Текст книги "Когда Земля вскрикнула (и)"

К нам приближался высокий худой меланхоличный человек; его морщинистое лицо было озабочено:

– Очевидно, вы и есть инженер-артезианец, – мрачно сказал он. – Мне передали, что вы должны приехать. Чрезвычайно рад вашему приезду, потому что, скажу откровенно, эта ответственность начинает мне действовать на нервы. Мы работаем на ура, и я не знаю, что нам попадется дальше: источник ли меловой воды, пласт ли угля, фонтан нефти или, может быть, язык адского пламени. Мы вытащили оттуда все, что можно, но, насколько мне известно, последняя часть работы за вами.

– Там очень жарко, внизу?

– Н-да, жарковато, этого отрицать не приходится. И все же, пожалуй, там не жарче, чем полагается при таком атмосферном давлении на столь ограниченную площадь. Разумеется, вентиляция отвратительная. Мы накачиваем воздух вниз, но все равно больше двух часов человеку выдержать трудно, а они все работают с большой охотой. Вчера профессор спускался вниз сам и остался очень доволен всем. Пойдемте-ка позавтракаем вместе с нами, а потом вы все увидите сами.

После умеренной и быстрой закуски главный инженер любезно и основательно ознакомил нас со своим управлением и повел через ряд свалок использованных машин и орудий, сквозь которые уже пробивалась трава. В одном месте мы увидели огромную гидравлическую землечерпалку Арроля, освобожденную от чехла, которая одна из первых начала раскопки в этом месте. Около нее находилась крупная машина, выпускавшая бесконечный стальной канат, к которому был прикреплен ряд черпаков; эти черпаки непрерывно поднимали на поверхность земли обломки камня и мусор из шахты, по мере ее углубления. В здании силовой станции работало несколько большой мощности турбин Эшер-Висса, делавших до ста сорока оборотов в минуту и управлявших гидравлическими аккумуляторами, доводившими давление до тысячи четырехсот фунтов на квадратный дюйм, по трехдюймовым трубам передававшееся в шахту и приводившее в движение четыре скальных сверла с полыми наконечниками типа Брандта. К турбинному зданию примыкала электрическая станция, дававшая ток для огромных осветительных установок. Тут же находилась дополнительная турбина в двести лошадиных сил, приводившая в движение десятифутовый вентилятор, по двенадцатидюймовым трубам нагнетавший воздух на самое дно шахты. Показ всех этих чудес сопровождался техническими пояснениями гордых своими питомцами руководителей, донимавших меня техническими терминами, что я, в свою очередь, делаю по отношению к читателю. К счастью, вскоре объяснения были прерваны; я услышал шум колес и увидел, что мой трехтонный Лейланд, подпрыгивая и покачиваясь, катит по траве, нагруженный сверлами и разборными частями труб. На грузовике восседал мой десятник Питерс и рядом с шофером рабочий мрачного вида. Оба тотчас же соскочили и принялись разгружать машину, а мы с главным инженером и Мелоуном направились к шахте.

Это было гораздо более удивительное место, чем я себе представлял. Горы земли – тысячи тонн, вынутые из шахты – были расположены в форме гигантской подковы и образовывали весьма солидный холм. Внутри этой подковы, состоящей из мела, глины, угля и гранита, возвышалась конструкция – целый хаос прочных стальных балок и колес – где сосредотачивалось все управление многочисленными насосами и лифтами. Они были соединены с кирпичным зданием силовой станции, замыкавшей концы подковы. Под железным остовом была открытая пасть шахты, огромный глубокий колодец, футов тридцати-сорока в диаметре, выложенный внутри кирпичом и цементом. Нагнувшись над краем колодца, я заглянул в ужасающую бездну, которая, как мне говорили, имела около восьми миль в глубину, и у меня закружилась голова при одной мысли о том, что она в себе таит. Солнечный свет по диагонали проникал в отверстие, и я мог различить всего какую-нибудь сотню ярдов стены из грязного мела, тут и там в слабых местах укрепленного кирпичной кладкой и цементом. И вот, смотря вниз, я увидел далеко-далеко в беспросветной глубине легкий лучик света, мельчайшую световую точку, но не мигающую и ясную в этой черной бездне.

