Текст книги "Астероид по имени Мири"

Астероид по имени Мири
Айгерим Акаши

© Айгерим Акаши, 2024

ISBN 978-5-0062-3821-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Астероид по имени Мири

И я в общем знаю, что это неправильно – начинать предложение с предлога «и», но как по другому продолжить давно начатый диалог? Как по другому дать понять окружающим, что вы уверены в них настолько, что нет необходимости объяснять общепринятые вещи.

Огромный астероид появился внезапно и врезался в Землю в южной части Евразии. Ударной волной нас всех выкинуло в открытый космос и теперь мы бесцельно болтались там. Сперва показалось, что я там совершенно один, но вскоре начал замечать вокруг других, таких же выкинутых, равномерно разбросанных в кромешной тьме. Какой-то мужик тревожно пялился в смартфон, красивая девушка продолжала безмятежно спать в теплой кроватке, продавщица из магазина на углу нервно курила одну за одной.

Старик из дома напротив каким-то образом умудрился прихватить с собой своего такого же дряхлого пса. Скорее всего, в момент импакта они гуляли вместе. Я приветственно помахал им рукой, старик подслеповато прищурился, но все таки узнал меня и обрадовался.

– Молодой человек! Вы же из дома 13? Нет, вы скажите, какого черта происходит?! – он скорее возмущался, чем реально интересовался текущей ситуацией. Я беспомощно развел руками и приготовился к долгому монологу, но тут его вовремя утащило инерцией дальше, куда-то в сторону Бетельгейзе. Внизу – родная планета, пылая, с грохотом разваливалась на куски. Единственной вещью, которую мне удалось захватить с собой, был абсолютно ненужный в космосе бумажник. Казалось бы.

Продавщица заприметила меня и встрепенулась.

– Э, сосед, когда долг занесешь? Кассу надо закрывать.

– Ой я забыл совсем, извините, – я отсчитал нужную сумму и метко скинул в направлении продавщицы. Она показала большой палец и полностью потеряла ко мне интерес.

У меня всегда была привычка записывать долг в смартфон, чтобы не забыть. Было какое-то удовольствие в том, чтобы после, по возврату денег, открыть это приложение и поставить галочку напротив долга. Галочка с довольным шуршанием сворачивалась и завершенное дело растворялось где-то в цифровой шамбале. Вообще списками с галочками пользуются либо старики с деменцией, либо такие задроты как я, которым нравится иллюзия полного контроля.

Смартфон остался дома, поэтому закрыть галочку не представлялось возможным. Теперь она висела в своем облачном чистилище, навеки неприкаянная, одновременно активная и в то же время зачеркнутая. Взгляд ее был полон отчаяния и укора.

Я повертел в руках тяжелый бумажник, но решил все-таки оставить. Он был последним оплотом порядка в творящемся вокруг хаосе. А хаос – это всегда хорошая возможность привести дела в порядок.

Заяц уже издалека начал кричать мне что-то восторженное. Реального ее имени я не помнил, но запомнилось ласковое прозвище заяц.

– Я грю ты всегда был тормозом, Аза! Привет! – ее притянуло на мою орбиту и она начала активное вращение, наращивая импульс, – ты не представляешь, сколько секса ты упустил, сукин ты сын! Кажется, я тебя любила.

– Я предпочитаю это называть эмоциональным интеллектом, стремящимся к нулю, но да, возможно тупил. Могла б намекнуть.

– Да я тебя вообще-то за жопу хватала, мудак ты такой! – судя по всему она хотела приблизиться ко мне вплотную и повторить успех, но я увернулся.

– Вотоночо. Никогда не умел читать этот ваш язык тела.

– Ха, мне всегда нравилось твое чувство юмора. Наверно, над самыми лучшими шутками не обязательно смеяться – достаточно ощущения той внезапной гармонии, возникающей при словах, сказанных в нужное время и в нужном месте. Как будто нащупала g-spot у вселенной.

– – Я как настоящий тормоз, придумывал эти шутки с изрядным опозданием. Ну хоть эта сейчас пригодилась.

