Текст книги "Post scriptum"

Айтен Акшин
Post scriptum

Он постоял еще немного у гостиничного окна, затем подошел к столику, сел в кресло и пробежал глазами написанное на открытке с видом на Монблан.

Скупые строчки врали. Заныла грудь. Он встал. Прошелся по номеру. Зашел в ванную. Внимательно посмотрел на себя в огромном на всю стену зеркале.

Вернулся в комнату. Сел в кресло и вновь прочитал то, что уже знал наизусть.

«Дорогая Алия,

Очень хотелось увидеть тебя и всех наших. Надеюсь, что смогу приехать опять. Мой адрес и телефон Талят знает. Хотелось бы услышать тебя или прочитать написанную твоей рукой весточку. Обнимаю.

Али».

Написал под своим именем «P.S.» и остановился, решая что-то про себя.

Мягко зазвонил телефон. Отложив ручку, он подошел к кровати. Сел на нее и потянулся к вмонтированной у изголовья аппаратуре. Приятный голос с отработанным английским администраторов пяти-звездочных отелей сообщил ему:

– Мистер Талят Рахим просил передать, что ждет вас в вестибюле.

– Спасибо.

Он взял свой мобильный телефон, перевел на беззвучный режим и положил в карман. Подошел к столику, подержал в руках открытку, затем вложил ее в конверт с адресом гостиницы, в которой остановился. Положил конверт во внутренний карман пиджака и вышел из номера.

Тут же вернулся. Прошел быстрым шагом к столику, взял ручку и снова вышел.

Талят залпом опорожнил содержимое маленькой стопки. Али, слегка пригубив, осторожно поставил перед собой. Поняв немой вопрос, усмехнулся.

– Сердце.

– Эх ты!

– Красиво стало тут у вас.

– Да, строят без остановки.

– Что про наших знаешь?

Талят пожал плечами.

– Немного. Лэла укатила после школы в Одессу, вышла замуж за какого-то предпринимателя. Серик после армии на севере застрял.

– А Гоги?

– Гоги далеко пошел. После Германии помыкался, правда.

– А сколько он там проработал?

– Сразу после училища, года четыре, кажется. В общем, пока всех не вытурили. А потом резко так в гору пошел, но не зазнался.

Вспомнив что-то, Талят задохнулся от смеха. Откашлявшись, начал было рассказывать:

– Помнишь Гогину привычку левое ухо подергивать? – но вновь зашелся смехом.

Глядя на него, Али тоже рассмеялся. И потом оба, уже не сдерживаясь, захохотали. Талят смешно хлопал по толстым коленям. Али, слегка запрокинув голову назад, прижимал одной ладонью грудь. Давясь от смеха и перебивая друг друга, они одновременно заговорили.

– А помнишь…?

– А помнишь…?

– Конечно, да, – прикладывая одной рукой носовой платок ко лбу, а другой продолжая держаться за грудь, кивал головой Али.

– А помнишь на физике…? – затрясся от смеха Талят, вытирая белоснежной салфеткой обильно текущие по лицу слезы.

* * *

Физику и астрономию лоботрясам обычной средней школы преподавал отказавшийся в свое время от кафедры в университете Леонид Львович Кесарь. За глаза школьники называли его «Леопольдом», так как добродушный и миролюбивый Леонид Львович действительно чем-то напоминал кота. Грустноватые серые глаза любимца старших классов страдали косоглазием и невозможно было наверняка определить на кого он смотрит, поэтому списывать на его контрольных работах решались только самые отчаянные. Во время перемен обе двери, лаборатории и кабинета физики, закрывались на ключ. Появляясь со звонком из маленькой двери лабораторной комнаты, Леонид Львович открывал дверь в кабинет физики, вновь исчезал за дверью лаборатории и торжественно выходил затем из двери, соединяющей классную комнату с лабораторией. Несколько минут терпеливо ожидая, пока невероятный гвалт рассаживающихся учеников не сменит тишина, он начинал урок необычайно тихим, как бы извиняющимся, голосом с одной и той же фразы: «Ну, как гранит науки? Не сломали еще зубы?»

