Текст книги "Убийца, мой приятель"

– Боюсь, что будет. У меня, кроме этого, ничего нет, разве что скудное отцовское вспоможение.

Эрлангер глубоко затянулся и выпустил изо рта и ноздрей облако дыма.

– На вашем месте я продал бы эти акции. Какой сейчас курс?

– Те, что по два фунта, вчера вечером в «Королевском орле» превысили номинал вдвое.

– Я куплю половину ваших акций за эту цену. Двадцать пять акций по четыре фунта. Идёт?

Я на мгновение задумался. Сотня наличными – немалая сумма для человека, который никогда не держал в руках больше пяти фунтов. И всё же эти американцы такие ловкачи. Я посмотрел на своего компаньона, в глазах его мелькнул огонёк, но взгляд был доброжелательным, и это склонило меня к окончательному решению.

– Хорошо, я согласен.

Эрлангер достал из нагрудного кармана сложенную вдвое кипу ассигнаций, отсчитал десять новеньких десятифунтовых купюр, передал мне. После чего мы отправились в гостиницу завтракать. Я рассказал некоторым моим знакомым, что Эрлангер купил у меня часть акций по четыре фунта. Впоследствии я узнал, что курс вырос и Эрлангер продал свой небольшой пакет по пять фунтов двадцать пенсов за акцию, «чтобы иметь на руках наличные», как объяснил он.

Долкаррегский прииск находился примерно в восьми милях от Лланкаррега. Дилижанс, запряжённый четвёркой, останавливался в двух милях от прииска; я заказал себе место на десять часов утра, в то время как директора и несколько акционеров выезжали на час позже, и оказался единственным пассажиром. До чего же приятно путешествовать сейчас – куда приятнее, чем накануне вечером! Особенно человеку, всю жизнь проведшему в меблированных комнатах в Восточной Англии. После того как миновали мост, где я отдыхал утром, дорога стала петлять вдоль северной стороны долины, затем вышла на треугольную равнину, образованную при слиянии двух рек. Крутой поворот направо, затем подъём на склон большой реки, проезжаем серый каменный мост. Потом, резко свернув налево, едем вдоль слившихся в один поток рек, который быстро расширяется в устье. Наш путь пролегал не по наносной равнине, а по уступам нависших скал, которые тянулись вдоль русла реки, опять поворот – и мы спускаемся в овраг, где некогда текла река. Когда мы приблизились к морю и почувствовали лёгкое дыхание западного бриза, дорога пошла по самому краю обрыва, на глубине пятидесяти футов, где в море впадала река. Был прилив, вода рябилась от ветра, но в тихих бухтах, укрытых островерхими утёсами, на безмятежном лоне этого сказочного озера, виднелись отражения скал. Море и впрямь казалось озером; милях в двух узкий залив причудливо изгибался, и со всех сторон его окружали холмы.

Не думаю, что этот пейзаж произвёл заметное впечатление на возницу, невысокого роста англичанина, он знай себе щёлкал кнутом по придорожным кустам, где сновали зяблики, а задним колесом даже попытался опрокинуть тачку какого-то старика-прохожего, огрел вожжой незадачливого валлийца, когда тот, зазевавшись, не успел убрать с дороги свой фургон. Затем вступил в словесную перепалку с конюхом, который с надутым видом сидел сзади.

– Том, старый ты прохиндей, опять вчера нализался!

Том вяло осклабился, но возразить ничего не мог.

– Вы не поверите, сэр, – повернувшись ко мне, продолжил возница. – Вчера вхожу в конюшню, а там у стойла лежит эта пьяная свинья в мертвецком, доложу вам, состоянии.

– Неправда ваша, мистер Мортон! – возмутился конюх. – Чего вы лжёте? Зачем наговариваете на бедняка?

– Что?! – закричал кучер. – По-твоему, ты не валялся на полу конюшни?

– Неправда, мистер Мортон. Врёте вы всё. Я лежал в стойле, а солома там чистая, мягкая была.