– Ну я рада что хоть тут я была полезна, – она с заметным сарказмом сделала последнюю попытку ухватиться за мой g-spot, но тут набрала критическую кинетическую массу и сорвалась с орбиты прямо в черный вакуум, кажется, матерясь.

Нужно же проговаривать вещи, – моя бывшая жена бесшумно нарисовалась рядом, выплыв из тени Луны.

– О господи, – я закатил глазки – кто ж спорит. Но трудно же «взывать к логике и здравому смыслу, и неожиданно обнаруживать, что тебе противен сам звук моего голоса».

– Я такого не говорила

– Это Довлатов сказал… слушай, я все понимаю, я был не самым лучшим мужем. Но в свое оправдание имею сказать, что я тебя предупреждал. Видела же, на что идешь.

– Ну я же думала, что ты изменишься

– Менять взрослого мужика под свое ТЗ затея изначально гиблая, нет?

– Ну да. Но настоящий мужчина может измениться, если…

– Да слышал я все про этого голема. Этот ваш «настоящий мужчина» судя описанию – редкое безвольное уёбище. Кстати, заметь – мужики никого не стараются поменять. Мы, можно сказать, идеальные создания божьи.

– Блин, начинается. Ты постригся штоли?

– Неа, у меня волосы сами так выпадают упорядоченно. Очень удобно.

– С тобой абсолютно невозможно разговаривать.

– Извини. За все. Я вот иногда думаю – я ж тебя выбрал не из-за сисек или борща, а вот из-за вот этой твоей изрядной доли здорового пофигизма. Что бы стало с менее крепким человеком?

– Да уж повезло тебе. Ладно, удачи тебе. Я за детьми.

Поцелуй их за меня, пожалуйста. …Просто в какой-то момент мы стали разговаривать на совершенно разных языках, – прошептал я уже в пустоту. – …И это – скалка на балконе спрятана! – крикнул я, дождавшись, когда бывшая отдалилась на безопасное расстояние.

– Какая скалка!? – потом пустота взорвалась ругательными верещаниями, впрочем, быстро растворившимися в вечном ничто. Я ехидно хмыкнул.

Про скалку. Последней каплей для меня стал пластиковый поддон. Супруга в какой-то момент взяла моду – выкидывать мои вещи. Обычно мелочь, типа деревянной подставки для ароматических палочек. Я всегда был далек от восточных практик, но любил зажечь одну, например, во время уборки дома. Чистая вселенная с запахом сандала, что может быть лучше? Помню, как я взбесился, но больше не факту несанкционированного распоряжения моей вещью, а тупым непониманием моего возмущения. Призыв выкидывать свое собственное барахло, уже не помещавшееся на ста квадратных метрах, не был услышан.

Увы, она на этом не остановилась. Когда-то давно я озадачился проблемой протечки крана на кухне и решил ее установкой дешевого пластикового поддона. Вдобавок я собственноручно установил туда копеечный датчик протечки, который начинал противно верещать, если поддон начинал заполняться водой. Я называл это верхом инженерной мысли для бедных и искренне гордился своим детищем. Пока однажды не обнаружил его полного отсутствия.

– Я выкинула его.

– Почему?

– Он был грязный.

– Но ведь можно же было помыть.

– Ой да отстань, чо из-за мелочей скандал устраиваешь.

– Лаааадно, — сказал я тогда, и все разошлись по своим углам. Пока она через какое-то время не обнаружила пропажу своей любимой скалки.

– Я выкинул ее.

– Почему?

– Нна была грязной.

– Но ведь можно же было помыть.

– Ой да отстань, чо из-за мелочей скандал устраиваешь.

Надо ли говорить, что никто никогда не открывал врата ада настолько широко. Это, наверно, один из основных недостатков техники отзеркаливания, особенно если человеку на самом деле просто противен звук твоего голоса. Я сам удивился тогда, что всё мое добро поместилось в один большой горный рюкзак. 80 литров делить на 15 лет = 5,3 литра за год. Нормально.

Тут мне на плечо опустилась чья-то гигантская лапа. Это оказался мой старый друг Олежка-каратист (мы звали его слонярой за добрый нрав и габариты). Какой-то там дан кёкусинкая и боится маленьких собачек. Больших не боится, а маленькую увидит – обходит за километр. При этом у него становится такое жалкое лицо. Бывает же такое… Теперь он медленно проплывал мимо меня, такой же большой, с неизменной широкой улыбкой.