В то утро все разбежались по классным комнатам, кроме учеников девятого класса «В», застывших перед закрытой дверью кабинета физики и растерянно озирающихся на дверь лабораторной. Голоса постепенно затихали на всех этажах и лишь гулким эхом в наступившей тишине отозвался топот ног опоздавшего на урок ученика из параллельного класса, бросившего на ходу, что только что на первом этаже он видел «физика» с директором.

– Уррра! – закричал тут же Талят.

Не договариваясь, как по команде, Серго, Али и Талят, подражая голосам мультяшных мышей, надоедавших коту Леопольду, затянули:

– Леопольд, выходи! Выходи, подлый трус!

Через минуту весь класс, вытянувшись в сторону маленькой двери лабораторной комнаты, гнусаво вторил им. Из противоположной кабинету классной комнаты показалось рассерженное лицо преподавателя истории, но, увидев зашевелившуюся ручку двери кабинета физики, тут же исчезло. Ничего не замечающие школьники продолжали игру в заевшую пластинку, пока не открылась дверь.

На пороге стоял директор школы, а за ним Леонид Львович. Наступила гробовая тишина. Директор пытливо оглядел сбившихся в кучку девятиклассников и с визгливыми интонациями в голосе спросил:

– Кто кричал…? – не закончив фразу, тут же угрожающе добавил. – Если я сейчас же не узнаю, кто кричал это, эти отвратительные слова, то будет наказан весь класс.

Школьники молча стояли перед ним, опустив головы. Леонид Львович тронул директора за рукав и что-то тихо сказал ему. Директор насупился.

– Пороть их надо, а мы цацкаемся, – и затем, уже обращаясь к классу, добавил.

– Леонид Львович хотел бы сам разобраться. Очень надеюсь, что он не будет с вами… благодушничать.

Директор ушел. Виновато потупив головы, ребята вошли в класс и бесшумно сели. «Физик» с необычайно грустным лицом встал у доски. Было опять непонятно, на кого именно он смотрит. Тягостную тишину нарушил стук в дверь. Леонид Львович слегка развернулся корпусом в сторону приоткрывшейся двери, из проема которой вначале показалась жизнерадостная голова Гоги, а затем и весь Гоги с портфелем под мышкой. Придерживая одно рукой портфель, другой Гоги отчаянно закрутил мочку левого уха и затараторил:

– Леопольд Леонидыч, ой, изви… Леонид Леоп… Ой! Понимаете я, дело в том, что…

Не понимая отчаянных жестов Али, Серго и Талята, Гоги закрутил головой, не выпуская мочку левого уха, и окончательно запутался. Выученные наспех предложения, подтверждающие серьезность причины опоздания на урок, разом вылетели из его головы.

– Я того, этого… А че? – испугался он, заметив, как Талят стукнул себя кулаком по лбу, Али закрыл обеими руками рот, а Серик, недвусмысленно приложив палец к виску, сначала покрутил им, а затем, спустив воображаемый курок, упал ничком на парту.

– А я че, Леонид Львович! – вдруг возмутился Гоги. – Ну опоздал, ну не буду больше, ну. Честное слово!

Леонид Львович погладил седые усы и неожиданно для всех, подражая интонациям мультяшного кота Леопольда, сказал:

– Р-р-ребята, давайте жить дружно!

Переглянувшись, ученики заулыбались. Улыбнулся и Леонид Львович. Ребята осторожно захихикали. Леонид Львович рассмеялся. Хватаясь за животы и показывая пальцем на серьезного Гоги, застывшего с портфелем под мышкой и теребящего себя за ухо, школьники захохотали, выпустив наружу накопившееся напряжение.

* * *

– Давно так не смеялся, – признался Али.

– Я тоже, – вытерев лицо салфеткой, сказал Талят. – Так вот, торчу я, значит, уже битый час на переговорах. Все чин чином. Тарабаним мы, значит, с Аськой, я тебе потом про нее расскажу. Я тогда на таком уровне синхронный пока никому не доверял. Ну – не суть. Зацепился я, понимаешь, на мужике. Сидит и ухо себе дергает, как только ему что-то не нравится. Пригляделся – так это же Гоги! Я-то слышал про него, но все равно не сразу узнал. Ну там значит, кофе-брейк, туда-сюда, подхожу к нему, знаешь так официально, представляюсь. Он рассеянно смотрит куда-то мимо меня, вяло жмет руку. И тут я ему: «А что это вы на «Астрономию» положили?» Помнишь это Леопольд ему сказал, когда на контрольной он не знал куда деть учебник, из которого списывал, и сел на него?