Тут экипаж зловеще накренился – и валлийцу пришлось буквально повиснуть: весельчак-возница, заворачивая за угол, не без злого умысла наехал задним колесом на большой камень, а так как дилижанс был лёгким, его тряхнуло со всей силы, и кельт чуть было не полетел на груду острых камней. Том минут пять чертыхался, причём от его акцента почти не осталось следа. Мы, англичане, отличаемся богохульством, и все народы, с которыми мы соприкасаемся, считают нашу божбу крепче собственной. Кучер смеялся до слёз и в порыве чувств едва не опрокинул свой экипаж. Вовремя спохватившись, он резко остановился у одноарочного моста, перекинувшегося через горный поток, теперь уже мутный от раздробленного белого кварца.

– К прииску вон туда, сэр. По тропе направо и прямо на вершину горы. Благодарствую, дай Бог вам здоровья.

И дилижанс укатил, а я остался у подножия Моэл-Ваммера.

Подъём был крутой, по склону ущелья; наконец я добрался до места, где поток, низвергаясь с кручи, образовывал несколько каскадов, принимая более плавное течение. Я двинулся по тропе вдоль склона, затем тропа резко свернула вверх, теряясь из виду на обрывистой верхней части Ваммера.

Но я заметил место своего назначения: там, высоко на склоне горы, виднелись тёмные очертания огромного колеса. Я услышал приглушённый стук штампов и резкий звон шахтёрского кайла.

IV

Приступил я к своим непосредственным обязанностям в субботу. В этот день не выплачивали заработную плату, что обычно происходило по субботам, и особенных дел у меня не было. Я разгуливал по прииску и наблюдал, как во вращающихся «эрлангерах» дробится кварц. Поселился я в небольшой деревянной хибарке, укреплённой с востока каменной подпоркой. С порога взору открывалась широкая полоса Ирландского пролива, безмятежное устье реки, извилистой лентой проходившей среди холмов, тёмные обрывы Хенфинидда, мрачно вырисовывавшегося на противоположной стороне, и синие горные вершины Карлеона, выступавшие так далеко в море, что казалось – это синеет противоположный берег.

Прииск представлял собой ряд деревянных сараев, где хранилось оборудование: батареи, штампы, «эрлангеры». В дальнем конце стояло строение, где находилась плавильная печь. Это была лаборатория, или плавильня, где амальгама, выходящая из «эрлангеров», преобразовывалась в золотые слитки.

Машина Эрлангера по форме напоминала двойной конус, который быстро вращался на подшипниках, отлитых из пушечной бронзы. Через центр конуса проходила полая трубка с мелкими отверстиями, наподобие тёрки для мускатных орехов. Эту трубку заполняли ртутью, а сами конусы – дроблёным кварцем, после чего машину включали. Под воздействием центробежной силы ртуть мельчайшими частицами прогонялась через кварцевую массу, на пути своём соединяясь с золотом и образуя похожую на патоку амальгаму. Благодаря нехитрому изобретению была возможна обратная перегонка – и амальгама вновь поступала в центральную трубку. Так примерно можно описать работу «эрлангера». На свой страх и риск сообщаю о том читателям и не намерен вдаваться в подробности, памятуя о тайне патента и законах. Не старайтесь сконструировать машину по схожему принципу. Быть может, от неё вообще не будет никакого проку.

К прииску вела подъездная дорога, правда вся разбитая, в ухабах. У меня был выбор: снять квартиру в Лланкарреге, но зато каждый день тратить время на дорогу, трястись в экипаже по горным дорогам, либо же поселиться в деревянной хижине подобно Робинзону Крузо. Я предпочёл последнее. Жена штейгера любезно предложила готовить мне обеды за недельное вознаграждение, которое впоследствии она объявила своей синекурной пенсией. Впрочем, готовить – это громко сказано. Если полноценные съестные продукты подвергнуть воздействию этого ужасного жира и гари и назвать такое приготовление завтраком, прошу уволить: я лучше съем сырое мясо, как какой-нибудь патагонец. Трудности с продовольствием никак не влияли на нашего достопочтенного штейгера. Он безропотно довольствовался бутербродами, чаем и овсянкой. Когда же ему случалось отведывать мясные блюда, то чем жирнее и сырее было мясо, тем большее он получал удовольствие.

