Текст книги "Отшельник"

К своему крову, который, как он рассчитывал, будет надежно служить ему ближайшие лет триста-четыреста, а может быть, и дольше.

Войдя в просторный холл, Знахарь широко улыбнулся и, достав из одного кармана радиотелефон, а из другого – визитку Волжанина, набрал номер. Трубку сняли сразу.

– Я слушаю, – произнес знакомый голос.

– Виктор Ефимович? – спросил Знахарь.

– Он самый. С кем имею честь?

– Это Майкл Боткин, – с шутовским американским акцентом сказал Знахарь, – узнаете?

– Конечно, узнаю! – по голосу Волжанина было слышно, что он рад звонку Знахаря.

– Ну, как дела радиовещания? – бодро поинтересовался Знахарь, – скоро ли я услышу в приемнике знакомые позывные?

– Скоро, скоро, – успокаивающе ответил Волжанин, – хотя можешь услышать и сейчас. У тебя тарелка есть?

– В смысле – спутниковая антенна?

– Она самая.

– Пока нет, но завтра уже будет.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Волжанин, – включаешь «НТВ плюс», и ловишь «Русский Шансон» 100.9. Понял?

– Так точно, ваше благородие, – лихо ответил Знахарь, – а как насчет выпить горькой водки в моем новом доме?

– У тебя уже новый дом? – изумился Волжанин.

– А то! – гордо ответил Знахарь, – бросай свое радио и приезжай.

– Только не сегодня, – сказал Волжанин, – сегодня я встречаюсь с Вертяковым. Нужно решить, кому сколько денег давать.

– А-а-а, – Знахарь поморщился, – этого гнуса я знаю. И денег ему тоже давал.

– Да уж, – согласился Волжанин, – тип еще тот. Хватит о нем. А насчет приехать – это с моим огромным удовольствием. Давай я завтра позвоню тебе, а там решим.

– Годится, – весело ответил Знахарь, – а вы там с этим Вертяковым тоже поторопитесь. Надоело всякую шелупонь слушать.

– Твои слова – бальзам для меня, – с явным удовольствием сказал Волжанин, – однако мне пора бежать.

– Пока!

– Пока!

Отключив телефон, Знахарь огляделся и неторопливо пошел по широкой деревянной лестнице на второй этаж.

В доме пахло свежестью.

Глава четвертая
СИБИРСКИЕ ИНДЕЙЦЫ

Тимур сказал, что приедет не один.

Я слегка забеспокоился:

– Ты что, девушку свою хочешь сюда привезти?

Он засмеялся:

– Не одну, а целых двух. Да только если ты таких девушек увидишь ночью в своей постели, тутто тебя кондратий и хватит.

– Ты кончай там шутить! – возмутился я. – Говори толком, что затеял?

– Ты мне доверяешь?

– Ну, доверяю…

– Вот и хорошо. Потом благодарить будешь. Часа через два жди.

И Тимур отключился.

Я посмотрел на рацию и положил ее на стол.

Интересно, что он там задумал?

Вот уже целый месяц я наслаждался спокойной одинокой жизнью.

Правда, почти каждый день ко мне приезжал Тимур, который оказался весьма сообразительным и исполнительным помощником, но это было не в счет. Я ведь вовсе не собирался становиться натуральным отшельником, который не желает видеть ни одного человеческого лица. Тимур привозил мне то, что я ему заказывал, и теперь мой дом, который поначалу был совершенно пустым, стал наполняться нужными вещами. Нужными как в хозяйственном отношении, так и в совершенно особом.

Я не забывал ни того, с какой жизнью расстался, ни того, что обо мне помнят очень многие люди, и что эти люди могут сильно захотеть меня увидеть. А если сильно чего-то хочешь, оно обязательно получится. Поэтому в подвальном этаже у меня имелась потайная бетонная камера площадью метров двадцать, в которой было…

Чего там только не было!

Автомат Калашникова – две штуки. Автомат «Узи» – три штуки. Гранатомет РПГ-6 – один, зато гранат к нему – аж пятнадцать. Пистолет «беретта» – шесть штук. Всякие там приборы ночного видения и прочая военная электроника – целый стеллаж. А уж патронов – просто ящики.