Али утвердительно кивнул головой.

– Короче, Гоги тут как схватится за ухо, а потом давай меня тискать и приговаривать: «Талят, баран ты паршивый!»

Легкая улыбка все еще играла на губах Али. Талят повернул голову к соседнему столу, за который сели две женщины и, внимательно оглядев обеих, вновь перевел взгляд на Али.

– А ты-то как?

– Нормально.

– Мы ведь только урывками что-то узнавали о тебе.

– Утряслось… А ты?

Словно давно ожидая этого вопроса, Талят заторопился.

– Все отлично. За карьерой не гонюсь, у.е. имеется. Разъезжаю, вижу свет, а что еще надо?

– В принципе, не так-то много.

– А как тетя Мила? – желая переменить тему, спросил Талят.

Али выдержал паузу. Талят вопросительно смотрел на него.

– Мама…, маму я похоронил год тому назад. Бабушку через два года после переезда.

– Изви…

Талят неуклюже крякнул и вновь налил себе. Сделав большой глоток, вгляделся в задумавшегося Али, внезапно постаревшего глубокими складками на лбу.

Принесли горячее. Талят быстро разделался с бифштексом, посыпая обильно каждый отрезанный кусок перцем. Али, заказавший только суп, осторожно пил его маленькими глотками. Отложив ложку, потянулся за салфеткой, увидев, как задвигалась и замигала оранжевым квадратиком лежавшая на столе трубка его мобильного телефона.

– Ты еще занят?

– Нет, нет. Я уже в ресторане. Встретил одноклассника.

– Там?

– Да.

– А он кто?

– Вообще-то переводчик, но на этих переговорах…

– А как прошли переговоры?

– Нормально, ты же знаешь, что я не только ради этого приехал.

– Знаю. И все-таки, получится с ними что-то?

– Может получится, а может и нет. Давай смотреть проще.

– Ты это из-за мальчиков так расстроился?

– Как они?

– Матиас должен мне перезвонить. Я позвоню тебе, как только переговорю с ним еще раз.

– Может все-таки дождетесь меня?

– Нет, лучше это сделать без тебя. Все будет хорошо, Ал.

– Конечно.

Проводив глазами, отошедшего к стойке бара Али, Талят вновь повернулся к соседнему столу. Пройдя сквозь стеклянную крышу ресторана, солнечные лучи падали на пальмовые ветви, нежно рассыпаясь на сидящих за столиками вокруг фонтана с журчащей водой. Вообразив себя одним из этих лучиков света, Талят скользнул взглядом поверх головы сидевшей за соседним столиком женщины в ярко-красном платье, прищурился и словно нечаянно погрузился в ее темные прямые волосы.

Зажмурившись от удовольствия, осторожно открыл глаза и увидел себя уже выскочившим у нежно-розовой мочки уха. Медленно, растягивая удовольствие, осторожно спустился вниз по нервно вздрогнувшей на шее жилке и приготовился к тому, чтобы с бешеной скоростью устремиться в головокружительное путешествие собственной фантазии по соблазнительной ложбинке, обрамленной тканью алого цвета с двух сторон.

Нелепый поднос с расставленными на нем бокалами резко возник перед глазами. Талят глотнул холодной воды и, недовольно покрутив шеей, отвернулся. Официант удалился на цыпочках. Поискав глазами Али у стойки бара, он приподнял стакан с водой. Али поднял в ответ ладонь. Оглянувшись на соседний столик, Талят перехватил затем взгляд женщины в ярко-красном платье и, отложив в сторону стакан с водой, быстро взял стопку с водкой, приподнялся, галантно поклонился ей, выпил до дна и сел с довольным видом. Неожиданно для него женщина встала и подошла к нему. Талят внимательно смотрел на нее снизу вверх. Не выдержав паузы, она, томно потянувшись, вопросительно оглядела его и выпустила сквозь полураскрытые губы:

– Вы хотели что-то?