Доминико проживал в жалком домишке, за перегородкой которого стояли в сараях «эрлангеры». Он мог часами лежать в своём логове, наблюдая за работой бесценных машин. Вечера он обычно проводил в Лланкарреге, предаваясь разгулу и пьянству, но неизменно возвращался на прииск до рассвета, чтобы запустить машины. Весь день он, бывало, лежал в своей хижине: спал или прикладывался к бутылке, но как только наступал вечер и надо было выяснять дневную выработку, Доминико выползал из своей берлоги и, пошатываясь, брёл к машинам. Только он обладал правом прикоснуться к драгоценной амальгаме, только он мог регулировать скорость «эрлангеров» и консистенцию кварцевой массы.

Наши директора приезжали во второй половине дня. И с ними Эрлангер. Они привезли большие корзины с провизией – и мы устроили пикник на выступе скалы, у самого моря. Произнося тосты и речи, мы вошли во вкус, стали пить за успех и процветание каждого из присутствующих. Особенно веселился Эрлангер. Смуглое его лицо сияло благодушием: он проводил последний перед отъездом вечер в нашем обществе, в кармане у него лежал чек на 3500 фунтов, подписанный двумя директорами и заверенный секретарём. Я тоже поставил свои инициалы в углу чека: «Интенд. Д. А. К.». Одной из первых моих обязанностей было внести запись в изящный гроссбух в пергаментном переплёте. «Отчёт об акционерном капитале, Per Contra»[31]31
  На оборотной стороне бланка (лат.), канцелярский термин. Имеется в виду не учтённый официально капитал.


[Закрыть]. «Выдано наличными м-ру Эрлангеру за машины, а также в уплату за право пользования патентом – 3500 фунтов».

«Per Contra» – иначе пришлось бы делать взносы. Номинально наш капитал составлял 100 тысяч фунтов в 20 тысяч пятифунтовых акций. 32 тысячи из этой суммы были выплачены и потрачены вот на что.

Золотоносную жилу обнаружил некто Джонс, работник карьера. Он поделился секретом с двумя своими приятелями, и так они скинулись и заручились письмом от сэра Уигкинса, дающим право на аренду участка. После начала земляных работ денежные затраты оказались столь велики, что друзья за 150 фунтов уступили право аренды другому Джонсу. Этот Джонс и один горный инженер на равных правах взялись за это рискованное предприятие. Инженер был с большими связями в Сити, и им удалось заручиться поддержкой некой компании, которой они продали прииск за 30 тысяч. Однако наличными они получили всего только 10 тысяч, остальные двадцать были в оплаченных акциях, так что продавцы прииска сохранили решающее влияние в деле. Таким образом, единственный реальный капитал концерна составляли общественные деньги – остающиеся 16 тысяч акций, каждая по два фунта стерлингов. Впоследствии из этих тридцати двух десять ушло на покупку прииска, одна – на предварительные расходы, десять – на оборудование с заводов, семь – на рельсовые пути для вагонеток и насосные сооружения, три с половиной тысячи – на «эрлангеры»; как видно, оставалось каких-то жалких 500 фунтов. Поэтому в тот вечер мы собрались в Лланкарреге на заседание правления и приняли решение о взносе в размере одного фунта с каждой акции.

Любезный читатель, доводилось ли вам когда-нибудь иметь кучу денег, которые вам не были особенно нужны и которые можно было вложить во что угодно? Мне довелось однажды. Это было в Уэльсе, давным-давно. Я был молод, здоров, отважен, и в кармане у меня лежала сотня фунтов наличными. Эта круглая сумма льстила моему самолюбию и побуждала к действию мои стяжательские наклонности. Иметь небольшой собственный остров, обезопасить себя от бурлящего потока жизни, от шума и суеты, от нечестных ударов, от дурных запахов на поле сражения… Нет, жизненная борьба, все наши надежды на подобное блаженство заключаются в нашей ухватистой силе: иначе, какими бы хорошими пловцами ни были, мы неминуемо захлебнёмся, погибнем в тёмных водах потока. Рослые и дюжие обречены на тлен, по их останкам пройдут беснующиеся толпы дураков. Вот почему мне так хотелось сохранить и приумножить свои сто фунтов.

