Текст книги "Поздний развод"

– Она похожа на бабушку.

Я не спрашивал, я просто сказал это. Более того, я был уверен, что он это знает. Но он перестал целовать ее и резко выпрямился:

– Что?!

– Как-то раз, когда Цви был у нас, он сказал маме, что она ужасно похожа на бабушку. Наверное, он имел в виду их маму…

Я произнес это скороговоркой. Так чтобы он понял, что я просто передаю слова, сказанные Цви. И больше ничего.

Он улыбнулся какой-то смутной улыбкой и бросил на малышку оценивающий взгляд.

– Значит, так сказал Цви?

– Да.

– А что сказала на это твоя мама?

– Мама не сказала ничего, но папа сказал, что это просто ерунда.

Теперь он снова стоял выпрямившись, время от времени посасывая свой порез, и улыбка на его лице делала его похожим на глупого мальчишку, который услышал вдруг от кого-то, ну от меня, что-то чудное. Я протянул ему распашонку, и он взял ее дрожащими руками, натянул на малышку шиворот-навыворот, снял и снова надел, на этот раз уже правильно, и спросил, а сколько девочке лет, на что я ответил, что ей уже шесть месяцев. Вслед за распашонкой он натянул на нее легкий свитер, после чего стал копаться в ящике со всякими лекарствами и перерыл все, пока не нашел широкий бинт – для себя самого, подумал я было, но он обернул этим бинтом живот у малышки, хотя на животе у нее не было даже царапины. Я никогда не видел, чтобы мама делала нечто подобное, но он проделал все так ловко, что оставалось только думать – это ему делать не впервой.

– Зачем ты обмотал ее? – спросил я. – Мама так не делает.

– Это для того, чтобы укрепить ей живот, – ответил он.

– Для того, чтобы живот не был жирным?

– Ничего подобного. И вообще, с чего это ты вдруг вообразил, что она жирная? Она нормальная. Так же, как и ты.

– У меня это из-за гланд, – прошептал я, но он меня не слушал.

Похоже было, что малышке нравился бандаж на ее животе, она радостно бормотала что-то, изредка вскрикивая в полный голос. Дедушке все это страшно нравилось.

– Ты делаешь все это и своему малышу в Америке?

Он выронил из рук пеленку.

– Существует ли что-нибудь, чего бы ты не знал? Или они рассказывают тебе обо всем?

– Нет… не обо всем.

– А кто тебе рассказал об этом? Твой отец? Твой замечательный папочка? Он, похоже, не может держать язык за зубами.

Он был просто вне себя из-за того, что я упомянул о его ребенке. Может быть, он этого стыдился?

– Нет, – прошептал я. – Это сказала мне мама.

Мне не хотелось больше говорить на эту тему. Он тем временем закончил возиться с Ракефет, завершив одевание тем, что натянул на нее маленькую курточку, завернул в одеяло и положил в кроватку, в которой царил полный беспорядок, а потому он велел взять малышку на руки и сидеть так, пока он все не приберет и не перестелет. И тут все началось сначала, после пробуждения и ванны у Ракефет резко изменилось настроение, снова она закричала, обливаясь слезами, может быть, ей показалось, что самое время проявить характер, то есть плакать не переставая, а я знал только одно средство заставить ее замолчать, и я начал смешить ее, корчить рожи и кривляться, щелкать пальцами и все такое подобное, так что дедушка в конце концов обернулся и уставился на меня с интересом. Когда она была еще меньше, объяснил я ему, это помогало.

Он рассмеялся. Будь я на ее месте, сказал он, я бы нервничал еще больше.

А малышка взяла и уснула – как-то внезапно, враз, безо всякого перехода – посредине одной из моих самых смешных выходок. Просто закрыла глаза и уснула, дыша спокойно и ровно; дедушка не мешкая переложил ее из моих рук в кроватку и прикрыл тонким одеялом. А я сказал тихонько – ну, слава богу, и мы на цыпочкахубрались из комнаты, плотно закрыв за собою дверь. Он прошел в свою комнату и сел на кровать отдохнуть, в то время как я отправился бродить вокруг дома, после чего вернулся и, миновав ванную, прошел в кухню, где на столе, выстроившись в линию, меня ждали мои машинки. Я перенес все в гостиную, вытащил наружу шелкопрядов и распихал их снова по их коробкам, заметив при этом, что одного не хватает – того, который сбежал. Я заново проверил все машины и перебрал все игрушки, но он как сквозь землю провалился, так что я его не нашел. Но зато я нашел маленькую старую лодочку, о которой уже давно забыл, так что я пустил ее поплавать в детскую ванночку и посмотреть, потонет она или нет. Она не утонула. Дедушка все еще был в своей комнате, оттуда не доносилось ни звука, и я заглянул тихонько в щель – чем он там занимается, но он ничем не занимался, лежал на спине, глядя в потолок, думая о чем-то своем и время от времени облизывая свой палец.

