Текст книги "Человек крадущийся"

Я был вынужден согласиться.

– А потому условимся исходить из того, что каждый девятый день профессор принимает какое-то лекарство, оказывающее кратковременное, но очень сильное действие. Под его влиянием природная несдержанность профессора усугубляется. Рекомендовали ему это снадобье, когда он был в Праге, теперь же снабжают им через посредника – богемца из Лондона. Все сходится, Уотсон!

– А собака, лицо в окне, крадущийся человек в коридоре?

– Главное, начало положено. Не думаю, что до следующего вторника произойдет что-нибудь новое. И пока нам остается не терять связь с нашим другом Беннетом и наслаждаться тихими радостями этого очаровательного городка.

Утром к нам заглянул мистер Беннет, чтобы сообщить последние новости. Как и предполагал Холмс, ему пришлось довольно туго. Профессор, хотя прямо и не обвинил его в том, что это он подстроил наш визит, разговаривал с ним крайне грубо и неприязненно. Чувствовалось, что он крайне обижен. Наутро, впрочем, он держался как ни в чем не бывало и, по обыкновению, блистательно прочел лекцию в переполненной аудитории.

– Если оставить в стороне эти странные припадки, – закончил Беннет, – я никогда не видел его таким энергичным и бодрым, да еще с такой светлой головой. Но это не он, не тот человек, которого мы знали.

– Я думаю, по крайней мере неделю вам опасаться нечего, – ответил Холмс. – Я человек занятой, а доктора Уотсона ждут пациенты. Условимся так: во вторник в это же время мы с вами встречаемся здесь, и я очень удивлюсь, если до нашего расставания мы не сможем установить и, быть может, устранить причину ваших невзгод. А пока пишите и держите нас в курсе событий.

В последующие несколько дней я не виделся с моим другом, но в понедельник вечером получил от него коротенькую записку, в которой он просил меня встретиться с ним завтра на вокзале. По дороге в Кэмфорд он рассказал, что там пока все тихо, ничто не нарушало покой в профессорском доме, и сам хозяин вел себя вполне нормально. Это подтвердил и мистер Беннет, навестивший нас вечером все в том же номере «Шахматной доски».

– Сегодня он получил от того человека из Лондона письмо и небольшой пакет. Оба помечены крестиком, и я их не вскрывал. Больше ничего не было.

– Может статься, что и этого более чем достаточно, – угрюмо заметил Холмс. – Итак, мистер Беннет, думаю, нынешней ночью мы добьемся какой-то ясности. Если ход моих рассуждений верен, у нас будет возможность ускорить развязку, но для этого необходимо держать профессора под наблюдением. А потому я рекомендовал бы вам не спать и быть начеку. Случись вам услышать, что он крадется мимо вашей двери, не останавливайте его и следуйте за ним, только как можно осторожнее. Мы с доктором Уотсоном будем неподалеку. Кстати, где хранится ключ от той шкатулки, о которой вы рассказывали?

– Профессор носит его на цепочке от часов.

– Мне сдается, что разгадку нам следует искать именно в этом направлении. В крайнем случае замок, вероятно, не так уж трудно взломать. Есть там у вас еще какой-нибудь крепкий мужчина?

– Есть еще Макфейл, наш кучер.

– Где он ночует?

– В комнате над конюшней.

– Возможно, он нам понадобится. Что ж, делать пока больше нечего, посмотрим, как будут развиваться события. До свидания. Впрочем, думаю, мы с вами еще увидимся до утра.

Незадолго до полуночи мы заняли позицию в кустах напротив парадной двери профессорского особняка. Ночь выдалась ясная, но холодная, и мы порадовались, что надели теплые пальто. Дул ветер; по небу плыли тучи, то и дело закрывая серп луны. Наше бдение оказалось бы весьма унылым, если б не лихорадочное нетерпение, охватившее нас, и не уверенность моего спутника в том, что вереница загадочных событий, потребовавших нашего внимания, вероятно, скоро кончится.

– Если девятидневный цикл не будет нарушен, профессор должен сегодня предстать перед нами во всей красе, – заверил меня Холмс. – Все факты на это указывают: и то, что профессор начал вести себя странно после поездки в Прагу, и то, что у него секретная переписка с богемцем, который живет в Лондоне, но, по-видимому, действует по поручению кого-то из Праги, и, наконец, то, что как раз сегодня профессор получил от него посылку. Что именно он принимает и зачем, пока еще выше нашего понимания, но не вызывает сомнений, что поставляют это снадобье из Праги. Принимает его профессор в соответствии с четкими указаниями – каждый девятый день. Это обстоятельство прежде всего и бросилось мне в глаза. Но вот симптомы, которые оно вызывает, – это нечто поразительное. Вы обратили внимание, какие у него костяшки пальцев?

Мне пришлось сознаться, что нет.