Предстоящий взнос уменьшит мой капитал до 75 фунтов – не круглая и не столь внушительная сумма, как сотня фунтов, и тогда я по-прежнему обязан отдать 50 безналичными на остающиеся акции.

Когда в восемь часов вечера заседание объявили закрытым, я, протиснувшись сквозь толпу возбуждённых зевак, собравшихся у гостиницы «Королевский орёл», направился на окраину города и очутился у моста, залитого лунным светом. На парапете сидел с сигарой Эрлангер. Я зажёг свою трубку, устроился рядом, мы помолчали немного. Лунный свет ещё не залил город, лежащий в тени холма, над которым зависло ночное светило. Он казался тёмным, зловещим, лишь на рыночной площади висела перевёрнутым конусом дымка света: там у гостиницы и магазинов горели газовые фонари. На площади играл шахтёрский оркестр, отдалённые звуки были весьма мелодичны. Играли «Милый дом», и мысли мои перенеслись в Алчестер, в маленькую гостиную, где матушка, верно, сидела, склонившись над пяльцами, старый отец читал вчерашний номер «Таймс», вслух перечитывая какой-нибудь интересный абзац. Эрлангер, казалось, тоже проникся мелодией, глаза его на мгновение увлажнились.

– Хорошая эта ваша песня. Да… дом. Впрочем, сдаётся мне, вы, англичане, слишком много думаете о доме. А по мне – так: где у тебя работа, там и дом. Признаться, сейчас я думал не о магазине в Теннесси, где я вырос, а об одном белом домике на Цейлоне, где работал на кофейных плантациях. Думал об одной стройной смуглянке и малыше, играющем в тени. Шестнадцать лет назад я потерял их. Тому мальчонке было бы столько же лет, что и вам. Люблю я, знаете ли, малых детей. Хотите дам вам совет, – сказал Эрлангер, положив мне руку на плечо. – Развяжитесь вы с прииском, я хочу сказать – продайте вы свои акции. Для этих хватов из Сити большого убытка не будет, они это дело обстряпают, при любом раскладе не прогорят: они ведь всегда знают, когда надо выйти из игры. Продайте оставшиеся акции, их цена после решения об уплате взноса снизилась до номинала, но здесь найдётся немало охотников приобрести у вас акции за номинал. Идите сейчас же в гостиницу «Королевский орёл» и продайте акции.

– Но если я их продам, я потеряю место, – возразил я. – Я, как член правления, обязан держать на руках акции. К тому же Дамбрелл обошёлся со мной очень любезно, а так получается, я бегу с тонущего корабля.

– Вот что я вам скажу, Таббз. Если Дамбрелл что-то начнёт говорить, имейте в виду, – и тут Эрлангер прошептал мне на ухо, – вчера вечером он продал все свои акции. Но что у него осталось, так это, разумеется, квалификация.

Я направился в гостиницу и вошёл в кабинет хозяина:

– Уильямс! Хочу продать двадцать пять акций Долкаррегской компании. Какой сейчас курс?

– Они идут по номиналу. Хотите сбыть их все сразу?

– Да.

– Я найду для вас покупателя за пятипроцентную скидку.

– Ладно, согласен.

Уильямс вышел и вскоре вернулся с чеком на 43 фунта 15 шиллингов.

Я положил чек в карман и отправился искать нашего штейгера: в тот вечер мы собирались ехать на прииск в догкарте, принадлежащем компании.

Я заглянул в шесть пивных, и в каждой меня уверили, что Доминико только что покинул это заведение. Не поленившись, я возобновил свой обход и обнаружил штейгера в первой пивной: Доминико пошёл по второму заходу. Обычно, находясь в подпитии, он соображал лучше, нежели трезвый, однако в тот вечер ему ужасно не хотелось расставаться с друзьями-собутыльниками, так что мне стоило немалого труда вытянуть его на улицу. Когда мы двинулись из дверей «Орла», вслед вышел Дамбрелл и остановил нас:

– На пару слов, Таббз.

Я вернулся в гостиницу. Дамбрелл затащил меня в пустую комнату.

– Как прикажете понимать? Я слышал, вы продали все свои акции. А вы знаете, молодой человек, что мы, вероятно, уволим сотрудника, который не доверяет нашей компании и держится такого низкого о ней мнения?