– А помнишь ты со Светкой дрался? – в пост-апокалиптическом космосе привыкаешь к неожиданным вопросам. Олег, не дожидаясь ответа, засмеялся и поплыл дальше, своим гравитационным полем собирая по пути мелкие спутники.

– Олег, подожди! Я тогда не ответил на твой вопрос, но сейчас, кажется, могу. Мне как-то самому пришлось ответить на него. Я ОТПУСТИЛ любимого человека. Было трудно, отдирал по живому. Хотелось, дико хотелось приковать ее к чугунной батарее, чтобы не убежала, носить ее любимые вкусняшки и фильмы и орать ей прямо в лицо «Je t`aime, дура, je t`aime!», как в кино. Но тоже отпустил. И, наверно, это был самый храбрый поступок во всей моей жизни – просто стоять и смотреть, как она уходит.

– Или глупый. Да и ладно. Все, что не убивает нас…

– Вообще-то этот лозунг убил больше людей, чем Гитлер, – скептически сморщился я.

– Да и Гитлера тоже он убил, – Олег многозначительно подмигнул мне и умчался в сверкающие звезды.

А ту драку я помнил, конечно. Я тогда занозился неверием друга в меня как в бойца, начал бить себя в грудь и требовать подтверждения квалификации. Общим пьяным решением было решено меня не калечить и поставить в спарринг Свету. Она на тот момент была девушкой Олежки и занималась в той же университетской секции.

По настоящему мне стало страшно, когда с меня сняли очки и одели шлем. Размытое белобрысое пятно, бывшее до этого милой девушкой, надвигалось неожиданно агрессивно. Я сказал себе: «Азик, ты же мужчина…», сглотнул слюну и в отчаянии кинулся на пятно.

Вот тогда то, собственно, я один-единственный раз в жизни и ударил женщину. А когда очнулся, Светка, склонившись надо моим бренным телом, извиняюще причитала. Тело локально болело. Олег стоял рядом и яростно ревновал.

И он был странным образом прав. Кто ж знал, что некоторым женщинам достаточно ушатать парня грамотным учимаваши, чтобы фул-контакт органичным образом перешел к более близким отношениям. В маленьком городке прятаться от всех было сложно, но мы как-то справлялись. Слава богу, я очень быстро ей надоел, и она вовремя уехала учиться, попутно порвав с Олегом.

Разговор про свободу

— Ну вот заставил ты ее, женил, нарожали детей, и чо дальше?

– Да все так живут, привыкнет, — замызганный пластиковый стол практически треснул под тяжестью Олежкиной длани.

– Светка? Светка не привыкнет, ты же сам видишь, что ей наш городок как тюрьма. Да ей даже эта Москва мала будет.

– Но какой с меня прок, если я вот так отпускаю свою любимую? Разве не должен я бороться? Вот ты бы отпустил?

– Да пойми, тут твоего косяка нету, бороться не за что. Была бы это одна из этих марамоек, — я кивнул за соседний столик, где в пьяном угаре веселились телки, — на них это может и сработало бы. Но Светку отпусти, не стой на пути, мы для нее уже прошлое, — я разлил остатки водки.

– … Да отпустил я ее уже, — Олег помедлил и оперся подбородком об ладонь, — представил, как через десять лет мы завтракаем, и я смотрю, как она ребенка кашей кормит, а вижу лебедя с подрезанными крыльями. Но пожалеет же, что упустила меня!

– Конечно, пожалеет, блииин, дура! Вот за это и люблю тебя. На вид страшный, а внутри умнейший человек… Давно она уже это решила, видно же было. Да и ее хрен развернешь, если она решила, сам же знаешь. И я уеду, брат.

– В смысле видно было? Ты знал что-ли, что она уезжает?

– .. Ну догадывался.

– Аза, скажи мне честно, у тебя с ней чото было? Я злиться не буду, уже поздняки злиться, мне просто надо знать. Надо знать.