Таляту стало скучно. Он встал, взял ее за руку и, поднеся к губам тонкие пальцы, затем ловко просунул себе под мышку, прижал локтем и повел ее обратно. У столика, высвободив ее руку, еще раз поцеловал, затем отодвинул стул, помог ей сесть и, глядя на нее уже сверху вниз, не менее томно произнес:

– Я хотел лишь выпить за ваше здоровье. На большее не смею рассчитывать.

Али вернулся к столу и уже отсюда наблюдал за манипуляциями Талята. Усадив даму, Талят неторопливо подошел и сел напротив него.

– Проблемы?

– Нет. Жена звонила.

– А я вот принципиально без мобильника. И так покоя нет ни днем, ни ночью.

Али кивнул головой.

– А с женой на каком говоришь?

– Она наполовину русская, по отцовской линии.

Талят вдруг затрясся от смеха.

– Я… вспомнил, как ты утром вдруг зашпарил на французском… с моим боссом… А Нортон глаза вылупил…, – вытерев лицо салфеткой, он уже спокойно продолжил. – Думаешь, «мой» не говорит на английском. Это он перед Нортоном так. Не переносит его. Вообще американцев не любит. Еще говорит, что лучший язык в мире – это французский, а лучшая религия – это католицизм. И вот я, понимаешь, с этим каждый день…

– А что ты не женишься? – неожиданно перебил его Али.

– А зачем? – Талят криво ухмыльнулся и, бросив мимолетный взгляд на соседний столик, добавил. – Мне и так нескучно.

– Вижу.

Талят довольно хмыкнул, потом вдруг грустно сказал:

– При моей жизни и вечных разъездах. Какая уж тут семья? Я уже старик, Алик, конкуренции не выдерживаю.

– Ладно, не прибедняйся.

– Давай еще раз за встречу.

– За какую?

– Обижаешь, старик. За эту, конечно.

– У меня вода.

– У меня тоже… почти…

Али пригубил воду. Талят плеснул себе еще немного водки и опять разом осушил стопку.

– Помнишь старую церковь, ну музей, в который мы любили ходить всем классом?

– Конечно, помню. Что в банк переделали?

Словно не услышав едкой насмешки в вопросе Али, Талят спокойно продолжил:

– Отреставрировали. Действующая теперь. Аля все это пробивала.

– Алия? А она какое к этому отношение имела.

– А она вечно там, где голый неоплачиваемый энтузиазм требуется.

Али всмотрелся в сытое лицо Талята.

– А ты?

– А я – нет.

Али поймал себя на том, что Талят начинает его постепенно раздражать. Словно угадав его мысли, Талят шумно втянул ноздрями воздух и спросил:

– Чего ты придираешься, Алик?

Вопрос Талята повис в воздухе. Али боролся с неожиданно выросшим в нем чувством неприязни к бывшему однокласснику. Воспользовавшись этим молчанием, Талят горячо и быстро заговорил.

– Знаешь, иногда мне кажется. Речь не о тебе, конечно, только, вот…, – он запнулся, пытаясь подыскать подходящие слова. – Впечатление такое, что те, кто в свое время… выбирались отсюда теперь никак не могут примириться с тем, что, ну вроде, зря пострадали, а мы – вот отсиделись тут, из дерьма выбрались, отряхнулись и теперь живем спокойненько. Ты тоже так думаешь, да?

Талят пытливо смотрел на Али.

– К сожалению, не все спокойненько живут, – задумчиво возразил Али, – а только те, кто по-новому крутиться научился.

– Сами виноваты, – тут же парировал Талят. – Кто не работает, тот не ест. А в ноги падать и прощения просить никто ведь не будет.

У Али потяжелел взгляд. Он погрузился в себя и казалось уже ничего не слышал, а Талята понесло.

– А что всем эмигрантам памятники теперь ставить, да? А потом с ними выгодные для них сделки заключать, да? Да, тут иностранцев хоть пруд пруди и… без болезненного отношения к прошлому и к тому, что кто-то когда-то эмигрировал.

Словно услышав только последнее слово, Али эхом отозвался.

– …эмигрировал…, – затем добавил. – У моего отца только гроб с его телом эмигрировал. Он мне никогда не снился… там. А здесь… всю неделю… каждую ночь приходит…

Талят, неловко крякнув, смолк и только сейчас увидел, что Али сидит, как-то ссутулившись и уставившись в одну точку.

