дорогая, – сказал ей Антуан Нонсенс, – живем мы с тобой неплохо, с голоду не помираем, вон даже крыша над головой есть, а ведь у этих бедняг – ничего!

– Скажешь тоже! – возмутилась Бегония. – Да мы с тобой скоро по миру пойдем из-за твоей щедрости. Вон, гляди-гляди: полхлеба птице скормил, есть нечего, и ведро последнее прохудилось!

– Но у меня есть ты, и я тебя люблю, – ответил ей Антуан Нонсенс.

Бегония уперла было руки в бока и открыла рот, но тут в дверь застучали стражники и громким голосом объявили, что поэт Антуан Нонсенс по высочайшему повелению немедленно вызывается в Королевский Замок для участия в конкурсе на лучшее стихотворение в честь Ее величества королевы Амальгамы.

– Благодарю вас, но в данную минуту я занят, – ответил, поклонившись, Антуан Нонсенс и показал на воробья: – Видите, бедняга нуждается в помощи.

– Ха! – сказал начальник стражи Принципон и почесал свой розовый нос. – Ты отказываешься подчиниться повелению Ее величества из-за этой глупой птицы?

Принципон ударил саблей по блюдечку и разбил его.

– Поэтом можешь ты не быть, – сказал он, – но в Замок я тебя доставлю, – и скомандовал: – Стража, взять его!

– Подождите, подождите! – крикнула Бегония. – Он пойдет, не слушайте его, дурака! Вот только наденет чистую рубашку… Антуан, ты слышишь!

Принципон с лязгом вернул саблю в ножны.

Антуан Нонсенс молчал, глядя на прыгавшего у разбитого блюдечка воробья.

– Идь-ди! Идь-ди! – чирикнул вдруг воробей.

Что он сказал? Неужели ему послышалось?

– Идь-ди! – еще раз крикнул воробей и шевельнул перебитым крылом.

– Ах ты, птица, птица, – пробормотал Антуан Нонсенс, надел новую рубашку, поцеловал жену, шагнул к выходу.

– Куда ж ты? – спросил он у Бегонии, которая, пропустив стражников, вышла следом.

Бегония вздохнула.

– К соседке, за блюдечком… Птице-то пить захочется… Ладно, ладно, – заворчала она, утирая слезы краем передника, – иди, чего уж там…

2

Стража привела Антуана Нонсенса в Королевский Замок, где в большом зале с колоннами и хрустальными люстрами был собран весь поэтический цвет Тяпляпляндии. Присутствовали здесь все министры кабинета, Государственный Аппарат, королевская свита… Вообще, болельщиков было много. Одним словом, полный аншлаг.

Поэты были все как на подбор: бледные, с горящими глазами, взъерошенными волосами, с исписанными листками в руках… Страсти накалялись; болельщики заключали пари, а дамы улыбались своим любимцам, бросали им ощипанные от хризантем лепестки и часто обмахивались веерами. Жюри во главе с Главным Критиком Кляузиусом с трудом удалось успокоить присутствующих.

И вот Главный распорядитель Королевского Замка Террариум стукнул в пол палкой с набалдашником, выкрашенной под бронзу, запели фанфары, за окном грянула мортира, де Триоль взмахнул музыкантам палочкой – и под звуки своего любимого произведения – народных частушек в темпе менуэта – в зал вошла королева Амальгама. Она была просто очаровательна в эту минуту: прямые золотистые волосики спадали на лобик, увенчанный короной; носик торжественно тянул за собой остальные части личика, а пухлая ручка нежно держала тридцатидвухкилограммовый шар из чистого золота – символ королевской власти в Тяпляпляндии.

Она села на трон и милостиво улыбнулась присутствующим, открывая праздник. Пары закружились в танце, стараясь на счет «раз» не наступить партнеру на ногу, на счет «два» – удержать равновесие, а на счет «три» – не дать наступить на ногу себе. Королева Амальгама повернула голову влево и закрыла глаза. Этим тотчас воспользовался Главный Художник Размазини и стал создавать триптих «Королева Амальгама слушает заключительные строки произведения, занявшего первое место на поэтическом конкурсе имени королевы Амальгамы».

Наконец, королева Амальгама открыла глаза и еще раз улыбнулась. Музыка стихла; конкурс начался.

Первым выступил поэт Дрозофилл. Он упал перед королевой Амальгамой на одной колено, откинул назад прядь волос со лба и пропел:

 
Посмотришь вправо,
Найдешь оконце,
Посмотришь влево —
Ах, я неправый,
О, королева, —
Вы вместо солнца!
 

Раздался шквал аплодисментов. Пока жюри совещалось, Главный Распорядитель Террариум показал зрителям наиболее эффектные места выступления Дрозофилла в замедленном повторе с разных точек зрения.

– 5,6! – объявил затем Кляузиус. – 5,8 за артистичность!

Следующим выступал поэт Монпегас. Он закружился в воображаемом вальсе по залу и, притоптывая в такт ногой по паркету, продекламировал:

 
О, как воздушна, как легка!
О, как пушинка выступает!…
Так бабочка порой порхает
Под этим сводом потолка!
 

Окончил он эффектным прыжком в три с половиной оборота, приземлился на колени, проскользил по паркету до трона и замер.

– Браво! – засвистели дамы.

– 5,7! – объявил Кляузиус. – 5,9 за артистичность!

Следующим выступил иностранный поэт-модернист Декольтини. Он дождался абсолютной тишины, затрепетал, стал белее хризантемы в петлице и, вращая глазами, страстно произнес:

 
Ах, умираль я есть немножко…
Ах, страх есть чувств мне гранд знакомый…
Я белла клопик-насекомый
Под этот королевский ножка!
 

Тут Декольтини встал на четвереньки и быстро-быстро полез под кружевные юбки королевы Амальгамы. Что началось в зале! Дамы от счастья падали в обморок, министры пихали друг друга в бок кулаками, а Главный Художник Размазини даже сломал свои кисти при виде такой потрясающей композиции.

Декольтини с трудом оттащили от королевы Амальгамы. Она ободряюще улыбнулась ему.

– 6,0! – объявил Кляузиус. – 5,8 за артистичность

Овация продолжалась до тех пор, пока не выступили вперед Жеглине и Неглиже – два поэта, которые писали по очереди, а платили им за двоих. Жеглине встал в одном конце зала, а Неглиже – в другом.

 
– Что вечно молодо? – крикнул Жеглине.
– Шевелите мозгами! – ответил Неглиже.
– Что не состарится? – крикнул Жеглине.
– Думайте сами! – ответил Неглиже.
– Сердце красавицы! – крикнул Жеглине.
— Свет-Амальгамы! – крикнул Неглиже.
– Чистое золото! – хором крикнули они и раскланялись.
 

– 5,8! – объявил Кляузиус. – 5,7 за артистичность!

Пока Жеглине и Неглиже искали друг друга в задних рядах, паркет быстренько был приведен в порядок после прыжков и падений предыдущих участников конкурса.

И вот выступил вперед поэт Антуан Нонсенс. Даже в отражении паркета было видно, какие у него печальные и серьезные глаза, хотя никто этого не заметил.

– Ваше величество, – сказал он и улыбнулся, – Ваше величество, вы прекрасны, как королева!

И наступила тишина.

Дамы, закрывшие было глаза в ожидании стихов, открыли их. Главный Распорядитель Террариум, отставивший под шумок свою палку с набалдашником, выкрашенную под бронзу, схватил ее снова. Начальник стражи Принципон, чесавший свой красный нос, дочесал его и встал по стойке смирно.