– Нет, — чересчур быстро ответил я, и кабацкие стены медленно начали сдвигаться вокруг меня. Если бы топор мог висеть в этом прокуренном воздухе, тут он был бы кстати.

– …Ну ладно, пошли к марамойкам. Куда уезжаешь то?

– В Алмату, куда еще.

Генри Миллера я заметил издалека по клубам дыма. Он был в шляпе, с неизменной сигаретой в одном уголке рта и еле заметной ухмылкой в другом. Мы шумно галдя обнялись, я одел его шляпу, отобрал дымящуюся сигарету и жадно затянулся. Генри скептически покачал головой.

– Похож, похож. У тебя случайно сигарет не осталось, мои кончатся скоро.

Неа, остались там, – внизу, вместо Земли теперь был пульсирующий огненный шар, – слушай, я чо еще придумал про тебя. «По сути житейской, обычный паразит, Миллер просто живёт свою жизнь, медленно, но неотвратимо продвигаясь к своей заветной щели. Но ему удалось кое-то важное, что мало кому удавалось вообще. Он не остановился перед лицом правды, как, например, Хэмингуэй, а просто привычно начал пользовать ее – трахать правду-матку – то, что у него получалось лучше всего. Поэтому и получилось так автобиографично, поэтому порнография и лирика, объединившись, не оставили места пошлости». Как тебе?

– ..Ну ты и ебанутый, Аза. Оставь затянуться. Ладно, пошли найдем бар какой-нибудь.

– Не могу, дела еще остались.

– Кстати, решил проблему с водобоязнью? Я тебя вижу, сразу вспоминаю твои рассказы, как ты чуть не утоп в детстве.

– Да вроде. Там проблема была больше не в водобоязни, я и так к ней близко не подходил. А в остаточным эффекте – в снах, в которых я тонул снова и снова. Это когда во сне уходишь под воду и задерживаешь дыхание. Отчаянно, до самого конца, когда кажется, что сейчас легкие разорвет от напряжения. В этот момент рывком просыпаешься со страшным вдохом, как в кино и потом долго сидишь на кровати и не можешь отдышаться.

– А как вылечился?

– Просто – в бассейне сворачивался в позу эмбриона и дрейфовал как в лоне матери. От фантомов избавился, но если закинуть меня в открытый водоем, боюсь не сдюжу.

– Одно скажу. Будешь бояться – так и будешь вечно барахтаться на поверхности. Как занырнешь поглубже – тогда и бойся. Шляпу оставь себе.

Да мне и на поверхности хорошо. Я как комар, скользящий по дрожащему от утренней прохлады пруду. Слишком легкий, чтоб утонуть, я иду и создаю круги на воде.

Пару дней назад на пешеходном переходе я пропускал эту старушку и раздражался. Есть такие создания, скорость которых на переходе внезапно замедляется, причем после перехода они обычно возвращаются к бодрому галопу. Таких людей мне всегда было даже немножко жаль. Ведь этот пешеходный переход по сути единственное место в их жизни, где им позволено хоть как-то почувствовать власть.

Теперь она так же нарочито медленно пролетала мимо меня на геостационарной орбите, злобно посверкивая на меня крысиными глазками. Я отвел глаза и трусливо начал теребить пуговицы на рубашке, стараясь не делать резких движений.

Потеряв ко мне интерес, старушка ускорилась и направилась к спящей девушке, на ходу вынимая клюку.

Когда священник спросил Вольтера, лежащего на смертном одре, отрекается ли тот от дьявола, умирающий подумал и решил не давать ответ. «Мне кажется сейчас не самое лучшее время наживать себе новых врагов», – сказал он и быстренько умер.

Бумажник попал старушке точно в затылок и взорвался купюрами и карточками. Это придало ей необходимое ускорение, и она, беспорядочно кувыркаясь и сыпя проклятьями, скрылась в направлении пояса астероидов.

– Старая ж ты… жопа! – выдохнул я вслед, и мне полегчало.

Девушка так же безмятежно спала и, кажется, видела хороший сон.