– Хочешь что-нибудь спросить, Гадди?

– Нет.

– Девочка уснула?

– Да.

– Смотри не разбуди ее.

– Хорошо.

– Я скоро поднимусь, надо еще немного отдохнуть. Такое ощущение, словно внутри сгорели предохранители, – понимаешь, о чем я?

– Все будет хорошо.

Я чувствовал, что он еще сердится на меня за то, что я заговорил о его ребенке. А потому отправился на кухню, где доел остатки пирога, а затем включил телевизор, почти совсем убрав звук, немного пощелкал, переключая программы, а потом пошел обратно посмотреть, что там с дедушкой, – тот спал, свернувшись, как и прежде, в клубок, было темно, и снова я поплелся в ванную, чтобы узнать судьбу лодочки – плавает она еще или уже утонула. Она утонула. Я хотел уже выудить ее наверх, но на поверхности воды увидел дедушкину кровь. И тогда я покинул ванную и пошел попить в кухню, после чего продолжал бродить по дому, стараясь не шуметь, и так продолжалось, пока я не обратил внимания на то, что телефонная трубка так и не вернулась на свое место, на рычаг. Вот почему в доме стояла тишина, которая тут же была нарушена, как только я положил трубку на место, словно кто-то все время только этого и дожидался. Это был папа. Что у вас случилось? Он начал прямо с крика.

– Вы что там, с ума посходили? Кто это болтал так долго? Дедушка? Я не мог дозвониться до вас в течение целого часа.

– Никто не занимал телефона, – начал я было объяснять, но он оборвал меня:

– Что за ерунду ты несешь, наверняка плохо положил трубку, не отключайся и быстро позови маму.

– Мама еще не вернулась.

– Не вернулась? А где дедушка?

– Он спит.

– До сих пор еще не проснулся?

– Проснулся, но уснул снова.

Мне не хотелось рассказывать папе о купании и всем прочем, потому что это вывело бы его из себя. Пусть лучше, подумал я, узнает обо всем от мамы.

– Он что, окончательно спятил?

Я не стал отвечать.

– А что сам ты сейчас делаешь?

– Ничего.

– Тогда зачем ты отключил телефон?

– Я только на минутку снял трубку, малышка стала хныкать, а я не хотел, чтобы она проснулась совсем.

– Но почему, черт побери, она должна была проснуться? Не советую тебе снова проделывать подобные штуки. Хочешь, чтобы и я спятил? Ты слышал, что я сказал?

– Да.

– Смотри же у меня…

И он бросил трубку. Но не успел я сделать то же самое, как снова раздался гудок, как если бы некто на другом конце провода давно уже терпеливо дожидался своей очереди; на этот раз звонила мама, и голос ее звучал так, словно она говорила из-под земли, далеко-далеко от меня, таким слабым и едва слышным он был, и она сказала, что совсем меня не слышит и что она уже на пути к дому, после чего она тоже бросила трубку.

В доме было совсем уже темно, но я даже не попробовал хоть где-нибудь включить свет, так приятно было бродить в потемках, проходя мимо комнаты, где спала Ракефет, я заглянул туда и увидел, что малышка спит беспробудным сном, таким глубоким и мирным, что разбудить ее, я думаю, не смог бы даже взрыв бомбы. Следующей дверью была дедушкина, и, проходя мимо, я увидел, что он лежит на кровати, на спине, руки за голову, думая о чем-то, попыхивая сигаретой.

– Гадди! – окликнул он меня. – Я слышал, как звонил телефон. Кто это был?

– Сначала папа, потом мама.

– Чего хотела мама?

– Сообщить, что она скоро будет дома.

– Куда она отправилась?

– Она не сказала мне.

Я остановился в дверном проеме, может, ему захочется, подумал я, спросить меня еще о чем-нибудь.

– Подойди ко мне.