Я почувствовал себя в глупом положении. В конце концов, Эрлангер мог нарочно ввести меня в заблуждение относительно Дамбрелла, а мне не хотелось упрекать его за нашу сделку: ведь если я ошибусь, он, вероятно, сразу лишит меня всяких связей с компанией.

– Не думал, что вы представляете всё в таком свете, ведь акции как-никак мои, я волен распоряжаться ими на своё усмотрение.

– Ошибаетесь, Таббз. Вы же прекрасно знаете, что все наши должностные лица обязаны иметь определённый пакет акций.

Замечу, что после тщательного изучения документов об учреждении акционерного общества мне стало ясно, что с целью привлечения акционеров пакет директора составлял 50 акций.

– Вы хотите, чтобы я купил те пятьдесят акций, от которых вы недавно избавились?

Дамбрелл вздрогнул и покраснел:

– Что вы знаете о моих акциях?

– Как вам сказать… Когда капитан бежит с корабля, интенданту впору позаботиться о своей судьбе.

– Какие у вас сведения, Таббз? – сказал он, взяв меня за руку. – Что вы слышали? Вы хотите скупить акции сейчас. Прошу вас, сообщите мне, что вы знаете.

Я рассмеялся.:

– Так что, меня уволят?

– Уволят? Что за вздор! Я не думал, что вы в курсе событий. Кто вам послал телеграмму? Баррел? Этот хитрый лис? Подумать только, подсунул вас ко мне, представил этаким простачком из Норфолка. Так что вы собираетесь предпринять? Играть на повышение или понижение?

– Что собираюсь? Уснуть на вершине Моэл-Ваммера. Спокойной ночи, старина.

Вскоре мы сидели в догкарте и мчались в Долкаррег; резвый гнедой помахивал перед нами своим неугомонным хвостом. Когда проезжали мост, Эрлангер по-прежнему сидел на парапете и курил сигару. Он помахал нам на прощание – больше его я не видел.

V

Обычно я придерживаюсь мнения, что восход не стоит того, чтобы из-за него подниматься спозаранку, но в это воскресенье глазам предстал один из тех самых удивительных пейзажей, какие мне довелось видеть. Выйдя из своей хибарки, я протёр глаза и ощупал себя, дабы убедиться, что душа моя не покинула бренное тело и не поднялась в эфирный мир. Ночью с моря в долину переместился густой белый туман, казалось – обрушилась снежная мгла. Выступ, на котором стояла хижина, превратился в островок, в крепость на заоблачной скале, надо мной вздымались из туманного моря лиловые гребни Хенфинидда, едва окрасившиеся в розоватые тона; позади маячили утёсы Маммера, но весь дол скрылся от взора. Восходящее солнце окрасило белые кудрявые облака в розовато-жемчужные тона. Смотришь на них – и кажется, что вот-вот должна вострубить труба архангела, ждёшь, не появится ли чудесный знак, ослепительное знамение небес, но тщетно. Доносятся лишь стоны ветра, он колышет, рассеивает воздушный океан, раскрывая изломы дольнего мира.

Клубы облаков ползут по склонам холмов, истончаются в едва заметную дымку по мере того, как солнечные лучи набирают силу, но в глубоких расселинах ещё висят белоснежной массой. Пора прилива, и там на песчаный берег Абера накатывают длинные волны, расцвеченные розоватыми красками. Одинокую шхуну качает на волнах, она ждёт, когда прибавится воды на песчаной полосе, меж тем на приземистом каменном пирсе видны чёрные точки, это – помощник шкипера, судовой помощник, жена шкипера и, предположительно, дети, высматривающие отца. Всё ли ладно на шхуне? Всё в порядке дома?