– Что это за свет? – спросил я.

Мелоун склонился над парапетом рядом со мной.

– Это поднимается один из лифтов. Не правда ли, чудесное зрелище? Он от нас на расстоянии мили или того больше, а этот слабый свет – мощный дуговой фонарь. Лифт поднимается быстро и будет здесь через несколько минут.

И верно, световая точка все росла и росла, пока не заполнила колодец серебристым сиянием, и я должен был отвернуться от невыносимо сильного блеска. А через мгновение клетка лифта остановилась наверху среди железных переплетов, четверо людей вышли из нее и направились к выходу.

– Почти все внизу, – сказал Мелоун. – Это не шутка – проработать два часа на такой глубине. Ну, кое-что из ваших инструментов готово к работе. Самое лучшее, по-моему, что нам следовало бы предпринять, – это спуститься вниз. Там вы будете иметь возможность сами определить ситуацию.

У машинного отделения была небольшая пристройка, куда Мелоун и провел меня. Здесь по стенам висело множество мешковатых костюмов типа прозодежды из легкого материала. По примеру Мелоуна я разделся до последней нитки и напялил один из этих костюмов, а на ноги надел туфли на резиновой подошве. Мелоун был готов раньше меня и первым вышел из пристройки. Через мгновение я услышал такой шум, точно десяток псов сцепились в смертельной схватке; я бросился во двор и увидел, что мой друг катается по земле, обхватив руками рабочего, который помогал разгружать мои артезианские трубы. Мелоун старался что-то вырвать у него, а тот судорожно цеплялся за этот предмет. Но Мелоун оказался сильнее его, вырвал у него предмет, из-за которого шла борьба, и до тех пор топтал его ногами, пока предмет не обратился в кучу обломков. Только тут я различил бренные остатки фотографической камеры. Мой мрачный рабочий поднимался, отряхивая пыль.

– Черт вас дери, Тэд Мелоун! – сказал он. – Это был совсем новенький аппарат и стоил десять гиней.

– Ничего не поделаешь, Рой! Я видел, как вы сделали снимок, и мне оставалось только броситься на вас.

– Каким чертом вы обратились в моего рабочего? – с негодованием спросил я.

Репортер лукаво подмигнул и ухмыльнулся.

– Всегда найдутся разные пути-дорожки. Не вините вашего десятника, он тут ни при чем. Я обменялся платьем с его помощником и таким образом попал сюда.

– И можете уйти отсюда тем же путем, – заявил Мелоун. – Спорить нечего, Рой! Будь здесь Челленджер, он без дальнейших разговоров спустил бы на вас собак. Я сам бывал в вашем положении и поэтому обращаюсь с вами по-человечески, но здесь я превращаюсь в цепную собаку и должен не только лаять, но и кусаться. Ну, довольно! Проваливайте…

Двое улыбающихся рабочих вывели строптивого посетителя за пределы запретной зоны.

Наконец-то теперь читающая публика узнает причины появления знаменитой четырехколонной статьи, под заглавием «Сумасшедший проект ученого» с подзаголовком «Туннель Англия – Австралия», напечатанной через несколько дней в «Эдвайзере»; она была, в свою очередь, причиной того, что Челленджера чуть не хватил апоплексический удар, а редактор «Эдвайзера» имел с ним самую неприятную в своей жизни беседу, едва не закончившуюся рукоприкладством. Статья представляла собой сильно прикрашенный и извращенный отчет о приключениях Роя Перкинса, «нашего испытанного военного корреспондента», и пестрела такими выражениями, как: «бешеный бык из Энмор-Гарденс», «машины охраняются изгородью из колючей проволоки, овчарками-ищейками», и, наконец, «меня оттащили от входа в Англо-Австралийский туннель двое негодяев, свирепые дикари, один из которых был „Джек на все руки“, который был мне известен и раньше как позор касты журналистов, а другой – жуткая фигура в тропическом костюме – разыгрывал из себя инженера-специалиста по артезианскому бурению, хотя по внешности это типичный хулиган из Уайтчепела». Сведя с нами счеты, репортер подробно описывал рельсовый путь у входа в шахту и ступенчатые спуски вниз, по которым якобы фуникулер – зубчатая железная дорога – пройдет в недра земли. Единственным реальным следствием статьи было увеличение числа зевак, дежуривших на Саут-Даунс в ожидании интересных событий. Настал день, когда события разразились, и тогда они горько раскаялись в своем любопытстве.