Я переступил порог и подошел к его кровати. Я подумал, что он, может быть, хочет сейчас вручить мне мой подарок. Он цепко ухватил меня за руку и посмотрел так, словно видел впервые в жизни.

– Почему ты все время такой невеселый? Тебя что, кто-то обидел?

– Я всегда такой.

– Всегда такой угрюмый?

Я догадывался, о чем он, но не знал, что бы я мог на это ответить. Однажды мама тоже называла меня так, но не смогла объяснить мне, что именно она имела в виду.

– Тебя что-то беспокоит? Огорчает?

Нет, не знал я, что ему сказать. Может быть, о том парне, который называл меня кабаном и с которым я сцепился, может, он ждет завтрашнего дня, чтобы разобраться со мной, потому что сразу после вручения табелей начинались каникулы, – нет, я не хотел ему рассказывать. А то он еще подумает, что меня все в школе дразнят. Я вовсе не переживаю из-за того, что я толстый, может, это и так, но я не виноват в том, это все мои гланды, и я надеялся, что мне их когда-нибудь удалят. Поэтому я сказал:

– Это из-за мамы, что она оставила меня с малышкой. Она говорила, что Ракефет, после того как поест, будет спать, а она не уснула. А это нечестно, потому что мне не позволено поднимать ее, и что я должен делать, если она раскроется? Как я смогу ее успокоить? Никто бы не смог.

Он слушал меня и вовсе не выглядел старым, на нем была все та же пижама, одним движением он поднялся, нагнулся над своим чемоданом, запустил в него руки, явно что-то желая найти, наконец-то, подумал я, наконец-то он хочет достать мой подарок, а что же еще это может быть – ведь даже подумать нельзя, чтобы он приехал без подарка, сказал папа, разумеется, он привез его, но то, что он вытащил из чемодана, оказалось пачкой сигарет, с которой он сорвал обертку и вытащил одну, закурил и снова лег на кровать, руки за головой, с сигаретой во рту. Он все еще смотрел на меня, но думал о чем-то другом.

А затем он начал меня расспрашивать – о маме и папе, что они делают и как живут, чем занимаются и часто ли ссорятся друг с другом. Я сказал ему, что иногда это случается, начинает всегда папа, но это потому, что мама виновата, потому что часто забывает о вещах, о которых он ее просит, я все говорил и говорил, рассказывая обо всем, что нужно и не нужно, говорил и не мог остановиться, он словно вытягивал из меня все эти слова, уже не лежал, а сидел в кровати, наклоняясь ко мне и время от времени переспрашивая то, что было ему непонятно, так что я должен был повторить то, что я сказал, или объяснить поточнее, и все это время он держал мою руку, не выпуская, и несколько раз попросил не торопиться и говорить помедленнее и произносить слова более четко, ему, мне казалось, то, что я рассказывал, было почему-то очень важно, например, что мама толстеет, а папу это выводит из себя, притом что он сам толстый, за что мама его никогда не упрекает, а ему это все равно. Мне казалось, что я все уже рассказал дедушке, но он так не думал, и он снова и снова уточнял то и это, задавая все новые и новые вопросы, и возвращался к тому, о чем он спрашивал раньше, только немного иначе, – выглядело это так, словно он хотел вернуться в то время, когда его не было с нами, и вот теперь он хотел его с нами заново прожить, день за днем и вместе со мной, так что мне пришлось вспомнить о том, что произошло год назад, – например, об автомобильной аварии или о той ночи, когда мама плакала, и о событиях, о которых мне, может, лучше было бы помолчать, тем более что я не любил о них вспоминать, я имею в виду случай, когда мама потеряла свою сумочку, в которой было более двух тысяч лир[3]3
  В Израиле в качестве местной валюты в период с 9 сентября 1952 года до 24 февраля 1980 года использовался израильский фунт, называвшийся также израильской лирой.


