Текст книги "Сравнение Вольтера с Расином"

Сравнение Вольтера с Расином

Все упражняющиеся в Словесности, почитают трагедии Вольтеровы лучшею часто его сочинений. Едип, Брут, Заира, Меропа, Альзира, Смерть Цезаря, Магомет, Семирамида, Строта Китайский, Танкред, Орест: сии произведения, из которых не все имеют одинаковое достоинство, хотя все остались на сцене, равняются числом трагедиям Расина. Вольтер был гораздо плодовитее; в его пространном театре дурные сочинения занимают несравненно более месяца нежели хорошие, и если бы количество было уважаемо более нежели качество, то Расин не мог бы выдержать сравнения. Четыре трагедии Вольтеровы, Заира, Меропа, Альзира и Магомет, сочинения в самом дел блистательнейшие из всего написанного Вольтером, имели удивительный успех в продолжении последних тридцати лет его жизни, он держал тогда в руках своих скипетр словесности; вся Европа преклоняла колена пред каждою его строкою: это можно назвать каким-то исступлением, которое трудно изъяснить для тех, кои не были сами свидетелями оного. В Фернейском замке своем Вольтер был неким патриархом философии, первосвященником нового закона, долженствовавшего преобразовать род человеческий, уничтожить все злоупотребления и совершенно разрушить суеверие! Калиф Багдадской, великий повелитель правоверных, никогда не имел большего уважения и почестей. Всякий писатель, печатавший книгу, должен был со льстивым посланием представить Вольтеру свое сочинение, и владыка словесности посылал ему грамоту на ум и даже на гений, состоящую в весьма учтивом письме, которое получивший хранит в своем архив, и до конца жизни перечитывал всякому, кто только хотел слушать. Когда рассказывают о подобных примерах лести, безрассудства и низости, прославивших сию эпоху философий и сумасбродства, то думается, будто говорят небылицу; но что же заключить бы надлежало, когда б я стал описывать со всею точностью историческою увенчание сего старца, дряхлого и не имевшего уже никаких чувствований кроме гордости? Начальники заговора предначертали весь порядок сего праздника, которой был торжеством не столько для самого Вольтера, сколько для его поклонников. Он стоял уже на краю могилы; но почести ему возданные озарили блеском славы всю его философию. Не надобно думать однако, будто бы значащие люди и большая половина общества брали какое-нибудь участие в сем постыдном деле. Париж, город обширной – с одной части его боготворят человека, которого в другой презирают! Стихотворцы, сочинители и все те, которые марают бумагу, почти все Академисты, толпа праздных людей, иностранцев, бродяг, молодых Сеидов, напоенных вольнодумством и буйственностью, почерпнутыми в сочинениях Вольтера, куча подмастерьев, писарей, поверенных, сидельцев – вот сборище, которое праздновало достопамятное сопричтение сего нового святого [1]1
  Читатель, которому не понравятся сии слова, употребленные здесь при осписании постыдного дела, или другие подлежащие осуждению, пусть заметит, что Мифология и древние предания не во всех случаях доставляют приличные названия, с точностью означающие фанатическое обожание, какое оказывали философам 28 столетия. Примеч. Сочинителя.