Мой десятник со своим мнимым помощником успели распаковать разнообразные приспособления для артезианского бурения, и я хотел принять участие в сборке, но Мелоун настоял на том, чтобы пока оставить все инструменты в покое и спуститься сейчас же на самое дно шахты. Мы вошли в стальную клетку лифта в сопровождении главного инженера и полетели вниз в недра земли. В шахте была целая система автоматических лифтов, причем каждый имел отдельное управление и собственную станцию, помещавшуюся в нише, выдолбленной в стене шахты. Скорость движения лифтов была огромна, но ощущение напоминало скорее поездку по вертикальной железной дороге, чем безудержное падение, типичное для всех британских лифтов.

Стены лифта были из стальных прутьев, внутри была сильная лампа, у мы отчетливо могли видеть слои пород, сквозь которые мчались. И я машинально классифицировал их во время головокружительного спуска. Начав с желтоватых слоев нижнего мела, мы прошли отложения группы Гастингса кофейного цвета, светлые слон ашбернхэмских пород, черные угленосные глины, и затем, блестя под лучами электрического света, замелькали, заискрились чешуйки каменноугольных напластований вперемежку с прослойками глины. Тут и там виднелись кирпичные крепления, но в целом шахта держалась без искусственных укреплений, и можно было удивляться поразительным результатам сотрудничества человеческой мысли с механической силой.

Ниже залегания пластов угля пошли какие-то смешанные породы неопределенного вида, затем мы вошли в зону первобытных гранитов, где кристаллы кварца сверкали и переливались так, точно темные стены были покрыты бриллиантовой пылью.

Мы спускались все ниже и ниже; теперь мы были на глубине, куда еще прежде не спускался смертный. Архаические скалы чудесно меняли окраску, и я никогда не забуду широкого пояса розового, гнейса, который засиял неземной красотой под лучами наших сильных ламп.

Ярус за ярусом, переходя из лифта в лифт, спускались мы вниз; воздух становился все плотнее и горячее, пока, наконец, даже легкие наши одеяния стали непереносимы, и пот стекал струйками в наши резиновые туфли.

Наконец, когда я почувствовал, что дальше не вынесу, последний лифт спустился на площадку, и мы вышли на узкую платформу, высеченную в стене и обегавшую вокруг шахты. Я заметил, как Мелоун тревожно осмотрел стену по выходе. Не знай я его за одного из храбрейших людей, я бы сказал, что он сильно нервничал.

– Забавная штука, – сказал главный инженер, проводя рукою по стене. Он осветил стену и показал, что она покрыта какой-то странной мерцающей пеной.

– Стены порой вздрагивают и сотрясаются. Я не знаю, с какими силами мы имеем дело. Профессор, видимо, очень доволен всем этим, но для меня это ново и непонятно.

– Я тоже видел, как вздрагивала эта стена, – добавил Мелоун. – Последний раз, спускаясь сюда, мы укрепили два параллельных бруса для ваших буравов, и когда пришлось вырубать кусок скалы, чтобы дать опору брусьям, я отчетливо видел, как она сотрясалась и вздрагивала при каждом ударе. Теория старика кажется абсурдом в городских лондонских условиях, но здесь, на глубине восьми миль, я начинаю почти верить в нее.