– Утолщенные, ороговевшие – ничего подобного в моей практике не встречалось. Всегда первым делом смотрите на руки, Уотсон. Затем на манжеты, колени брюк и ботинки. Да, прелюбопытные костяшки. Такие можно нажить, если передвигаться, как… – Холмс осекся и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. – Господи, Уотсон, какой же я дурак! Невероятно, конечно, но разгадка именно такова! Все на это указывает. Как это я мог не уловить логику событий? И костяшки пальцев – костяшки как ухитрился проглядеть? Ну да, и собака! И плющ! Нет, мне положительно настало время удалиться на маленькую ферму, о которой я давно мечтаю. Но тихо, Уотсон! Вот и он! Сейчас у нас появится шанс увидеть все собственными глазами.

Дверь дома медленно отворилась, и в освещенном проеме мы увидели высокую фигуру профессора Пресбери. Одетый в халат, он стоял на пороге, чуть наклонившись вперед и свесив перед собой руки, как и при нашей последней встрече.

Но едва он сошел с крыльца, с ним произошла разительная перемена. Он согнулся и двинулся дальше, опираясь на руки и ноги, то и дело подскакивая на ходу, словно от избытка сил и энергии. Продвинувшись таким способом вдоль фасада, он повернул за угол. Едва скрылся, как из двери выскользнул Беннет и, крадучись, последовал за ним.

– Идемте, Уотсон, скорее! – шепнул Холмс, и мы, стараясь не шуметь, устремились сквозь кусты к тому месту, откуда могли увидеть боковую стену особняка, увитую плющом и залитую светом половинной луны. Мы ясно разглядели скрюченную фигуру профессора и вдруг увидели, как он начал с непостижимым проворством карабкаться вверх по стене. Он перелетал с лозы на лозу, уверенно переставляя ноги, цепко хватаясь руками, без всякой видимой цели, просто радуясь переполнявшей его энергии. Полы халата развевались в воздухе, и он напоминал гигантскую летучую мышь, темным пятном распластавшуюся по освещенной луной стене его собственного дома. Вскоре эта забава наскучила ему, он спустился вниз, перескакивая с лозы на лозу, опять опустился на четыре конечности и все тем же странным способом передвижения направился к конюшне.

Волкодав уже выскочил во двор, захлебываясь бешеным лаем, а завидев хозяина, и вовсе осатанел. Рвался с цепи, дрожа от злобы и возбуждения. Профессор приблизился к псу и, присев на корточки, совсем близко, но с таким расчетом, чтобы Рой не мог его достать, принялся дразнить на все лады. Он собирал камешки и полными горстями бросал их псу в морду, тыкал его палкой, поднятой с земли, размахивал руками в нескольких дюймах от разинутой собачьей пасти – короче говоря, всячески старался подстегнуть и без того неудержимую ярость животного. За все наши похождения я не припомню более странного зрелища, чем эта бесстрастная и еще не утратившая остатков достоинства человеческого фигура, по-лягушечьи припавшая к земле перед беснующимся, разъяренным волкодавом и обдуманно, с изощренной жестокостью старающаяся довести его до еще большего исступления.

И тут в мгновение ока свершилось невероятное! Нет, не цепь лопнула: соскочил ошейник, рассчитанный на мощную шею ньюфаундленда. Мы услышали лязг упавшего металла, и в тот же миг собака и человек, сплетенные в тесный клубок, покатились по земле, первая – с яростным рыком, второй – с пронзительным, неожиданно визгливым воплем ужаса. Профессор находился буквально на волосок от гибели. Рассвирепевшее животное вцепилось ему в горло, глубоко вонзив в него клыки, и профессор лишился чувств еще до того, как мы успели подбежать и разнять их. Это могло бы оказаться опасной процедурой, но присутствия Беннета и одного его окрика хватило, чтобы здоровенный пес пришел в себя. На шум из комнаты над конюшней выскочил заспанный, перепуганный кучер.

– Ничего удивительного. – Он покачал головой. – Я и раньше видел, что он тут вытворяет. Знал, что рано или поздно собака до него доберется.

Роя снова посадили на цепь, а профессора мы вчетвером отнесли к нему в комнату, и Беннет, медик по образованию, помог мне наложить повязку на его истерзанную шею. Рана оказалась тяжелой: острые клыки едва не задели сонную артерию, и профессор потерял много крови. Через полчаса жизни профессора больше ничего не угрожало, я ввел пострадавшему морфий, и он погрузился в глубокий сон.

Теперь, и только теперь, мы смогли переглянуться и обсудить обстановку.

– Я считаю, что его нужно показать первоклассному хирургу, – сказал я.

– Боже упаси! – воскликнул Беннет. – Пока эта скандальная история известна только домашним, никто о ней не проговорится. Стоит слухам просочиться за пределы этого дома, и пересудам не будет конца. Нельзя забывать о положении, которое профессор занимает в университете, о том, что он ученый с европейским именем, о чувствах его дочери.