[Закрыть], после чего папа с неделю даже не разговаривал с ней и перестал сердиться только после рождения малышки. Дедушка сидел и слушал все это, он был похож на сжатую пружину, он не пропускал ни единой мелочи и продолжал вытягивать их, не давая ни мне ни себе передышки, уже было совсем темно за окном, да и в квартире тоже ничего не было видно, кроме огонька его сигареты, он стряхивал пепел в ладонь, как если бы это была пепельница, разве тебе не больно, спросил я, нет, сказал он, старики в моем возрасте уже не чувствуют жара, потому что внутри у них уже все вымерзло. Но ты-то, сказал я, ты-то не старик, потому что у тебя родился малыш, и тут он рассмеялся и сказал: ты так думаешь… что ж, значит, я буду стариком, у которого есть малыш… А раз так, то принеси мне пепельницу на всякий случай, и я принес ему, и он раздавил в ней окурок, после чего включил свет, поднялся и снова стал рыться в своем чемодане, может быть, сейчас, подумал я, но он вытащил из чемодана трусы и стал раздеваться, сначала сняв куртку, а потом штаны, и оказался совершенно голым передо мной раньше, чем я успел отвернуться, так что я увидел всего его, его худое тело, поросшее седым волосом, и сморщенный член посредине, – все это я видел, сам того не желая, и одного не мог понять, как ему-то было не стыдно выставить себя всего передо мной, как если бы я был ничего не понимающим младенцем, и от всего этого мне стало так тошно, что я повернулся и вышел из комнаты. Включил повсюду свет, включил даже телевизор, хотя и не собирался ничего смотреть, не знаю, чего я ожидал от моего дедушки, я не обиделся бы на него, если бы он привез мне в подарок что-нибудь дешевое, телевизор я включил, чтобы забыть про седые волосы внизу живота, а вскоре и сам он появился в гостиной, умытый, одетый и чисто выбритый, в клетчатой рубашке и зеленых брюках, и от него пахло одеколоном, и он уселся в кресло и стал смотреть передачу с Микки-Маусом, а я сидел рядом и молчал. Потом я встал на колени и начал собирать свои машины, а он спросил, почему я не смотрю эту интересную передачу по телевизору, а я сказал ему, что эта передача для малышей, на что он рассмеялся и сказал, что это, значит, правда, когда говорят, что новое поколение не интересуется такими вещами, как телевидение, и что я и есть это новое поколение, и я, сказал он, рад, что ты из таких. А я внезапно понял, что он и в самом деле ничего мне не привез и что все это время он просто болтал, ничего не имея в виду, потому что был уверен, что наше поколение не нуждается в подарках. Он сидел, не спуская глаз с телевизора, словно маленький ребенок. С экрана доносились крики, там кто-то что-то разбивал, и мне стало любопытно, что там происходит, но вспомнил, как я говорил, что это передача для малышей. В конце концов все стихло и началась передача на арабском языке, и я спросил его, знает ли он арабский. После чего выключил телевизор. И замер, ожидая, что он захочет расспросить меня о чем-нибудь еще.

Тут дверь отворилась и вошла мама, держа в руках груду пакетов с покупками, похоже было, что от дождя она промокла насквозь. Она взглянула на нас обоих и улыбнулась.

– Я вижу, папа, вы уже проснулись, – сказала она.

Я подошел к ней и по форме пакетов понял, что она не купила мне самолета, пакеты были совсем плоскими, в таких могли быть только какие-нибудь тряпки. Дедушка подошел к ней и поцеловал, а она сняла пальто и наклонилась, чтобы поцеловать меня.

– Ну, как Ракефет?

– Она не заснула. Ты мне сказала неправду. У нас тут с нею были проблемы – и у меня, и у дедушки, и это ты во всем виновата. Куда ты подевалась? Нам пришлось ее выкупать, а дедушка порезал себе руку.

Дедушка рассмеялся.

– Все это ерунда, – сказал он. – Все в порядке.

Мама была потрясена.

– Вы ее выкупали?

И тут уже рассмеялась она. Я махнул на них рукой, отправился на кухню, взял нож, набросил пальто и открыл наружную дверь.

– Куда ты собрался?

– Мне надо нарвать шелковичных листьев, – сказал я. – Ты ведь не хочешь, чтобы все мои червяки умерли?

– Ты собрался на улицу в такое время? Да еще в дождь?

Она попыталась задержать меня, но я прошмыгнул мимо, рванул по ступенькам вниз и оказался на улице. Дождя уже не было. Я перебежал на другую сторону и двинулся к автобусной остановке, возле которой росла шелковица, на которую я обычно мог взобраться, но теперь, после дождя, ее ствол был совсем скользким.

На автобусной остановке переминался с ноги на ногу человек в шляпе, он несколько раз взглянул на меня, как я хожу, задрав голову, вокруг шелковицы, а потом подошел и, зацепив нижнюю ветку, согнул ее и так держал, старик, от него шел какой-то странный запах, по-моему, он давно не мылся, но ветку он мне согнул, и я, достав свой нож, быстро срезал множество свежих и мокрых листьев. Их как раз хватило, чтобы плотно набить оба кармана.