– А если бы вы видели, что находится под этим покрывалом, вы уверовали бы еще больше, – ответил старший инженер. – Все эти нижние слои скал режутся легко, как сыр, и, прорезав их, мы добрались до совершенно невиданной на земле формации. «Закройте ее! Не смейте прикасаться к ней!» – закричал профессор, и мы застелили ее тарполиновым покрывалом по его инструкциям. Вот она перед вами.

– Можно посмотреть?

Испуг исказил черты инженера.

– Нельзя шутить с инструкциями профессора, – сказал он. – Он так дьявольски скрытен, что никогда не знаешь, что он там затевает. Ну, все равно попробуем!

Он повернул лампу так, что мощный рефлектор ярко осветил черное покрывало, потом наклонился и, взяв веревку, соединенную с четырьмя углами покрывала, потянул за нее и обнажил кусочек слоя, лежавшего у наших ног.

Странное, удивительное зрелище! Пол шахты состоял из какого-то мягкого сероватого вещества, гладкого и блестящего, поднимавшегося и опадавшего в медленных конвульсиях. Волны движения, пробегавшие по нему, имели какой-то неуловимый ритм. Сама поверхность была не из однородного материала, а под ней, видимые сквозь полупрозрачное вещество, были расположены какие-то расплывчатые светлые каналы и узлы, все время изменявшие свою форму и объем.

Мы все трое затаив дыхание следили за этим необыкновенным зрелищем.

– Такой вид, точно у животного содрали кожу, – приглушенным шепотом заметил Мелоун. – Старик не очень далек от истины со своей теорией морского ежа.

– Боже мой! – воскликнул я. – И я должен вонзить гарпун в тело живого существа!

– Да, это ваша привилегия, сын мой, – отозвался Мелоун, – и должен заметить, что если до того времени не сверну себе голову, то буду рядом с вами в этот интереснейший момент.

– А я не хочу, – решительно заявил главный инженер. – Никогда я еще не участвовал в более дикой истории. Если же старик будет настаивать, я лучше подам в отставку. Батюшки мои! Смотрите-ка!

Серое вещество вдруг точно вспучилось и двинулось к нам наподобие морской волны, лижущей борт парохода. Потом она опала, пульсируя и волнуясь, и снова начались ритмичные конвульсии. Барфорт стал осторожно опускать покрывало.

– Такое впечатление, точно оно знает о нашем присутствии, – сказал он. – Почему оно, в самом деле, стало подниматься именно в нашу сторону? Может быть, под влиянием света?

– Что же от меня требуется? – спросил я.

Мистер Барфорт указал на толстые прутья, перекинутые через шахту как раз под опускной площадкой лифта. Между брусьями был просвет дюймов в девять.

– Это желание старика, – сказал он. – Я мог бы укрепить их значительно лучше, но спорить с ним все равно, что пытаться убедить бешеного буйвола. Проще и безопаснее автоматически выполнять его распоряжения. Он хочет, чтобы вы укрепили на этих брусьях ваш шестидюймовый бурав.

– Ну, не думаю, чтобы тут встретились какие-нибудь трудности, – отвечал я. – Сегодня же принимаюсь за работу.

Легко себе представить, что это была самая странная работа в моей долгой практике, хотя мне приходилось работать во всех частях света и в самых разнообразных условиях. Поскольку профессор Челленджер так настаивал, чтобы управление буравом происходило на дальнем расстоянии, и поскольку теперь я убедился, что в этой предосторожности была самая насущная необходимость, мне пришлось выработать систему электрического контроля, что было нетрудно, так как шахта сверху донизу была опутана электрическими проводами.

С бесконечными предосторожностями мы с Питерсом, моим десятником, доставили вниз все свои аксессуары и сложили на скалистой платформе. Потом мы подняли повыше опускную площадку лифта и освободили себе место для этой работы. Решив избрать для работы метод вколачивания, поскольку здесь достаточно было одной силы тяжести, мы подвесили стофунтовый груз на блоке под площадкой лифта, а под ним установили наши трубы и гарпун с V-образным концом. Наконец, трос, поддерживающий груз, был прикреплен к стене шахты таким образом, чтобы электрический контакт освобождал его. Это была трудная, тонкая работа, проделанная более чем в тропической жаре, сопровождавшаяся постоянным сознанием, что оступись нога, упади гайка на покрывало и может разразиться непоправимая катастрофа.