После столь дивного утра день выдался несколько монотонный. Как ни приятны холостяцкое воскресное утро, неторопливый завтрак, досужая трубка, разрезание страниц ежедневного номера, обсуждение новостей, кружка пива «басс», вносящего некоторое оживление, всё же к тому времени, когда нарядные прихожане выходят из церкви или часовни, чувствуешь, что ты между тем понемногу тупеешь. Подобно школьнику, который в солнечное весеннее утро, прогуляв уроки, неторопливо бредёт домой и видит стайку одноклассников с ранцами, спешащих домой обедать, и думает: «Эх, сейчас бы я освободился и мне не грозила бы порка завтра», – точно так же и я, обременённый пуританским наследием предков, испытывал лёгкий трепет при мысли, что провёл воскресенье «в безбожии», как выразился бы мой суровый дедушка. Вдобавок нарядные шляпки, милые женские лица, шорох и колыхание платьев вокруг, на паперти приятное соседство праздничных муслиновых юбок и юбочек, украшенных затейливой вышивкой, – всё это оживляет молодого неженатого мужчину, расцвечивает для него мир яркими красками. Конечно, следовало бы прогуляться в Лланкаррег и зайти в церковь. Тогда бы по возвращении меня, возможно, ожидала трапеза – бесформенные котлеты в кипящем жире, которые миссис Уильямс, жена штейгера, готовила для подкрепления сил.

Почти все работники на прииске были уэльсцами, но среди разнорабочих, новобранцев, были двое-трое ирландцев; получив отказ на железной дороге, они решили попытать счастья в Лланкарреге. Их появление совпало с моим приездом, и, как я узнал впоследствии, мне почему-то приписывали какие-то бредовые козни: будто бы я хочу лишить их рабочих мест, уволить их штейгера, да и их самих, а на место Уильямса посадить ненавистного шотландца или ещё более ненавистного ирландца.

В Уэльсе нет никаких местных традиций, по крайней мере кроме сугубо ребяческих, да и те измышляют главным образом местные самодеятельные любители. Однако же глубоко в сознании уэльсцев коренится ненависть к гвидделлам, то есть к ирландцам. Подобно тому как между близкими родственниками ссоры обычно ожесточённей и злобней, нежели между незнакомыми людьми, так и валлийцы ненавидят родственных им ирландцев. Не думаю, что эта ненависть взаимна. Ирландцам, полагаю, наплевать, какие чувства питают к ним валлийцы, но не вызывает сомнения, что валлиец скорее смирится с ползучим гадом – коварным соседом-англичанином, нежели с ирландцем. Причина этого, возможно, заключается в том, что жестокая битва за землю, обусловленная растущей экспансией англичан на восток, вовлекла в междоусобицу население окраин, вынудила разорённых гэлов покинуть западную Британию и перебраться в Ирландию, тогда как многие их соплеменники, рассеянные по стране, остались продолжать войну со своими завоевателями, что вылилось в грабежи; в свою очередь, их травили, как волков, всякий раз, когда мелкие раздоры уэльских вождей позволяли англичанам обратить свою энергию на единственно доступную цель – установить безопасность в своих владениях.

Валлийские горняки проживали по большей части у подножия горы в небольшом селении, около моста через реку. Там у них была своя часовня и небольшая пивная. Местные жители не хотели брать ирландцев на постой, так что мы построили хижину из досок и дёрна, в которой и поселились приезжие. С одной стороны она прилепилась к отвесной скале, с другой – была обращена к крутому склону холма, усеянному большими камнями.

Тропа от порога до приисковых построек была пряма как стрела, и иной дороги не было, если не считать крутого склона, по которому можно было взобраться на вершину Маммера; но чтобы попасть на этот склон со стороны прииска, надо было сделать крюк в полторы мили.

Я сидел перед хижиной в тоске и унынии и курил трубку; день выдался пасмурный, ветер, сменившийся на северо-восточный, печально завывал среди утёсов, вершины холмов скрылись в дождливом тумане, который быстро обволакивал всё вокруг. Чувство одиночества и покинутости овладело мной – ведь по натуре я был домосед; казалось, этот туман стремительно отрезает меня от всего живого. Вдруг мне на шляпу упал камешек – я вздрогнул. Упал ещё один; я поднял глаза и увидел, что на середине склона, как раз перед завесой тумана, мелькает женская юбка.