В общем, в случае чего я смог бы постоять за себя. Но лучше бы такого случая не было.

Кроме того, имелся в моем скромном обиталище и компьютер, соединенный со спутниковой антенной, так что со связью у меня было все в полном порядке. Правда, закупая все это, я постоянно ловил себя на мысли о том, что, коли я уединения хочу, то зачем мне столько лишнего хлама?

Но, как известно, «либерализм должен быть поддержан и защищен жестокой системой подавления», – вот так и мое спокойное одиночество не должно быть беззащитным. Мне вовсе не хотелось, чтобы тот, кому я вдруг сильно понадоблюсь, мог свободно прийти ко мне и взять меня тепленького голыми руками…

В общем, хочешь мира – готовься к войне.

Когда вдалеке послышался далекий вой тимуровских моторов, а я уже научился узнавать их на слух, я взял двадцатикратный цейссовский бинокль и, выйдя на просторный балкон второго этажа, направил тяжелый прибор в сторону излучины, откуда через несколько минут должен был показаться быстроходный «Ништяк».

Сдвоенный звук моторов становился все громче, и наконец из-за излучины реки вылетел знакомый белый катер. Заложив широкую дугу, он направился в мою сторону, и я, покрутив колесико резкости на бинокле, разглядел Тимура, стоящего у штурвала, и двух мужиков, которые сидели на корме.

Интересно… Я ведь говорил ему, чтобы никого постороннего!

Ладно, увидим. Пока что Тимур не дал мне ни одного повода быть недовольным. Он даже бросил курить «план» после того, как мы с ним поговорили по душам.

А вообще я был доволен, что судьба подбросила мне такого подручного. И в самом деле – ну что бы я стал делать тут один? Как бы управлялся со всем своим хозяйством? Непонятно.

Катер быстро приближался, метров за двадцать до берега моторы заглохли, и «Ништяк» с шорохом выехал на отмель.

На берег сошли Тимур и двое мужиков с ружьями.

Это было интересно и, поставив бинокль на перила балкона, я спустился на первый этаж и вышел на крыльцо встречать гостей.

Дальше все происходило, как у какого-нибудь Некрасова.

На крыльце стоял барин – это, значит, я – и смотрел, как к его дому приближается управляющий, ведущий за собой двоих простолюдинов. Когда они подошли ближе, я смог рассмотреть их. Простолюдины эти явно были какой-то таежной национальности, скорее всего – местные остяки, то бишь ханты. Впрочем, я в этнических тонкостях не дока.

Один – приземистый мужик лет пятидесяти, с морщинистым и обветренным лицом, черноволосый, с узкими черными глазками, спрятавшимися под нависшими, как у Вия, веками. Другой – гораздо моложе, лет двадцати пяти, да и морщин у него было раз в пять меньше. Они были похожи друг на друга, и я понял, что скорее всего это отец и сын.

Подойдя к крыльцу, Тимур указал мужикам на скамью, врытую в землю у стены, и они, не сказав ни слова, чинно уселись. На этой скамье я рассчитывал сидеть в глубокой старости, опершись подбородком на трость, и рассказывать желающим байки и былины о своей богатой приключениями жизни.

Тимур встал напротив крыльца, заложил руки за пояс джинсов, отставил ногу и откашлялся. После такого вступления он вытянул в мою сторону правую руку и торжественно произнес:

– Ой ты, гой еси, добрый молодец, то бишь добрый барин, как его… Короче, бью тебе челом и докладываю.

Потом он почесал в затылке и добавил нормальным голосом:

– Что-то в горле пересохло… Схожу-ка я за пивком.

Он взбежал на крыльцо и прошмыгнул мимо меня в дом.

Я стоял и молчал.

Мне было интересно, чем это все кончится. Мужики, сидевшие на моей мемориальной скамье, тоже молчали и, держа ружья между колен, невозмутимо смотрели на противоположный берег Оби.

Через полминуты Тимур вышел, неся в одной руке две бутылки пива, а в другой два пластиковых стула – вроде того, с которого я чуть не сверзился на набережной Лейтенанта Шмидта. Ненавижу эти стулья. Их привезли строители, чтобы иногда отдыхать от непосильного труда, да так и оставили. Надо будет выкинуть эту гадость.