Окружающая обстановка тоже действовала на нервы. Все время я наблюдал странную дрожь и волнение, пробегавшие по поверхности стен, и даже чувствовал легкое дрожание их при малейшем прикосновении. Ни Питерс, ни я не испытали ни малейшего огорчения, в последний раз давая сигнал наверх, что мы готовы к подъему, и докладывая мистеру Барфорту, что профессор Челленджер может приступить к опыту, когда ему заблагорассудится.

Долго ждать не пришлось. Через три дня после окончания моих подготовительных работ пришло приглашение.

Это был обычного типа пригласительный билет, какие рассылаются для приглашения на семейные торжества, и текст его был таков:

ПРОФЕССОР Д.Э.ЧЕЛЛЕНДЖЕР

Ч.К.О., М.Д., Д.Н. и т.д.

(бывший председатель Зоологического института и обладатель такого количества ученых степеней, что уместить их все на этом билете не представляется возможным)

приглашает мистера ДЖОНСА (его, а не ее) в 11:30 утра, в среду 21 июня, быть свидетелем замечательного триумфа ума над материей, в

ХЕНГИСТ-ДАУН, СУССЕКС.

Специальный поезд отбывает со станции Виктории в 10:05. Пассажиры оплачивают проезд из собственных средств. После опыта завтрак. А может быть, и не будет, смотря по обстоятельствам. Станция назначения – Сторрингтон.

Мелоун тоже получил подобное приглашение, и, придя к нему, я увидел, что он хохочет.

– Как нелепо посылать приглашение нам, – сказал он. – Мы все равно будем там, что бы ни случилось, как сказал палач убийце. Но, знаете, от этого весь Лондон загудел. Старик добился чего хотел, и вокруг его косматой головы светится ореол блаженства.

Итак, наконец наступил великий день. Я решил, что будет лучше поехать накануне с вечера, чтобы лично убедиться, что все в порядке. Бурав-гарпун был установлен вполне точно, груз был тщательно уравновешен, электрический контроль действовал без отказа, и я был втайне рад, что непосредственно управление опытом не будет поручено мне. Рубильник, включающий ток, был установлен на трибуне не менее чем в пятистах ярдах от жерла шахты, чтобы свести до минимума возможность опасных последствий.

В это роковое утро прекрасного летнего дня я, выбравшись на поверхность земли, взобрался на одну из решетчатых башен шахты, чтобы окинуть взором поле.

Казалось, весь мир устремился сюда, в Хенгист-Даун. Насколько хватал глаз, все дороги были усеяны толпами. Автомобили, фырча и подпрыгивая на кочках, подъезжали один за другим и высаживали пассажиров у прохода через проволочную ограду. Здесь для большинства и кончался путь.

Сильный отряд охраны стоял у входа и был глух ко всем уговорам, угрозам и подкупам; только предъявив пригласительный билет, можно было проникнуть за крепкую изгородь. Неудачники расходились и присоединялись к необозримым толпам, собравшимся на холмах. Все поле было покрыто густой толпой зрителей. Такое скопление народа бывает только на холмах Эпсома в день Дерби. Внутри территории раскопок проволокой были отделены несколько участков, и привилегированные посетители были размещены в них специальными распорядителями. Один участок был отведен для пэров, один для членов Нижней Палаты, один для представителей обществ, для светил науки, в числе которых были Ле-Пеллье из Сорбонны и доктор Дрейзингер из Берлинской Академии. Специальный павильон, обложенный мешками с песком и с крышей волнистого железа, стоял в стороне, предназначенный для королевской фамилии.