[Закрыть] к лику праведных. – Легко понять можно, что сочинения, написанные им во время своего первосвященства, превозносимы были до небес наглым пронырством и хитростями многочисленной секты: некоторые трагедии, прежде освистанные, появились опять с честью, поддержаны будучи славою Вольтера; – и поет пожинал плоды энтузиазма, посеянного философом. Теперь, когда исчез уже дух партий, когда философия Вольтерова помрачены в общем мнений и когда опустошения ею причиненные поражают ужасом, настало время справедливости; теперь можно без предубеждения оценить сего знаменитого стихотворца и назначить место, которое он должен иметь в потомстве. Еще осталось несколько обожателей Вольтера, способных привести в заблуждение: восторги их тем более странны, что они принуждены, будучи прикрывать молчанием вредные Лжеумствования сочинителя Орлеанской Героини, по видимому хотят вознаградить чрезвычайными похвалами, приписываемыми хорошим его творениям, то насилие, которое делают себе, обвиняя его нелепости! Гражданин Лагарп в Курсе Словесности, где впрочем находят столь много прекрасных разборов и основательных наблюдений, странным образом обесславил вкус свои скучными и длинными замечаниями, достойными древних схолиастов Гомеровых. Его рассмотрения Вольтеровых трагедий суть не что иное как нелепые панигирики, в которых сочинитель с набожностью удивляется превосходным соображениям своего героя; а сии превосходные соображения представляют всегда почти дурные планы, худо связанные и невероятные. Пронырства обожателей Вольтеровых теперь не тайна; они были больше следствием расчетов собственного их самолюбия, нежели знаками чрезмерного усердия к славе других: люди сии чувствовали, что место, которое они займут в республике словесности, зависит от того, какое будет иметь в ней Вольтер. Если откроют весьма важные недостатки в лучших трагедиях его, если докажут, что он гораздо хуже хороших сочинений Расиновых; что станется с жалкими драмами наших новейших писателей, которые весьма далеки еще и от посредственных Вольтеровых творений? – И так они по расчету или собственных выгод соединяли силы свои, дабы вознести Вольтера как можно выше и возвышая его; они возносились сами. Из двоесмысленного и коварного слога похвал их не трудно понять, что они имели намерение утвердить, будто бы Вольтер есть первый Французский трагик, будто он превзошел Корнеля приятностью, правильностью и вкусом, Расина выразительностью и живостью картин театральных: таковы обыкновенно бывают заключения, следующие непосредственно из восторгов их всякой раз, когда они говорят о трагедиях Вольтера, и в этом Лагарпово намерение очень приметно. Сие-то внушило мне мысль собрать и беспристрастно сравнить главные черты, отличающие Расина и Вольтера, относительно же Корнеля, я уверен, что древняя слава и уважение, принадлежащие сему отцу нашего театра, довольно защищают его от нападений некоторых мелочных, дерзких критиков, подобных жителям Лилипутским, осаждающим гору человека. Мысль, равнять Вольтера с Расином, и даже предпочитать первого, несправедлива, соблазнительна и столько вредна успехам искусства, что недостало бы сил к достойному её осуждению для чести вкуса и словесности.

Расин и Вольтер в одних почти летах вступили на драматическое поприще, и первый опыт Волтера был гораздо блистательнее нежели Расина; оба они выбрали предметы из Греческого театра, оба имели прекрасные образцы: но Волтер пользовался более Софоклом, нежели Расин Еврипидом. Вольтеров Едип; при всей нелепости крайне смешного Эпизода (Филоктета) и сухости первого действия должен быть предпочтен Расиновым Братьям врагам, даже в отношении к слогу, хотя в сем первом произведении юности Расиновой и находят места, которые выше всего, что есть лучшее в Едипе Вольтеровом. При том же сочинитель Едипа обязан сим преимуществом не столько собственному гению и дарованиям, сколько веку своему и обстоятельствам. Расин написал Братьев врагов, когда язык не был еще совершенно обработан; он не имел других примеров кроме нескольких трагедий Корнелевых. Лучшие общества заражены еще были худым вкусом и романическим болтаньям; напротив, когда Вольтер, спустя почти сто лет после него, сочинял Эдипа – он имел Корнеля и Расина своими учителями; имел язык, обогащенный образцовыми произведениями великих писателей; жил посреди народа, коего вкус был образован примерами изящности. Вольтер поддерживаем был Софоклом, что он упал при первом своем парении, когда захотел лететь собственными крылами. Последовавшая за Эдипом Артемира справедливо освистана; – молодой сочинитель не только не получил никакого успеха, но, скажем просто – упал и ушибся; слог его был слаб, нестихотворен и неправилен, Вольтер явился не более как учеником посредственным. Но второе произв

...

конец ознакомительного фрагмента