Текст книги "Дефенестрация Эрминтруды Инч"

Артур Кларк.
Дефенестрация Эрминтруды Инч

Я сейчас я должен выполнить краткую, но печальную обязанность. Одной из многочисленных тайн, окружавших Гарри Парвиса – а он столь охотно делился с нами любой иной информацией, – было наличие или отсутствие миссис Парвис. Да, обручального кольца он не носил, но в наши дни это мало что значит. Почти столь же мало, – и это скажет вам любой владелец гостиницы,

– как и обратное.

Во многих своих повествованиях Гарри проявлял откровенную враждебность по отношению к тем, кого один мой польский друг, чье владение английским сильно уступает его галантности, всегда называл дамами женского пола. И воистину любопытным оказалось совпадение, что самая последняя история, которую рассказал нам Гарри, сперва указала, а затем и убедительно доказала его брачный статус.

Не знаю, кто произнес в нашей компании слово «дефенестрация», ведь оно, в конце концов, не является часто употребляемым абстрактным существительным. Наверное, один из подозрительно эрудированных молодых завсегдатаев «Белого оленя»; некоторые из них только-только выпорхнули из колледжа и, щеголяя подобными словечками, заставляют нас, ветеранов, ощущать себя неоперившимися юными невеждами. Но от слова, означающего на юридическом новоязе «выбрасывание из окна», разговор вполне естественно перешел на само деяние. Не доводилось ли кому из присутствующих испытывать дефенестрацию? Может, кому-либо такие личности известны?

– Да, – сказал Гарри. – Это произошло с одной моей знакомой, весьма болтливой дамой. Ее звали Эрминтруда, и она была замужем за Осбертом Инчем, звукооператором с Би-Би-Си.

Все свое рабочее время Осберт слушал, как говорят другие, а почти все свободное – как говорит Эрминтруда. К сожалению, он не мог поворотом ручки выключить ее, поэтому ему очень редко удавалось вставить слово в монологи жены.

Есть такие женщины, которые искренне не подозревают о том, что непрерывно говорят, и очень удивляются, когда их обвиняют в монополизации разговора. Эрминтруда начинала говорить, едва открыв глаза, повышала громкость, чтобы слышать себя на фоне восьмичасового выпуска новостей, и продолжала в том же духе, пока Осберт с облегчением не уходил на работу. Два года такой жизни едва не свели его с ума, но однажды утром, когда жену одолел затянувшийся ларингит, он выразил энергичный протест ее вокальной монополии.

К его полному изумлению, она категорически отказалась принять его обвинения. Эрминтруде просто-напросто казалось, что, когда она начинает говорить, время останавливается – зато, если говорит другой, ее охватывает чрезвычайное беспокойство. И, едва обретя голос, заявила Осберту, как несправедливо высказывать ей столь необоснованные обвинения, причем спор этот грозил привести к очень серьезным последствиям – если только с Эрминтрудой вообще можно хоть как-то спорить.

Ее слова привели Осберта в отчаяние и полное расстройство чувств. Но он был человеком изобретательным, и ему пришло в голову, что он сможет привести неопровержимое доказательство того, что Эрминтруда произносит сотню слов в ответ на каждый звук, который ему удается издать. Я уже упоминал, что он работал звукооператором, и в его комнате было полно усилителей, колонок, магнитофонов и прочей свойственной его профессии электроники (некоторые достались ему в подарок от ни о чем не подозревающей Би-Би-Си).

Он принялся за дело и быстро собрал некий приборчик, который можно назвать селективным счетчиком слов. Если вы что-то смыслите в звуковой технике, то поймете, что можно сделать при помощи подходящих фильтров и схем деления – а если нет, то поверьте мне на слово. По сути, его приборчик делал вот что: микрофон улавливал каждое произнесенное в квартире Инчей слово, более низкий голос Осберта проходил по одной электронной цепочке и регистрировался счетчиком, обозначенным «он», а высокий женский голос Эрминтруды шел в другом направлении и попадал на счетчик с пометкой «она».