В четверть двенадцатого множество шарабанов доставили со станции специально приглашенных гостей, и я спустился вниз, чтобы присутствовать при церемонии приема около королевского павильона. Челленджер имел потрясающий вид во фраке, белом жилете, сверкающем цилиндре, а на лице его было выражение презрительного превосходства и довольно грязной благожелательности; он был преисполнен важности и сознания собственного достоинства. «Типичная жертва мании величия», – как отозвался о нем один из хроникеров. Он помогал разводить, а иногда и расталкивать гостей по местам, а потом, собрав вокруг себя избранных гостей, занял место на трибуне на холме и оглядел собравшихся с видом председателя, ожидающего аплодисментов аудитории. Но, поскольку таковых не последовало, он сразу перешел к делу, и его сильный гудящий бас наполнил всю территорию раскопок.

– Джентльмены! – загремел он. – На этот раз я избавлен от обращения «леди и джентльмены». Если я не пригласил их провести вместе с нами это утро, то, смею вас уверить, не для того, чтобы обидеть их, поскольку, – прибавил он со слоновым юмором, – наши взаимоотношения с ними всегда были самыми дружелюбными. Настоящая причина та, что все же в моем опыте имеется в небольшой степени элемент опасности, хотя этого как будто недостаточно, чтобы рассеять выражение неудовольствия, которое я замечаю на некоторых лицах. Представителям печати будет небезынтересно знать, что специально для них я отвел верхние места на гребне холма, откуда они лучше других смогут видеть все происходящее. Они обнаружили к моему опыту такой интерес, порой неотличимый от вмешательства в мои дела, что, наконец, теперь-то они не смогут пожаловаться, что я сопротивляюсь всем их усилиям. Если ничего не случится, – а случайности возможны всегда и во всем, – что же, я сделал для них, что мог! Если, наоборот, что-нибудь случится, они будут находиться в исключительно удобных условиях для наблюдения и записывания, если найдется что-либо заслуживающее их просвещенного внимания.

Вы отлично понимаете, что для человека науки невозможно объяснять, – говоря без всякого оскорбительного оттенка, – обыкновенному стаду различные причины, приводящие его к тому или иному заключению или действию. Я слышу весьма невежливые замечания и прошу джентльмена в роговых очках перестать махать зонтиком.

(Голос: вы оскорбительно аттестуете своих гостей!)

– Возможно, что мои слова «обыкновенное стадо» привели джентльмена с зонтиком в столь возбужденное состояние. Хорошо, скажем, что мои слушатели необыкновенное стадо. Не будем придираться к словам. В тот момент, когда меня прервали дерзким замечанием, я намеревался сказать, что весь материал по настоящему опыту полно и подробно изложен в моем выходящем труде о строении земли, который я, при всей своей скромности, могу назвать одной из величайших, делающих эпоху книг в мировой истории.

(Общее волнение. Крики: «К делу! Дайте факты! Зачем нас созвали? Что это – шутка? Издевательство?»)

– Я как раз собирался приступить к объяснению, и если еще раз меня прервут, я буду вынужден принять свои меры к восстановлению порядка, поддержание которого самостоятельно, видимо, недоступно собравшимся. Дело о том, что я прорыл шахту, пробившись через земную кору, и собираюсь проверить эффект неприятного раздражения ее чувствительного слоя; эта деликатная операция будет произведена моими подчиненными, мистером Пирлессом Джонсом, специалистом по артезианскому бурению, и мистером Эдуардом Мелоуном, который в данном случае является моим полномочным представителем. Обнаженная чувствительная субстанция подвергнется уколу буравом, а как она будет на это реагировать, покажет будущее. Если теперь вы будете любезны занять свои места, эти два джентльмена спустятся в шахту и произведут последние приготовления. Затем я включу электрический контакт вот здесь – и все будет кончено.

Обычно после одной из подобных речей Челленджера аудитория чувствует, что у нее, как у Земли, содрана защитная эпидерма и обнажены нервы. И эта аудитория не представляла исключения и с глухим ворчанием стала расходиться по местам. Челленджер один остался на трибуне за маленьким столиком, огромный, коренастый, с развевающейся черной гривой и бородой. Но мы с Мелоуном не могли полностью насладиться этим забавным зрелищем и поспешили к шахте. Через двадцать минут мы были на дне и снимали покрывало с обнаженного серого слоя.