Я тотчас прыгнул на крутой, скользкий склон, но фигура женщины исчезла, я лез всё выше и выше, в лицо мне летел неистовый снег с дождём, сёк точно концом кнута, между тем незнакомка как в воду канула. Я потерял её из виду, и хотя нас отделяло друг от друга не более сотни ярдов, для меня это было всё равно что сто миль. Скалолаз я был никудышный, никогда ещё мне не доводилось попадать в такую заоблачную высь, я был озадачен, сбит с толку; то справа, то слева открывались опасные пропасти, окутанная мраком вершина внушала мне страх. Тут наверху послышалось тихое «ау!», я устремился на крик, он повторился, и не один раз, в течение нескольких минут. По прошествии получаса я кое-как взобрался на небольшое плато; на фоне неба смутно вырисовывалась груда камней и куча досок. У груды камней, полуприсев, укрывалась от ветра моя незнакомка.

Взобравшись на вершину горы вслед за молодой беглянкой, вы едва ли стали бы затруднять себя представлением. Плюхнувшись на камень рядом с прекрасной незнакомкой, я не колеблясь взял её за руку. Лицо девушки было укрыто пёстрым жёлтым платком, и потому другой рукой я отважился снять эту повязку и разглядел очаровательное смуглое лицо, на котором блеснули дивные чёрные очи. Девушка вскочила на ноги.

– Ты много себе позволяешь, англичанин! – закричала она мне прямо в уши. Рёв ветра над головой тотчас унёс её крик в огромную бездну. Необходимо было кричать, чтобы быть услышанным.

– Прошу прощения!

– Что?

– Прошу прощения.

– О!

Мы в первый раз посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.

И впрямь, за грудой камней двое могли укрыться, только прижавшись друг к другу. В этих обстоятельствах я не мог не обнять свою спутницу для поддержки. Талия у неё была тонкая, округлая и крепкая, рука моя могла бы обхватить её дважды. Чтобы расслышать что-нибудь на ветру, надо было тянуться к самому уху девушки, к роскошным, выбившимся из-под платка волосам. Знакомятся и сближаются в горах быстро.

– Ты должен уйти отсюда, молодой англичанин. Я вижу, ты скор на руку. Уходи, говорю серьёзно. Ты должен сейчас же идти в Лланкаррег, иди, сию же минуту иди! А то мои соотечественники вооружатся и прогонят тебя силой. А может, даже убьют. Ступай. Ну что ты медлишь – беги, пока цел.

Я не понял её и не знал, что сказать, а девушка, по-видимому, ждала ответа. Когда я наклонился, чтобы что-то сказать, она подняла лицо, я попытался прокричать ответ, но… Не проще ли поцеловать раскрасневшееся запрокинутое лицо? Девушка обеими руками ухватила меня за воротник и тряхнула что было силы:

– Глупый мальчишка! Я хочу спасти тебя. Ступай за мной. Ну идём же!

И, сорвавшись с места, она пустилась бежать по склону холма. Я устремился вдогонку, шлёпая башмаками по пружинистому мху и едва поспевая за ней, видя впереди только её мелькающую юбку.

Мы спустились к небольшому ущелью, где протекал ручей; теперь, оказавшись под защитой скалы, мы могли слышать друг друга.

– Видишь тропу? – сказала мне спутница. – Иди по ней. Она приведёт тебя к старой дороге на Абер. А там не заблудишься. Иди всё время прямо. Не пытайся вернуться в Лланкаррег. Там есть люди, которые тебя подстерегают.

– Кто это? – изумился я.

– Горняки. Они поклялись изгнать тебя из Уэльса, тебя и ирландцев.

– Но позволь, а полиция? А магистраты?

– Полиция! Глупенький! Не надейся на эту полицию. Неужели ты думаешь, что кто-то полезет на Маммер, даже если тебе удастся найти в ближайшие шесть часов хоть одного полицейского. Нет, милый, тебе надо сейчас же отправляться к Аберу.

– А что они сделают со мной, если найдут, если я не уйду?

– А вот что: в бухте стоит буксир. Капитан – брат одного из горняков, что работают на прииске. Они свяжут тебя, посадят на телегу, отвезут к заливу, запрут вместе с ирландцами в трюме, и к утру – не успеешь опомниться – окажешься в Холихеде.

– Вот гады! – проскрипев зубами, вымолвил я и в бессильной ярости топнул ногой.