Как-то в подростковом возрасте мы с родителями оказались в Сарайчике, возле Гурьева. Когда-то это была одна из столиц Золотой орды, географический центр огромной империи монголов. Потом город сравняли с землей последующие завоеватели, и теперь на его месте располагался глухой саманный аул посреди бескрайней степи. Летом тут был ад, спасала только прохладная река. Урал разливаясь, постепенно вымывал из грунта древние стены и человеческие кости. Приехали мы в гости к совершенно неожиданным людям в этих краях. Интеллигентная пожилая пара москвичей-геологов, отцовских коллег, почему-то решила проводить летние месяцы именно тут, объясняя это невероятной энергетикой места. Они жили в старом казачьем домике и вели нехитрое хозяйство. Помню то невероятное ощущение, когда увидел, как православная бабка молилась в одном доме вместе с казахскими бабушками, каждые своим богам.

Баба Ира была непростой, могла лечить биотоками и видеть насквозь. Родители, научные атеисты, на всякий случай попросили ее заодно посмотреть, что не так с моими глазами. На тот момент у меня были толстые очки около -9 диоптрий, я был практически слеп, и меня можно было брать голыми руками.

– … И если чувствуешь, что глаза устали, берешь свои ладошки, — бабка не спеша показывала мне своё вуду, — трешь сильно друг об друга, чтобы они разогрелись и прикладываешь к глазам.

Через шесть лет я и в самом деле полностью снял очки и вернул 100% зрение. Правда, это было после лазерной операции в Москве, и магом выступил злобный хирург-армянин, больно пихавший меня в голову, если я случайно двигал зрачком. Но той методой продолжаю пользоваться, она каким-то странным образом снимает напряжение и головную боль. Помню, как врачевал своих ленивых друзей-греков, так же одуревших от бесчеловечности академического британского образования – там нужно было учиться.

– Подожди, дай посмотрю твою ауру, — я покорно остановился и наблюдал, как бабка водит руками над моей головой, — вижу прям много зеленого, принесешь добро в этот мир. …И еще, — она мягко гладила меня по голове и плечам, будто стряхивая какие-то соринки, при этом крепко держа меня, — осторожнее с водой, не ладится у тебя с ней вижу. Но когда придёт время – прыгай.

– Куда прыгать?

– Поймешь потом. Иди, там дед судака нажарил с картошкой. Еще увидимся, – она очень хитро посмотрела на меня.

Бабу Иру я узнал по изумрудному свечению вокруг ее головы, похожему на ионизирующее излучение.

– Помните, как Вы увидели, что я принесу добро в этот мир? Я сейчас просто воспитываю двоих детей, и мне кажется, что самый главный вопрос в воспитании ребенка – говорить ли ему, что он изменит этот несовершенный мир или пусть все-таки будет счастливым? Можно ли взваливать на человека эту непосильную ношу? Этот ребенок ведь в конце концов просыпается одним важным утром, читает синтоистскую молитву о вечной жизни, завязывает повязку на лоб и чуть позднее этим днем направляет свой зиро прямо в американский крейсер. Но врезается в укрепленный борт корабля, и все, что от него остается – это смутно видимый силуэт самолета на броне. Как будто и не было.

– Ой, как у тебя все сложно, дружок. Яиц тухлых больше не попадалось?

– Ээ??

– Мама твоя рассказала один случай с тобой. Она готовила что-то, а ты, десятилетний что-ли, сидел рядом за столом, делал уроки. И вот она собирается добавить в тесто несколько яиц, а тут ты внезапно поднимаешь голову и рекомендуешь разбивать каждое яйцо отдельно. «Почему?» – спрашивает она. «А вдруг одно тухлое – тогда ты испортишь все тесто», – говоришь ты. «Ой, ерунда! Никогда такого не было», – говорит мама и разбивает очередное яйцо в миску с тестом. И ей попадается испорченное яйцо. Ни до и никогда после этого она не видела тухлых яиц.

– Да, помню ее лицо при этом. Тоже, кстати, ни разу не встречал после. Хотя пророка из меня не получилось, сразу скажу.

– Никто и не ожидал пророка. Но ты сделал то, что мог. А прислушались ли к тебе – это уже не твои проблемы. А касательно ноши – каждый сам решает, идти ему на Голгофу или ну его нафиг. Да и вообще поменьше слушай сумасшедших бабок, нам только дай волю – она звонко рассмеялась и вместе со смехом затрясся зеленый нимб вокруг ее головы. Потом она показала пальцем в сторону. Что-то огромное заслонило Солнце.