Документы на выезд собирали по крупицам. Отец Али долгими месяцами бессмысленно ходил по кабинетам. От него отмахивались, как от назойливой мухи, часто откровенно хамили. А он упорно ходил тенью за теми, от кого зависела подпись справок и справочек, одержимый одним – выбраться во чтобы то ни стало. Его унижали. Мать Али знала это и плакала по ночам, закрывшись в ванной. Бабушка уговаривала все бросить, перестать упорствовать, переехать в другой город и начать все заново там, где никто не знает этой затеи с эмиграцией, наивно полагая, что такое еще возможно. Отец слег. По вечерам начала приходить участковая врач, молча делать уколы и также молча уходить. От Али все тщательно скрывали, думая, что он ничего не знает, пока однажды полный мужчина в сером пальто, выйдя из черной машины, не произнес заранее подготовленную речь и не повторил несколько раз слова того, кому во всем подражал: «А кому у нас не нравится, пусть уезжает! Пусть уезжают и не надо им препятствовать, товарищи!»

Али глотнул воды. Талят рассматривал едва заметные узоры на однотонной скатерти. Почувствовав на себе взгляд, поднял глаза. Али словно прорвало.

– Да, что вы вообще о нас знаете?! Что вы вообще в этом понимаете?! «Выгодные сделки», – передразнил он Талята, – да, ты знаешь какой у меня там бизнес был?

– …

– Вставать в четыре утра и с пяти часов хлеб печь, каждый день, без выходных… семь лет, а потом я не спать шел, а мусор собирать.

– Алик, я же…

– Обида у меня какая-то сидит, – не слушая его, продолжал Али, – злость какая-то, понимаешь. Не могу это перебороть, не могу забыть, как выезжали, как у нас на границе последнее отнимали, как в лицо плевали, как издевались.

– А зачем забывать, Алик? Ты не забывай, но и зла не держи. Смысл какой? На время не обижаются. Время такое было. Сейчас ведь все по-другому.

– По-другому? – Али усмехнулся. – По-другому, говоришь. Гостиницы красивые, дорогие рестораны, дома понастроили суперэлитные. Тут, кажется, любят это слово. Даже при рекламе джинсов используют, потому что… мозги все те же.

– Да что ты, Алик. Ребята молодые все сейчас у вас там учатся, стажировку проходят.

– Не знаю, где там ребята наши молодые, – отрезал Али, – а вот девочки по борделям распределены.

– А я, – запальчиво продолжал Талят, – разве смог бы раньше тысячу зеленых в неделю иметь? Какая зарплата у людей была?

– Зато нищих на улице не было.

– Да, все были нищими.

– Хвалишься, что тысячу в неделю имеешь, а знаешь почему? Потому что налоги с них не платишь.

– А ты что – налоговая полиция, что ли? – Талят насупился, помолчал немного, потом добавил. – Алик, ты ведь скоро лет двадцать уже будет, как уехал, и как ты можешь так сразу…

– А я и приезжать не хотел, – опять перебил его Али, – просто мать… Она всегда просилась. А я откладывал, все откладывал, пока уже не стало слишком поздно. Может, этого и не могу простить себе. Ведь я все сделал, чтобы ей хорошо было, чтобы не чувствовала каждую минуту, что отца больше нет. А ее все время сюда тянуло.

– А тебя? – осторожно спросил Талят.

– Меня нет, – Али прерывисто вздохнул. – Вас вспоминал и Леонида Львовича. Он ведь единственный тогда открыто выступил против моего исключения.

– Леопольд был мужик, что надо.

– Не называй его так.

– …

– Я написал ему как-то.

– Твое письмо пришло уже после его смерти. Открытое, все измятое. Аля заполучила его каким-то образом.

– Где она сейчас?

– Не знаю. Она и держала всех нас вместе, а потом пропала куда-то. Мать у нее, кажется, прикованная. Она организовывала похороны и весь наш выпуск на ноги подняла. Всей школой хоронили Леоп…Леонида Львовича.

– …

– Аля не верила, что ты уедешь после того, как твой… А потом все время ждала.

– Давно ты ее видел?

– Давно. Я же в разъездах вечных, по гостиницам…

Али замолчал, уйдя взглядом в крепко державший в руке стакан с водой.