Через час после включения счет был следующим:

ОН 23 ОНА 2530 По мере того как на счетчике мелькали цифры, Эрминтруда все дольше и дольше задумывалась и одновременно все дольше и дольше молчала. Осберт, с другой стороны, упиваясь кружащим голову вином победы (хотя для любого другого оно показалось бы чашечкой утреннего кофе или чая), использовал полученное преимущество и стал весьма разговорчив. Поэтому, когда он ушел на работу, счетчики зафиксировали изменение внутрисемейного статуса:

ОН 1043 ОНА 3397 Желая показать, кто теперь в доме хозяин, Осберт оставил аппарат включенным; ему всегда хотелось узнать, не разговаривает ли Эрминтруда чисто автоматически сама с собой, даже когда ее слова слушать некому. Перед уходом он предусмотрительно запер счетчик, чтобы жена не смогла его выключить.

Придя вечером домой, он с некоторым разочарованием обнаружил, что цифры совершенно не изменились, но через минуту счетчик заработал вновь. Для супругов стало своеобразной игрой – хотя совершенно серьезной – поглядывать на счетчик всякий раз, когда кто-то из них говорил. Эрминтруда пребывала в полнейшем расстройстве чувств; время от времени она не выдерживала и извергала словесный поток, увеличивающий ее счет на сотню-другую и прервать который ей стоило огромного усилия воли. Осберт же, и теперь имевший большую фору, мог себе позволить роскошь красноречия и развлекался, время от времени выдавая ехидные комментарии, ради которых не жалко было немного увеличить собственный счет.

Хотя в семействе Инчей и было восстановлено определенное равенство, счетчик тем не менее усилил разлад супругов. Наконец Эрминтруда, обладавшая от природы некоей особенностью, которую некоторые могут назвать лукавством, воззвала к совести мужа. Она указала, что никто из них не в силах вести себя естественно, когда каждое их слово улавливается и подсчитывается; Осберт нечестно позволил ей вырваться вперед, и теперь болтлив до такой степени, на какую никогда бы не решился, не имея перед глазами предупреждающие показания счетчика. И хотя Осберт лишь ахнул, услышав столь наглые обвинения, ему все же пришлось признать, что они содержат элементы истины. Эксперимент станет более честным и убедительным, если никто из них не будет видеть показания счетчика и тем более если они вообще позабудут о его существовании и поведут себя совершенно естественно или, по крайней мере, настолько естественно, насколько такое возможно при подобных обстоятельствах.

После долгих споров стороны пришли к компромиссу. Осберт великодушно обнулил оба счетчика, закрыл его окошки шторками, чтобы нельзя было подсмотреть результат, и опечатал их. Супруги согласились сломать восковые печати – каждый оставил на них по отпечатку пальца – в конце недели, и уже тогда подвести итоги. Спрятав микрофон под столом, Осберт перенес счетчик в свою маленькую мастерскую, чтобы в общей комнате ничто даже не напоминало о неподкупном арбитре, которому предстояло решить судьбу Инчей.

После этих манипуляций все постепенно вернулось к норме. Эрминтруда стала столь же болтлива, как и прежде, но теперь Осберт уже ничуть против этого не возражал, зная, что каждое ее слово терпеливо подсчитывается и будет использовано как доказательство. А в конце недели его ждет полный триумф. Он даже позволил себе роскошь произносить пару сотен слов в день, зная, что Эрминтруда скомпенсирует это за пять минут.

Церемония снятия печатей была проведена в конце необычно болтливого дня, когда Эрминтруда дословно пересказала три до омерзения банальных телефонных разговора, на которые, судя по всему, и потратила весь день. Осберт лишь улыбался и раз в десять минут вставлял: «Да, дорогая», а сам тем временем старался угадать, какие аргументы выдвинет жена на сей раз, когда ее придавит тяжесть неопровержимых улик.

Поэтому сами представьте его чувства в тот момент, когда печати были сняты и он увидел недельный баланс:

ОН 143 567 ОНА 32 590 Осберт ошеломленно уставился на цифры, не веря собственным глазам. Что-то было явно не так… но что? И где? Наверняка аппарат неисправен, решил он. А это очень и очень скверно, ведь он прекрасно понимал, что Эрминтруда никогда не позволит ему искупить свою вину, даже если он убедительно докажет, что счетчик был неисправен.