Это оказался Шланг.

– «Ты как бульдозер прешь» – это вообще-то нихера не комплимент был, – сходу огорчил он меня.

– Звучит как комплимент.

– Нихера. И никогда не забуду это твое «и чо?»

– Не понял.

– Ну помнишь, я тебе написал, что Дашка сломала ногу. И ты ответил «и чо?».

– И чо? – не сдержался я.

– Чертов психопат, – прошипел Шланг.

– Это вообще-то было полное сочувствия и сострадания «и чо».

– Да што ты блядь гавариш!?

– Ну я же не виноват, что ты толстокожий бесчувственный чурбан, неспособный считывать эмоции с монитора. То есть когда кто-то ломает ногу – это же по дефолту печально, разве нет? —…Прекрати душить меня, каюсь – не признаю условностей структурного языка. Это же все интернет виноват, новая письменность, метамодерновые руны. Не видя и не слыша своего цифрового собеседника нам приходится надстраивать его возможные предполагаемые эмоции, и это чревато разночтениями. Вариативность тут, сами понимаете, как при ковровой бомбардировке. Так что я тебя не виню, – и на всякий случай отстранился подальше от его длинных рук. Но Шланг лишь с безнадежной улыбкой покачал головой.

– Помнишь, когда вы с Мири разбежались, ты в какой-то момент закрылся от всех нас? Послал всех, кто каким-либо образом напоминал о ней. Всю нашу тусовку.

Тут очень вовремя внизу оранжевым всплеском размером с Аризону полыхнула Йеллоустоунская кальдера, и Шланг отвлекся на пару важных секунд.

– … Да неправда. Просто готовился к экзаменам.

– Мне то не ври. Ты тогда просто наказывал весь мир, ну и нас заодно.

– Да все навалилось, и да, я на самом деле хотел поменять обстановку. Куда ты смотришь вообще?

– Я тебе Мири привел. Я вас познакомил тогда, и мне тоже надо закрывать гештальты. Смотри, не проеби.

А потом я увидел Мири. Мы остановились в десяти метрах друг от друга и начали медленно вращаться вокруг какого-то невидимого центра тяжести.

Она снилась мне все эти годы. В кампусе, в своей уединенной студенческой келье, с распухшим от написания диссертации мозгом, зачастую мне удавалось заснуть только обнимая воображаемую ее. Неудивительно, что она, потревоженная, являлась ко мне. Сны эти были одновременно и благословением, и пыткой. Я просыпался счастливым, но день уже изначально был обречен. Я уже не мог нормально функционировать и зачастую прослушивал лекции в сомнамбулическом состоянии, видя перед собой только ее. Слава богу, на следующее утро я просыпался и забывал.

Помню, как завершился один из этих снов. В моих руках оказался пирожок с чем-то невкусным, и я пошел по дороге. Откусывал от него большие куски, но пирожок даже и не думал уменьшаться. Какой-то камешек попал мне в ботинок и здорово мешал мне. Чем дальше я шел, тем больше мне надоедал этот пирожок, а камешек все так же впивался в мою ногу при каждом шаге. И чем дальше я шел, тем дальше удалялся от нее.

Этот долбаный пирожок все не кончался, а острый камешек в моей обуви не позволял мне идти дальше. Я встал на дороге и проснулся. Мозг все-таки очень проницательный фрик с гениальными способностями к метафорам.

В тот день мы отдыхали на море. Я начал отмечать днюху друга еще на пути туда, был жизнерадостен и весел. Она же весь день была немного грустна, но я не придал этому значения. Мы сидели вдвоем на берегу и наблюдали, как наши друзья беззаботно плещутся в мутной воде с водорослями. Я никогда не любил воду, а ей просто не хотелось. Потом мы вернулись в город и вдвоем зашли ко мне. Я был молод, влюблен, и остаток дня собирался провести, приставая к ней самым бесстыжим образом. Я обнял ее сзади и дал рукам свободу. Мы начали целоваться, скидывать одежду и передвигаться по направлению к спальне. Но что-то было не так – обычно податливая, мягкая, вкусно пахнущая материя родного тела внезапно стала превращаться в железобетонную стенку. Я остановился.