– Ты будешь кормить этим шелковичных червей?

– Ага.

Он подошел ко мне поближе – несчастный, запущенный, грязный старик. Я поплелся домой, а он захромал рядом, пахло от него одинокой бездомностью, и внезапно я ощутил исходящую от него непонятную и опасную тревогу.

– У тебя уже есть коконы?

– Да. Пять штук.

– Скоро они превратятся в бабочек.

– Думаю, что да.

Я не мог понять, чего ему от меня надо.

– Ты знаешь, как это происходит?

– Знаю.

– Ну и как же?

Но я не знал. Тогда он сам начал объяснять мне, что происходит внутри совершенно закрытого белого кокона. Он тащился рядом со мной, не отставая. Он даже протянул мне конфету. В эту минуту свет фар папиного автомобиля осветил нас – папа, как всегда, несся как сумасшедший, и автомобиль его остановился вплотную к нам. Дверь машины открылась, и папа, прижимая к себе портфель, выскочил наружу.

– Гадди, что ты тут делаешь?

Старик, шагавший бок о бок со мной, вдруг оказался в стороне. Отец обратился сразу к нему:

– Я могу вам помочь?

Старик начал мямлить что-то невнятное.

– Гадди, чего он от тебя хотел?

– Ничего.

– Где ты живешь?

Отец произнес это очень жестко. Старик, не отвечая, повернулся и потащился обратно.

– Давай, давай, – кричал ему вслед папа. – И не появляйся здесь больше, тут тебе не место… Так чего же все-таки он хотел от тебя? И как ты мог позволить ему…

– Я ничего ему не позволял. Он и не просил о помощи. Он помог мне набрать листьев для моих червей…

– Что ты несешь, Гадди? Какие черви? И при чем здесь черви? Ты что, не понимаешь, о чем я тебе толкую? Тебе следовало бы быть уже более разборчивым. Понимать, с кем имеешь дело. Что между вами происходило?

– Он помог мне нарезать листьев шелковицы, я ж говорил тебе. Он дотянулся до ветки и согнул ее.

– И все?

– Да.

– Ну, хорошо. А теперь пошли домой. Как там дедушка? Он встал наконец?

– Да.

– Самое время…

Вслед за ним я поднимался по ступеням, а сам думал о том, сколько всего я нарассказывал дедушке о них с мамой. В открывшейся двери я увидел ее лицо, она смотрела на меня как-то странно. Я подумал, что дедушка пересказал ей все о наших беседах. И я постарался побыстрее оказаться в своей комнате.

В комнате было темно, малышка спала, но так тихо, что трудно было бы догадаться, что она вообще здесь, я вытащил из коробки старые листья и положил туда новых и тут вспомнил ни с того ни с сего о том червяке, которого я так и не смог разыскать, и снова попробовал найти его, папа разговаривал с дедушкой возле двери дедушкиной комнаты, какие-то бумаги он передавал ему из рук в руки, радио работало на полную мощь, в кухне мама накрывала стол для ужина. Я попробовал отыскать своего червяка в кухне.

– Что происходит, Гадди? – Мамин голос был совсем мягким, даже нежным. – Дедушка говорит, что из тебя получился прекрасный помощник.

Я не мог ничего ответить, потому что червяк, думал я, мог ведь уже превратиться в кокон. В конце концов я сказал:

– Ты уверяла меня, что малышка будет спать. А она ревела все это время и даже обмарала всю кроватку.

– Я надеялась, что она уснет – и будет спать. Она ведь проснулась рано утром. Откуда мне было знать?..

– Но ты обещала…

– Что ты имеешь в виду, говоря, что я обещала? Не будь идиотом. Как я могла обещать тебе то, что она будет делать?

– Да. Не могла. Но обещала. Верно?

Она выглядела усталой. Почему я рассказал дедушке о ней то, что рассказал? Я подошел к корзине, где были малышкины игрушки, и перевернул ее вверх дном, но червяка там не было. Я проверил все мои машинки и вернулся в кухню, выдвинул мусорный бак и стал бросать туда одну машину за другой, пока не выбросил все.

– Может быть, ты мне все-таки скажешь, что происходит?

– Я выбрасываю старые свои игрушки. Мне они больше не нужны.

– Обязательно делать это прямо сейчас?