– Какие же они гады? – возразила девушка. – Они мои соотечественники. Среди них два моих брата. Уходи отсюда. Прощай!

– Погоди, моя милая. Ты так любезна со мной. А я даже не знаю твоего имени.

– Маргарет. Маргарет Робертс.

– Но, Маргарет, зачем же ты сказала мне всё это?

– Ах, право, не знаю. Не хочу, чтобы с таким славным парнем, как ты, дурно обошлись. Однако пора – меня матушка ждёт. Прощай. Иди же, что ты медлишь?

– Маргарет, я не могу так идти. Ты должна показать мне дорогу на прииск, будь умницей.

– Нет, капитан, тебе нельзя туда возвращаться. Заклинаю тебя – не ходи туда! Не ходи туда сегодня. А завтра можешь вернуться. Но только завтра!

Она взяла меня за руку и подтолкнула на тропу, ведущую к Аберу.

И снова я не мог удержаться – обнял её за талию, поцеловал в розовые щёки.

– До свидания, милая Маргарет. Ненавистные тебе англичане не покидают своего поста, но ты дивная, чудная. До свидания, анвилвах, глупенькая!

Ах, как легко обучиться языку любви! Полчаса, проведённые на склоне холма в обществе очаровательной девушки, дадут вам больше в знании уэльского языка, нежели целый курс лекций какого-нибудь профессора, преподавателя кельтской литературы в Оксфорде.

– Вверх по склону, а как перейдёшь ручей, всё время по тропе направо! – прокричала мне вслед Маргарет, когда я зашагал прочь.

Наконец мне удалось добраться до хижины. Уже сама мысль о физической расправе действует на нервы возбуждающе. Осознав ответственность и грозящую мне опасность, я почувствовал прилив сил.

Правда, если безропотно покориться обстоятельствам, ждать, когда тебя свяжут и бросят в тёмный трюм с двумя-тремя ирландцами, ты будешь терпеть лишения всего каких-то несколько часов, а там, глядишь, выпустят на свободу. Однако какой мужчина согласится на такие унижения: уж лучше пускай сразу огреют дубиной по голове! Нет, ни за что, поклялся я себе. Пусть эта забавная комедия, этот фарс – нападение на четырёх безоружных, пусть всё это лучше обернётся трагедией, только бы не восторжествовали злодеи. Однако не мешало бы подумать, чем встретить неприятеля. Постойте: было восемь часов вечера, когда я сидел на перилах моста в Лланкарреге и видел, как над склоном Хенфинидда всходила луна. Восемь часов вечера – я слышал, как прозвучал церковный колокол. Каждый вечер луна восходит на час позднее, значит сегодня взойдёт в девять. В восемь будет уже кромешная тьма, именно тогда они и придут, предпримут атаку. Сейчас четыре, остаётся четыре часа. Но прежде надо заняться личными делами. В кармане у меня лежали банкноты, сто пятьдесят фунтов. Я поместил их в банку из-под табака и сверху заткнул бумагой, заложил мелкими камешками. Затем, выйдя на воздух, стал искать позади хижины подходящее место для тайника. Скала позади хижины была отчасти разломана, чтобы разместить хижину в укрытии. Отбитые глыбы лежали рядом. Я поднял ту, что поменьше, и положил банку с деньгами в углубление, потом опустил камень. Хотя моим банкнотам ничто не угрожало и, окажись я целым и невредимым, мне не составило бы труда их достать, но если меня забьют насмерть, тогда им лежать здесь до Судного дня, а сделать своим наследником Банк Англии или какого-нибудь бедняка-валлийца мне совсем не хотелось. Я должен написать Тому и сообщить, где находится мой депозит, но нужно позаботиться о том, чтобы моё письмо не прочли горняки-валлийцы, замышлявшие напасть на нас: они по всей вероятности, читают по-английски и, очевидно, прослышали, что я получил много денег. Да, бедняге Тому деньги придутся кстати: хоть станет на ноги, расплатится со своими кембриджскими кредиторами. Напишу-ка я ему по-французски, а письмо оставлю в хижине штейгера. Он с женой уехал на проповедь в отдалённую церковь, вернётся завтра, а приглядывать за домом поручил мне.