Нашим глазам открылось поразительное зрелище. Благодаря какой-то непонятной космической телепатии, старая планета точно угадывала, что по отношению к ней несчастные букашки намерены позволить себе неслыханную дерзость. Обнаженная поверхность волновалась, как кипящий горшок. Большие серые пузыри вздувались и лопались с треском. Воздушные пузыри и пустоты под чувствительным покровом сходились, расходились, меняли форму и проявляли повышенную активность. Волнообразные судороги материи были сильнее, и ритм их участился. Темно-пурпурная жидкость, казалось, пульсировала в извилистых каналах, сетью расползавшихся под мягким серым покровом. Ритм – дрожание жизни – чувствовался здесь. Тяжелый запах отравлял воздух и делал его совершенно непереносимым для человеческих легких.

Я как зачарованный созерцал это странное зрелище, когда позади меня Мелоун вдруг тревожно зашептал:

– Боже мой, Джонс, смотрите!

В одно мгновение я посмотрел туда, потом включил электрический контакт – и в следующий момент прыгнул в лифт.

– Скорее, сюда! – воскликнул я. – Дело идет о жизни и смерти! Только быстрота спасет нас!

Действительно, зрелище внушало серьезную тревогу. Вся нижняя часть шахты, казалось, заразилась той интенсивной активностью, которую мы заметили на дне; стены дрожали и пульсировали в одном ритме с серым слоем. Эти движения передавались углублениям, о которые опирались концы брусьев, и было ясно, что брусья упадут вниз. А при их падении острый конец моего бурава вонзится в землю независимо от электрического контакта, обрывающего тяжелый груз. Прежде чем это случится, нам с Мелоуном необходимо быть вне стен шахты, – дело шло о нашей жизни. Ужасное ощущение – находиться на глубине восьми миль под землей и чувствовать, что каждый момент сильная конвульсия может вызвать катастрофу.

Мы бешено понеслись наверх.

Забудем ли мы этот кошмарный подъем? Сменяющиеся лифты визжали и громыхали, и минуты казались нам долгими часами. Достигая конца яруса, мы выскакивали из лифта, бросались в следующий и летели все выше и выше. Через решетчатые крыши лифтов мы могли видеть далеко наверху маленький кружок света, указывающий выход из шахты. Светлое пятно становилось все больше и больше, пока не превратилось в полный круг и перед нашими глазами не замелькали кирпичные крепления устья шахты. И потом – это был момент сумасшедшей радости и благодарности – мы выпрыгнули из стальной темницы и вступили снова на зеленую поверхность луга.

Мы поспешили как раз вовремя. Не успели мы отойти и тридцати шагов от шахты, как там, глубоко внизу, мой острый гарпун вонзился в нервный покров старушки-Земли и наступил момент великого эксперимента.

Что произошло? Ни Мелоун, ни я не были в состоянии сказать, потому что точно порыв циклона сшиб нас обоих с ног и покатил по траве, как ветер гонит пару сухих листьев. В тот же момент наш слух был поражен самым отчаянным воплем, какой только слышало ухо человека.

Кто из тысяч присутствующих сумел бы точно описать этот ужасный потрясающий вой? Это был вой, где боль, гнев, угроза и оскорбленное величие планеты смешались в одни страшный долгий крик. Целую минуту стоял этот вой тысячи сирен, соединенных в одну, парализуя толпы зрителей свирепой угрозой, затем пронесся в тихом летнем воздухе, отдался эхом по всему южному берегу и даже перелетел через канал и донесся до Франции. Ни один звук в истории человечества не мог сравниться с воплем раненой планеты.

Оглушенные, полуразбитые, мы с Мелоуном ощутили и удар и страшный звук, но только из рассказов других свидетелей происшедшего узнали подробности невероятного зрелища.