Разрешения на выезд не приходило, отказа тоже. Казалось, что их бумаги навсегда осели в чьих-то несгораемых шкафах и тяжелых дубовых столах. Иногда скрюченными от ревматизма пальцами, еще не вполне оправившийся после болезни, отец брал его за плечо и притягивал к себе. Али замирал, задыхаясь от запаха его терпкого табака, который он упорно курил, несмотря на запреты врача. Отец беззвучно шевелил губами, вздыхал и, не умея выразить простыми словами наболевшее, отстранялся.

Али убегал на пустырь, где после школы собирались его одноклассники, и здесь под треньканье гитары его охватывало непонятное щемящее чувство чего-то настоящего, проходящего мимо него и происходящего в каком-то недосягаемом мире, куда упорно и настойчиво пробивался его отец.

Буднично и без смакования, глядя куда-то в сторону, об исключении из партии отца Али известил партком. В доме появилось письмо, заканчивающееся словами: «Мы не хотим жить с теми, кто, пренебрегая идеями отцов и дедов, переступает через самое святое, что только есть у человека – любовь к Родине. Мы не желаем трудиться в одном коллективе с теми, кто предательски оставляет Родину во имя чуждых нашему обществу идеалов и ценностей». Потом были другие письма.

Отцу не дали уйти по собственному желанию. Его уволили за день до того, как мужчина в сером, повторив все сказанные ранее фразы, оглядел смотрящих ему в рот людей, лукаво улыбнулся и добавил услышанные им вчера слова от Самого: «Но если они не хотят жить с нами, то почему они думают, что мы хотим жить с ними, не так ли, товарищи?»

Не дожидаясь пока за что-нибудь зацепятся, ушла с работы и мать Али. Еще через два месяца исключили из школы Алика. Началась травля.

– Ты извини, Алик.

Али приподнял голову и, словно только сейчас увидев перед собой полное лицо Талята, начал с интересом рассматривать его. Талят покрутил шеей, потом миролюбиво сказал:

– Я что-то того, этого… Говорю и не думаю – профессиональная привычка переводчиков, – и громко рассмеялся.

Али криво ухмыльнулся, еще раз оглядел Талята и, дождавшись, когда он перестанет смеяться, тихо спросил:

– Слушай, как тебя Гоги называл?

* * *

– В церковь.

Таксист взглянул на Али.

– В какую? У нас их три, а мечетей пять.

Али смутился.

– Когда я уезжал была всего одна, а мечетей – две, да и в те никто не ходил…, боялись.

Таксист внимательно оглядел Али и процедил сквозь зубы:

– Давно, видать, ты уехал.

– Давно.

– Так в какую поедем?

– Которая в парке, где раньше был…

Таксист рванул с места. Али откинуло на сиденье. Резко притормозив на светофоре, таксист опять оглядел его, а потом сказал:

– Ты не обижайся, брат, здесь по-другому нельзя ездить. Стукнут.

Теперь Али окинул взглядом таксиста, уже смотревшего на дорогу, иногда почти выворачивая шею, прежде чем проехать на перекрестках.

– Не обижаюсь.

Таксист обрадованно кивнул головой и спросил еще фамильярнее:

– Брат, вот мне интересно… просто. Вот ты, что тоже веру поменял?

Али смотрел на его профиль с половинкой торчащих усов и обильно растущими из уха черными волосами.

– Я ничего не менял, брат, – сказал он, слегка передразнивая таксиста. – Мать перед смертью просила вернуться сюда и…

Не дослушав его, таксист подпрыгнул на месте.

– Прости, брат!

– Аллах простит.

– Так значит, покойная была православной?

– Нет, католичкой.

– А-а…, – таксист явно ничего не понял и, чтобы как-то заполнить наступившее молчание, пошарил рукой кассету, затем, вспомнив что-то, бросил ее обратно. – А отец?

– Что?

– Отец тоже веру поменял?

– Нет.

– Значит, настоящий мужчина твой отец. Не понимаю я сегодняшних. Ромашку устроили: буду, не буду.

– Какую ромашку? – не понял Али.

– Ну в смысле, что как будто так легко это: вчера был мусульманин, сегодня стал христианин или наоборот. Как на базар за картошкой. Вот я – мусульманин, жена – как я сказал, так и будет, а теща – вообще атеист, понимаешь.