— Мири, что не так?

– Я хочу уйти, — я посмотрел на нее, понял что она не шутит и мгновенно протрезвел. Быстрее я приходил в себя наверно только в глубокой молодости — когда понял, что уазик, набитый нашнобившимися пацанами едет уже по весеннему льду Урала.

– Что случилось? Я что-то не то сделал? она молчала, опустив глаза.

– поговори со мной, — но с каждым моим словом она будто ужималась в размерах. Мой самый любимый человек, который мог заболтать меня до смерти, прямо на моих глазах превращался в безмолвный соляной столб. Это наверно и было самое страшное в ситуации – понять, что между нами из ниоткуда появилось пространство, абсолютно чужеродное и холодное. Я отошел в кухню, налил воды и только тогда осознал, насколько у меня пересохло в горле.

Она стояла у стенки, подперев ее ногой. Так красиво, как только она умела. Я сел поодаль и постарался стать поменьше. Наверно, я был похож тогда на маленький, пыхтящий вулкан аккурат перед извержением.

– Я хочу уйти, — так же тихо сказала она.

– Но почему?

– Я боюсь, что ты меня ударишь.

– Я!? Тебя?! Мири, ты дура? — она наконец расплакалась. Я опустился на колени и, обняв ее, уткнулся лицом ей в живот. Потом я отпустил ее и она ушла. На улице было жарко, город медленно погружался в красный закат. Я смотрел в окно на ее удаляющуюся спину и вспомнил, что влюбился в нее в том числе из-за ее походки. Она всегда медленно парила над землей, как-будто шла босиком по траве, покрытой росой. Мое отражение в стекле начало потихоньку мерцать. Я перевел взгляд на руки – они постепенно растворялись. Контуры тела зашлись в мелкой ряби, туловище стало прозрачным, и я рассмотрел сквозь себя паркет кухни. И прихожую, где Мири опять забыла зонтик. А потом я исчез полностью. Пространство, которое я занимал до этого, исказилось, задрожало и схлопнулось, по кухне прошлись плотные концентрические круги и потом все затихло. Чайник докипел и с щелчком выключился.

После этого мы с ней виделись всего лишь несколько раз в общих компаниях. Она не избегала меня, но уходила от моих попыток закончить разговор. И в какой-то момент я, ценивший свободу превыше всего, плюнул и дал эту свободу нам обоим. В конце концов, я знал куда ее применить. Это лето я потом в своей собственной мифологии называл «летом любви». Каждую пятницу я находил себе в неоновых огнях новую любовь, одноразовый перепих на заднем сиденье автомобиля, а вот он – я, пьяный, пристально смотрю на свое отражение в зеркале шумного кабацкого туалета, it’s not my fault all the beautiful music is hellava blues, ее зубная щетка в моей ванной, работа, экзамены, промелькнувший как молния год в Эдинбурге с его студенческими попойками и отрезвляющими семестрами. И komorebi – непереводимое слово из японского языка, означающее то неуловимое состояние грусти, возникающее при наблюдении из окна автобуса за тем, как солнце мелькает между деревьями.

Разговор в космосе

– Хорошо выглядишь.

– Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент, а констатация факта.

– Ну конечно, – она рассмеялась, – ты всегда был романтиком. Я, кстати, до сих пор храню ту валентинку.

– Которую?

– Ой как будто у тебя их много было. Ну эту, которая «любовь — это когда она уехала в командировку, а ты дрочишь на запах ее подушки». Помнишь?

Это была единственная валентинка, вышедшая из моих рук за всю мою жизнь. Октябрьская валентинка. Мы тогда лежали обнявшись, напротив открытого окна и теплый ветер прокатывался волнами по нашим разгоряченным и уставшим телам.

– Знаешь, это, наверно, лучшее, что может сказать девушка на день рождение парня.

– «Делай со мной всё что хочешь?» Возможно, это лучшее, что может пожелать себе девушка на день рождение, — она приподнялась и со значением посмотрела мне в глаза.