Эрминтруда уже праздновала победу, когда Осберт вытолкал ее из мастерской и стал разбирать коварный прибор. Завершив эту работу наполовину, он вдруг заметил в мусорнике нечто такое, что никак не мог туда бросить сам. То была петля магнитной ленты в пару футов длиной, и наличие ее в мусорнике было совершенно непонятным, потому что он несколько дней не включал магнитофон. Он достал ленту, и подозрения мгновенно превратились в уверенность.

Осберт посмотрел на магнитофон: его ручки и переключатели находились в иных положениях – так он их не оставлял. Да, Эрминтруда оказалась изобретательна, но и небрежна. Осберт частенько жаловался, что она ничего не умеет сделать как следует, и сейчас получил окончательное доказательство.

В его кабинете было множество лент со старыми пробными записями; Эрминтруда без труда могла отыскать ленту с его голосом, отрезать кусок, склеить в петлю, включить магнитофон на воспроизведение и оставить на несколько часов работать перед микрофоном. Осберт был вне себя от ярости, потому что не подумал заранее о столь простой уловке; будь магнитная лента прочнее, он, наверное, задушил бы ею Эрминтруду.

Впрочем, до сих пор неясно, пытался ли он такое проделать. Мы знаем лишь, что Эрминтруда выпала из окна, и это, разумеется, могло произойти случайно – но ее уже не спросишь, потому что Инчи жили на четвертом этаже.

Да, как правило, людям помогают выпасть из окна, и у коронера имелось свое мнение на этот счет. Но никто не смог доказать, что Осберт ее вытолкнул, и в этом деле вскоре поставили точку. Примерно через год Осберт женился на очаровательной глухонемой девушке, и теперь они счастливейшая пара.

Когда Гарри смолк, все долго молчали – то ли усомнившись в его рассказе, то ли проявляя уважение к покойной миссис Инч… трудно сказать. Однако никто не успел произнести подходящее замечание, как дверь распахнулась и в частный бар «Белого оленя» ворвалась внушительных габаритов блондинка.

Воистину жизнь очень редко устраивает такие совпадения. Гарри Парвис смертельно побледнел и тщетно попытался укрыться в толпе, но его мгновенно заметили и пригвоздили к месту потоком обвинений.

– Так вот где ты читаешь каждую среду лекции по квантовой механике! – с интересом услышали мы. – Мне уже несколько лет назад следовало бы уточнить это в университете! Гарри Парвис, ты лжец, и пусть это слышат все. А что касается твоих дружков… – она обвела нас презрительным взглядом, – то я уже давненько не видала столь презренной кучки забулдыг!

– Эй, минуточку! – запротестовал из-за стойки Дрю. Блондинка взглядом заставила его смолкнуть и вновь повернулась к бедняге Гарри:

– Пошли. Мы идем домой. Нет, тебе незачем допивать эту кружку! Не сомневаюсь, что ты уже насосался более чем достаточно.

Гарри покорно подхватил свой чемоданчик и плащ.

– Хорошо, Эрминтруда, – промямлил он.

Не стану утомлять вас пересказом долгого и до сих пор не решенного спора из-за того, действительно ли миссис Парвис зовут Эрминтрудой, или же Гарри был настолько ошеломлен, что назвал ее так автоматически. У каждого из нас имеется на этот счет своя теория – впрочем, как и по всему остальному, касающемуся Гарри Парвиса. Сейчас для нас важен тот печальный и неопровержимый факт, что после того вечера его никто больше не видел.

Вполне возможно, что он попросту не знает, где мы встречаемся сейчас, потому что два месяца спустя у «Белого оленя» появились новые хозяева и все мы последовали за Дрю в его новое заведение. Теперь наши еженедельные встречи проходят в «Сфере», и уже давно многие из нас с надеждой смотрят на открывающуюся дверь – а вдруг Гарри удалось вырваться и отыскать нас снова? Кстати, отчасти из-за надежды на то, что он увидит эту книгу и узнает про наше новое прибежище, я и собрал все эти рассказы под одной обложкой.

Гарри, по тебе скучают даже те, кто не верил-ни единому твоему слову! И если тебе ради обретения свободы придется дефенестрировать Эрминтруду, сделай это в среду с шести до одиннадцати, и сорок человек в «Сфере» обеспечат тебе алиби. Сделай что угодно, но только вернись, потому что после твоего исчезновения нам всем тебя очень не хватает.