– Да.

Появился папа, готовый, как всегда, проверить, вмешаться и навести порядок.

– Что это ты выбрасываешь? Свои любимые машины? Ты что, спятил?

– Мне они не нужны.

– Не нужны? А что тебе нужно?

– Ничего. Мне больше не нужно ничего.

Он вгляделся в гору мусора, наполнившего бак.

– Забирай все это, спустись и выброси.

Я спустился вниз, неся с собой огромный пластиковый мешок. Вдоль улицы на мокром асфальте вытянулась вереница машин, но дождя уже не было, и небо было чистым. Я откинул крышку мусоросборника, и оттуда выпрыгнула кошка. Она молча наблюдала за тем, как я освобождаю свой мешок, а когда я закончил, мяукнув, нырнула обратно. Я захлопнул за нею крышку и стоял, не двигаясь с места. Внезапно я понял, что вовсе не хочу идти домой. Что дернуло меня за язык, когда я начал рассказывать дедушке про нашу семью, а он не привез мне ничего, совсем-совсем ничего, даже какой-нибудь мелочи. Какой-то старик заметил, что я стою, вышел из своей калитки, ограждавшей соседний участок и дом, подошел к выброшенной мною горе мусора и стал рыться в ней. Поднимаясь по ступенькам нашего дома, я вдруг пожалел свои старые игрушки, по крайней мере некоторые.

Папа сидел за столом и ел, дедушка сидел рядом, тарелка перед ним была уже пустой. Я было тоже сел, чтобы поужинать, но они послали меня вымыть руки, а когда я вернулся, папа отпустил несколько шуток о правительстве, рассмешив этим дедушку, который в свою очередь начал рассказывать об Америке. Я не прислушивался к их разговору, а набросился на свой ужин и прикончил его почти мгновенно.

Затем меня отправили под душ. Когда я вернулся уже в пижаме, они перебрались в гостиную. Папа что-то суровым голосом выговаривал дедушке, они говорили о бабушке, дедушка, съежившись, сидел в кресле и глядел в пол, мне очень хотелось услышать, о чем идет речь, но мама сказала железным голосом:

– Отправляйся в кровать. Быстро.

– А можно мне посмотреть телевизор?

– Во всяком случае, не сегодня.

И я пошел в постель. Ракефет спала мертвецким сном, не шевелясь и не издавая ни звука, она спала таким же беспробудным сном, каким спал дедушка, так, словно и она тоже прилетела из Америки. Мама сняла с кровати покрывало, достала из комода подушку и натянула простыню. Я мгновенно улегся на нее, надеясь, что она все-таки не обратила внимания на следы утреннего происшествия. Она укрыла меня и внезапно наклонилась, коснувшись моего лба губами.

– Кажется, у тебя жар? Мне показалось, что когда ты вернулся с улицы…

– Мне не жарко. Завтра, – напомнил я ей, – выдают табели.

Но она меня не слышала, она выглядела огорченной, как будто что-то давило на нее. Передал ли ей дедушка то, что я ему рассказал?

– Дедушка превозносил тебя до неба. Он сказал, что ты знаешь так много, так много. И способен все понять…

Я не сказал ничего. Она выключила свет и вышла. А я остался лежать в темноте. Потом поднялся и босиком пошлепал в туалет пописать. В коридоре был свет, папа стоял напротив дедушки и по очереди передавал ему какие-то бумаги, которые дедушка подолгу рассматривал. Мама стояла в стороне, но неподалеку. И снова я понял с первого взгляда, что разговор идет о бабушке. И еще понял, что находится она вовсе не в больнице, а в тюрьме, и еще я понял, что знал это все время. Дедушка прилетел, таким образом, чтобы забрать ее оттуда. Внезапно папа догадался, что я стою, прикрываясь темнотой.

– Это еще что! – крикнул он. – А ну-ка в постель! И живо!

Я рванул в свою комнату. Мне было очень жаль дедушку. Я посмотрел на червяков, они вовсю грызли свежие листья. Одна гусеница непрерывно вертелась – еще немного, и она превратится в кокон, а потом станет бабочкой – если, конечно, папа, случайно или нарочно, всех их не передавит.

Я натянул на себя одеяло. Малышка вздохнула. А потом ее дыхание стало немного хриплым. Похоже, что она собиралась проснуться и снова пуститься в плач. И я подумал, что если я постараюсь, то сумею заснуть раньше, чем это произойдет…