– Намек понял. Но боязно как-то, мало ли что ты задумала, — я испуганно спрятался за одеялом, оставив наружу только глаза.

– Ой ладно …любой человек должен иногда полностью положиться на течение бурной реки…

– Ну ок, хоть решили проблему подарков, — я беспардонно перебил ее, но она закрыла мне рот ладошкой и её понесло.

– …Чтобы она подхватила тебя своими сильными волнами, прогнала через буруны, ударив несколько раз о подводные камни и чуть не задушив в своих объятьях. И вот когда ты, с легкими, полными воды, уже попрощался с жизнью, река выталкивает тебя на поверхность тихой заводи. И отдышавшись и грязно проругавшись на реку, ты внезапно благодаришь ее.

– Ого, не знал, что я настолько хорош. Обращайся если чо, – я небрежно похлопал Мири по макушке и тут же получил увесистый удар под ребра. Мы немного шумно повозились под одеялом, взвизгивая и хохоча, потом я наконец зафиксировал ее и поцеловал.

– Мири, очень красиво про реку. И кстати, именно это я и имею в виду, когда говорю про «хорошую смерть».

– Опять ты про свои горы! Это же опасно, у меня у папы друг так и лежит где-то там до сих пор. Я знаю, что это эгоистично с моей стороны, но я боюсь за тебя.

– Ну я как-бы тоже боюсь за свою жалкую жизнь, и поэтому осторожен вдвойне. И вообще – Это же не про отстранение от жизни – напротив, именно про прыжок в реку с опостылевшего берега. Да и не воспринимай ты это так серьезно, возраст у меня такой. Все же когда-нибудь остепенимся, мы же не идиоты. И еще я никогда не верил людям, утверждающим что они не боятся смерти. А горы я люблю. И тебя люблю.

– Знаю, – сказала она, — у тебя такие жесткие непослушные волосы. А теперь послушай меня.

– «У тебя такие жесткие непослушные волосы.

А теперь послушай меня, – сказала она.

Эта грусть, она откуда-то из других мест —

из соленого пространства бьющего в лицо океана,

заваленных базальтом отрогов далекого кряжа,

и безмолвного звездного холода Арктики.

Как долго бы ты не бежал лишь бы отсюда

В конце путешествия, долгого и странного

На пирсе, в окружении чаек и шепчущих волн

Ты снова встретишь себя, того же самого.

А это счастье – оно ведь только твое и ничье больше.

Его много, практически бесконечно много,

Даже у самого жалкого и смертного из нас.

И никто не сможет отобрать его у человека,

Потому что только он знает о нем.

С чего мы взяли, что счастье — грех?

Это единственный замысел», – я закончил декламацию эффектным жестом.

– Ух ты, ты помнишь этот стих. Плохонький, конечно, но про тебя. Я очень старалась.

– Никогда не забывал. Он мне всегда помогал, когда было тяжело.

– Ты так же используешь стихи как прикладную дисциплину?

– Ахха. Ну я же атеист, отче наш не знаю, приходится подбадривать себя альтернативными текстами. Наверно, это один из источников успеха религии — регулярная молитва день за днем встраивает слова в днк, и ты веришь. Каждодневная семантическая тренировка способна сделать фанатика из любого сомневающегося.

– Ты вообще-то используешь стихи для физических нагрузок. Не знаю другого такого богохульника.

– Ну да, когда идешь по пустынному горному плато с тяжелым рюкзаком на плечах и мучительно складываешь по крупицам полузабытый стих, который когда-то знал НАИЗУСТЬ, как ни странно, становится физически легче, груз меньше давит на плечи, ноги переставляются легче, и в какой-то неуловимый момент ты уже над облаками. Кое-что ускользает, что-то прячется погребенным в подкорке, забытым, но не исчезнувшим. Но в какой-то момент ты складываешь текст до конца.

– И – веришь, – она закончила мою прямую речь. Так точно, как только она умела.

Мы приблизились друг к другу ближе на несколько метров. Видимость вокруг была не очень, поднятая пыль ограничивала обзор, отсветы искрящейся планеты резали глаза.