– Понимаю, – согласился Али, не понимая, что он этим хочет сказать.

Таксист же радостно воскликнул, одновременно тормозя перед тем, как завернуть на маленькую улочку:

– Главное не это, э! Главное: как я сказал, так и будет! Вот!

Али опять кивнул.

– Приехали.

Машина остановилась у обочины дороги.

– Спасибо.

Таксист, развернувшись к Али, спросил:

– А ты сам-то кто?

– Огнепоклонник, – сказал Али, протягивая ему деньги.

– А-а…, – опять протянул таксист. – Ну, бывай.

– Ты тоже.

Машина тронулась, но, немного проехав, вновь притормозила. До Али донесся крик.

– Тебе что жить надоело, что ли?!

Не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, у обочины дороги сидела, прислонившись к дереву, молодая женщина. Середину проезжей части украшала яма. Казалось она дремала, слившись воедино с разбитой дорогой и почти касающимися ее пыльными ветками дерева. Скрежет тормозов и переругивания водителей, пытавшихся объехать вмятину в асфальте, доносились до нее сквозь толстую стену пыли и шума, почти по-летнему расплавляющейся на солнце улицы.

Остановилась машина и, выпустив пассажира, тронулась дальше, затем притормозила и до нее пробился злобный окрик. Клуб пыли, поднятый отъехавшим автомобилем, укрыл потрепанным платком проезжую часть. Она открыла глаза, поспешно стянула с шеи косынку и уткнулась в нее носом.

Почувствовав чье-то присутствие, повернула голову и увидела вначале серые мужские брюки с едва заметной поперечной складкой, затем такие же в тон ботинки.

Выйдя из машины, Али направился к одинокой фигурке женщины, безмолвно сидевшей у самой дороги. Подойдя ближе, опустил руку в карман в поисках мелочи, но извлек на свет десятидолларовую купюру. Замешкался и, чтобы как-то выиграть время, спросил:

– Где музей? – смутился и быстро исправил себя. – То есть, церковь.

Она медленно подняла глаза и также медленно вытянула руку. На мгновение ему показалось, что это Алия. Потом стало стыдно от самой этой мысли. Может оттого, что эта женщина напомнила ему Алию, а может было в ее глазах нечто такое, объяснению чему не нашлось в его сбившихся мыслях, но, переполнившись внезапно необъяснимым чувством вины, он перестал шарить по карманам и поспешно бросил извлеченные деньги женщине.

Ему показалось, что она сжалась от упавшей на подол бумажки. Тормоза продолжали скрежетать. Он увидел вдали новенький церковный купол и ушел в сторону, указанной ее повисшей в воздухе беспомощной руки. Она осталась сидеть, потом засуетилась, встала и, не отряхивая особенно дорожную пыль почти побежала за ним, затем также неожиданно остановилась.

Он шел через парк, пытаясь перебороть неприятный осадок, оставшийся после встречи с Талятом. Запиликал мобильный телефон.

– Это я, – сказала трубка голосом Паолы, затем, помедлив, спросила. – Где ты, Ал?

– В парке. Здесь уже жарко, как летом.

– А у нас дождик моросит.

– Жаль, что ты не приехала со мной.

– Да, жаль. Послушай, я забыла тебе сказать… Ты слышишь меня?

– Да.

Голос Паолы пропал. Он подержал еще немного в руках трубку, вглядываясь в миниатюрный дисплей, затем, спрятав в карман брюк, прерывисто вздохнул.

Замедлил шаги, увидев проглянувшие сквозь весеннюю листву золоченые купола церкви, затем перевел взгляд на ровные стволы аккуратно посаженных деревьев, скрывавших редких для этого часа прохожих, спасающихся от полуденного солнца в тенистом парке. Выглянув из-за дерева, напряженно и пытливо взглянуло на него знакомое лицо. Он узнал молоденькую учительницу химии и вздрогнул, увидев у нее в руке злополучные пробирки.