Первыми из недр земли вылетели клетки лифтов. Другие машины, помещенные в нишах стен, избегли их участи, но массивные полы лифтов приняли на себя всю силу удара воздушного течения снизу вверх. Если в стеклянную трубку заложить несколько шариков, то они вылетят друг за другом с интервалами, каждый отдельно. Так же и четырнадцать клеток лифтов одна за другой взлетели над шахтой и описывали величественную параболу; один из лифтов был заброшен в море недалеко от набережной Уортинга, другой упал в поле близ Чичестера. Зрители клялись потом, что никогда не видели ничего более замечательного, чем это зрелище четырнадцати лифтов, неторопливо плывущих в небесной лазури.

Потом забил гейзер. Это был огромный фонтан скверной, тягучей, как патока, субстанции плотности смолы, ударивший в вышину на две тысячи футов. Аэроплан-наблюдатель, паривший над полем, был сбит этим фонтаном, совершил вынужденный спуск, и летчик вместе с машиной зарылись в потоке вонючей грязи. Противная жидкость, обладающая невыносимо едким запахом, является, по-видимому, тем, что заменяет кровь для земного организма, или, как утверждает Челленджер и поддерживает Берлинская Академия, является защитной секрецией, аналогичной зловонным выделениям каракатицы, которой природа снабдила старуху-планету для защиты от наглых Челленджеров.

Сам виновник торжества, сидя на своей трибуне на холмике, избежал всяких неприятностей, тогда как несчастные представители прессы, находясь прямо под обстрелом вонючего фонтана, мгновенно пришли в такой вид, что ни один из них в течение нескольких недель не был в состоянии появиться в приличном обществе. Вонючий дождь разносился ветром к югу и падал на несчастную толпу, так долго и нетерпеливо ожидавшую на холмах великого момента. Несчастных случаев не было. Ни одно жилище не пострадало, но много домов пропахло этой ядовитой секрецией и долго еще хранило запах на воспоминание о великом опыте Челленджера.

Потом рана стала затягиваться. Как природа тихо и упорно закрывает причиненную рану, так и Земля с огромной быстротой стала штопать челленджерову прореху. С долгим, протяжным кряхтением стали сходиться стены шахты, и из глубины доносился пульсирующий шум; потом стали вытягиваться вверх, пока с грохотом не развалились кирпичные постройки; затем стены сошлись, прошло по земле колебание, как при землетрясении, колыхнуло холмы, и над тем местом, где была шахта, выпятился бугор футов в пятьдесят вышиной, и на нем пирамидами торчали обломки железных ферм и башен.

Опыт профессора Челленджера был не только окончен, но и навсегда скрыт от человеческих взоров. Если бы не обелиск, воздвигнутый Королевским Обществом, сомнительно, поверили ли бы потомки в то, что этот опыт был на самом деле.

Затем настал апофеоз. Долгое время после этого поразительного явления по лугу пробегал только тихий шепот; зрители приходили в себя, старались собрать мысли, осознать, что произошло, как и почему. И потом их обуяло преклонение перед человеческим гением, добравшимся до скрытых веками тайн природы. Повинуясь непреодолимому импульсу, все, как один человек, обратились к Челленджеру. Со всех концов луга раздались крики восторга, и с вершины своего холмика он мог видеть целое море лиц и приветственное колыхание платков. Толпа приветствовала ученого. Теперь, оглядываясь в прошлое, я вижу его еще лучше, чем тогда. Он поднялся с полузакрытыми глазами, с улыбкой гордости и удовлетворения, левой рукой упершись в бок, правую заложив за борт фрака. Конечно, эта поза его будет увековечена; я слышал щелканье затворов фотографических камер, точно щелканье мячей на крокетном поле. Июньское золотое солнце освещало его, когда он торжественно повернулся и отвесил поклон на все четыре стороны. Челленджер – сверхученый, Челленджер – архи-пионер, Челленджер – первый из всех людей, о существовании которого узнала мать-Земля!