– Совершенно справедливо, – кивнул Холмс. – И я думаю, теперь, когда у нас не связаны руки, мы вполне можем найти способ избежать огласки и в то же время предотвратить возможность повторения чего-либо подобного. Снимите ключ с цепочки, мистер Беннет. Макфейл посмотрит за больным и даст нам знать, если что-нибудь случится. Поглядим, что же спрятано в таинственной шкатулке профессора.

Оказалось, немногое, но и этого вполне хватило: два флакона, один пустой, другой едва начатый, шприц да несколько писем, нацарапанных неразборчивым почерком иностранца. По крестикам на конвертах мы поняли, что это те самые, которые запрещалось вскрывать секретарю; отправляли их с Коммершл-роуд за подписью «А. Дорак». Одни – с сообщениями, что профессору Пресбери отправлен очередной флакон с препаратом, другие – с расписками в получении денег. Только один конверт отличался от остальных – с австрийской маркой, проштемпелеванный в Праге и надписанный более грамотной рукой.

– Вот то, что нам надо! – вскричал Холмс, выхватывая из него письмо. Прочитали мы следующее:

«Уважаемый коллега!

После Вашего визита я много думал о Вашем случае, и хотя в таких обстоятельствах, как Ваши, имеются особо веские причины прибегнуть к моему средству, я все же настоятельно рекомендую Вам проявлять большую осмотрительность, так как пришел к выводу, что оно небезвредно.

Возможно, нам следовало воспользоваться сывороткой антропоида. Черноголовый лангур, как я уже объяснял Вам, избран мною лишь потому, что не составило труда достать животное, но ведь лангуры передвигаются на четырех конечностях и живут на деревьях, меж тем как антропоиды принадлежат к двуногим и во всех отношениях стоят ближе к человеку.

Умоляю Вас соблюдать все меры предосторожности, дабы избежать преждевременной гласности. У меня есть еще один пациент в Англии; наш посредник – тот же Дорак. Вы весьма обяжете меня, присылая Ваши отчеты еженедельно.

С совершенным почтением,

Ваш Г. Ловенштейн».

Ловенштейн! При этом имени мне вспомнилось коротенькое газетное сообщение о каком-то безвестном ученом, который ставит загадочные опыты с целью постичь тайну омолаживания и изготовить эликсир жизни. Ловенштейн, ученый из Праги! Ловенштейн, открывший чудо-сыворотку, дарующую людям силу, и которому другие ученые объявили бойкот за отказ поделиться с ними секретом своего открытия!

В нескольких словах я рассказал, что вспомнил. Беннет достал с полки зоологический справочник.

– «Лангур, – прочел он. – Большая черноголовая обезьяна, обитает на склонах Гималаев, самая крупная и близкая к человеку из лазающих обезьян». Далее следуют многочисленные подробности. Итак, мистер Холмс, сомнений нет: благодаря вам мы все-таки обнаружили корень зла.

– Истинный корень зла – это, разумеется, запоздалая страсть на склоне лет, – уточнил Холмс, – внушившая нашему пылкому профессору мысль, что он сможет добиться исполнения своих желаний, лишь став моложе. Тому, кто пытается поставить себя выше матери-природы, нетрудно скатиться вниз. Самый совершенный представитель рода человеческого может пасть до уровня животного, если свернет с предначертанной ему прямой дороги. – Он помолчал, задумчиво разглядывая наполненный прозрачной жидкостью флакон, который держал в руке. – Я напишу этому человеку, что он совершает уголовное преступление, распространяя свое зелье, и нам больше не о чем будет тревожиться. Но рецидивы не исключены. Найдутся другие, они будут действовать искуснее. Здесь кроется опасность для человечества, и очень грозная опасность. Вы только вдумайтесь, Уотсон: стяжатели и сластолюбцы, охочие до земных благ, – все они захотят продлить свой никчемный век. И только человек одухотворенный не сойдет с пути истинного. Это будет противоестественный отбор! И какой же зловонной клоакой станет тогда наш бедный мир! – Внезапно мечтатель исчез, вернулся человек действия. Холмс вскочил со стула. – Ну, мистер Беннет, я думаю, мы обо всем поговорили, и разрозненные, казалось бы, факты теперь легко увязываются воедино. Собака, естественно, почуяла перемену гораздо раньше вас: на то у нее и тонкий нюх. Рой, конечно же, среагировал на новый запах. Бросался не на профессора – на обезьяну, и не профессор, а обезьяна дразнила его. Ну а лазать для обезьяны – сущее блаженство, и к окну вашей невесты ее, как я понимаю, привела чистая случайность. Скоро отходит лондонский поезд, Уотсон, но я думаю, мы еще успеем до отъезда выпить по чашке чаю в «Шахматной доске».