Не слушая ее монотонного объяснения, вгляделся лишь в то, как неотработанными еще движениями она перелила содержимое первой пробирки во вторую. Проводив глазами руку, отложившую в сторону пустую пробирку и медленно потянувшуюся за новой, мысленно попытался остановить эту руку и еще множество других нюансов, способных предотвратить уже случившееся. Но события неумолимо разворачивались в выбранном однажды порядке, оставив его в который раз лишь бессильным наблюдателем, неспособным ничего откорректировать в прошлом.

Устав от бессмысленной борьбы, он сел за парту с выжидательным лицом пай-мальчика. Она выбрала одну из многочисленных пробирок, которыми был заставлен лабораторный стол. Алик взглянул на часы, затем мельком в окно. Через мгновение раздался глухой стук.

– Стучатся, Зоя Ивановна, – голос Алика звучал преувеличенно вежливо.

Класс замер в ожидании. Школьники старались не смотреть друг на друга, чтобы не рассмеяться, не испортив тем самым розыгрыш. Взглянув в серьезные глаза Алика и чувствуя на себе сосредоточенные двадцать четыре пары других глаз, Зоя Ивановна с пробирками в руках осторожно перебралась в направлении раздавшегося стука, рассеянно сказав: «Да, да… сейчас».

Очутившись у окна, она мимоходом отметила про себя, что химическая лаборатория находится на четвертом этаже, а увидев убегавших со школьного двора мальчишек, застыла с пробирками в руках, пытаясь вникнуть в нелепость создавшейся ситуации. Досадуя на раздающиеся за спиной булькающие звуки, производимые школьниками, пытающимися сдержать смех, все еще оставаясь спиной к классу, она механически влила все содержимое только что взятой пробирки в приготовленный раствор. Развеселившийся было класс умолк, наблюдая за новой учительницей химии, заметавшейся с одной пустой, а с другой булькающей и клокочущей пробиркой в руках. «Щелочь давайте, щелочь!» – пискнула она перед тем, как пробирка лопнула у нее в руках.

Класс отделался легким испугом, «химичка» ожогом руки и мелкими порезами, Алика исключили из школы.

Он вновь посмотрел на золоченые купола. Потеснив стволы деревьев, они уже полновластно и торжественно выступили вперед. Сквозь нежную весеннюю листву можно было разглядеть сидевших на теплых камнях нищих, с выжидающей покорностью поглядывающих на тех, кто сгрудившись у входа в церковь, беззвучно молился на закрытую дверь с табличкой. Али выскреб из портмоне монеты и мелкие купюры и медленно приблизился к церкви.

Вытянув вперед забинтованную в лохмотьях ногу и заботливо расправляя замызганные лоскутки, один из оборванных старичков, слегка постукивая по асфальту костылем, тоскливо тянул: «…дайте, дайте…подайте, подайте…». Сидевшая рядом с крепкими щеками женщина в накинутом на плечи широком цветастом платке, недовольно оглянулась на него и вновь повернулась к молодой болезненного вида женщине в темно-синей косынке и голубой замызганной кофточке.

Цветастый платок и крепкие щеки старались в чем-то убедить ее, заставляя нестарое еще лицо в темно-синей косынке покрываться резкими складками. Темно-синяя голова в который раз отрицательно качнулась, и женщина в цветастом платке, потеряв вдруг терпение, резко повернулась к все еще поскуливающему старичку с забинтованной ногой, смерила его взглядом и пихнула в бок, пытаясь вылить на кого-то нарастающее раздражение:

– Не вой! Дай людям помолиться наперво.

Старичок перевел мутные глаза на ее упитанные щеки и неожиданно заорал, заставив встрепенуться и попрошаек, и собравшихся перед входом в церковь.

– Дайте! Подайте! Инвалида добивають! – переведя дух, он добавил. – Стерва!

Затем, убаюкивая забинтованную ногу, вновь затянул тоскливо: «…дайте, дайте…подайте, подайте…»

Взбудораженная криком старичка группа молившихся прихожан и попрошайки вновь погрузились в ожидание.

Тряся щеками от негодования, женщина в цветастом платке еще раз злобно смерила взглядом старичка и, повернув голову в сторону темно-синей косынки, сказала уже приказным тоном:

– Отдай мальца!

– …

– Зачем он те-э, то? Там-то хоть тяпло поди, оденут, накормят. А у тя че – холодный камень, да бутылка? И хахаль вон, кажный день – новый.