Поставив стулья напротив скамьи с мужиками, Тимур протянул одну бутылку мне, сел на один из стульев и сделал приглашающий жест – ну что, мол, стоишь, давай, присаживайся, поговорить надо.

Я спустился с крыльца, взял пиво, уселся и, взглянув на мужиков, спросил:

– А гостям не хочешь пива предложить?

– А они непьющие, – бодро ответил Тимур, и мужики кивнули.

Тимур плотно приложился к бутылке, потом вытер губы и сказал:

– Начну с самого начала.

Он посмотрел на меня, на дом, на мужиков и снова поднес к губам бутылку.

Допив пиво, он довольно крякнул и продолжил:

– Значит, так. Вот твой дом. Вот ты сам. Вот я, твой верный помощник. Это хорошо, но этого мало. Ты живешь в тайге, в ста двадцати километрах от цивилизации, и очень скоро поймешь, что одному, и даже со мной, тебе такую жизнь не потянуть. Тебе нужны люди, которые привычны к таежной жизни, знают здешние места, тайгу, зверей и прочие особенности национальной охоты. Согласен?

Я пожал плечами и кивнул:

– Пока согласен.

– Хорошо.

Тимур посмотрел на мужичков и сказал:

– Это, – и он указал на того, кто был постарше, – Афанасий Аянов, местный охотник, индеец и следопыт, так сказать – Дерсу Узала и Одинокий Бизон в одном лице.

Афанасий улыбнулся, отчего его загорелое лицо совсем сморщилось, как мошонка после купания. Но под жидкими черными усиками показались крупные зубы такой белизны, что я позавидовал ему, несмотря на то, что у меня во рту был полный Голливуд за двадцать тысяч баксов.

– А это – его сын Макар. Наследник и ученик. Тайгу знает, как свою подмышку. Оба не пьют и не курят.

– Это хорошо, – с умным видом сказал я.

– Хорошо? – Тимур с сомнением посмотрел на меня, – ладно… В общем, тебе следует взять их на службу, чтобы они постоянно были рядом. Тогда у нас есть шанс не взвыть тут в самое ближайшее время.

– А где они жить будут? – спросил я, не находя ни одного, даже самого незначительного повода возразить Тимуру.

– Как где? – Тимур удивился, – а это на что?

И он, повернувшись на стульчике и чуть не упав с него, указал на стоявший в дальнем углу двора добротный сарай площадью не менее тридцати квадратных метров, который рабочие построили в первый же день и хранили в нем инструменты.

– Отличная хибара! Афанасий с Макаром обустроят ее, как считают нужным, и там будет не хуже, чем в твоем тереме.

Афанасий кивнул и сказал:

– Мы люди привычные, живем обычно в лесу, в шалашах да палатках.

Я развел руками:

– Ну… Как скажете. А что насчет жалования?

– Насчет чего? – переспросил молодой.

– Платить вам сколько? – я уточнил вопрос.

Афанасий снова сморщился в улыбке и показал свои удивительные зубы.

– Сколько заплатишь, хозяин, столько и хорошо…

Тимур остановил его жестом и сказал:

– Если ты мне, бездельнику, платишь пятеру, то положи им по штуке и горя знать не будешь.

Афанасий и Макар смотрели на нас с таким выражением, будто мы разговаривали на иврите. Похоже было, что они настолько далеки от цивилизации, что самый обычный городской жаргон был для них китайской грамотой.

Они ничего не поняли.

– М-да… Ладно…

Я посмотрел на Тимура, и он кивнул мне, как бы сказав – давай, не менжуйся, я дело говорю!

– Значит, вы берете на себя все хозяйство?

– Мы люди привычные, – ответил Афанасий.

– А также наблюдение за окрестностями, – вставил Тимур.

– Да, и за тайгой смотреть будем, – кивнул Афанасий.

– Ладно… – я посмотрел на Тимура, – я буду платить вам по… по тридцать тысяч рублей в месяц.

– По сколько?! – оба следопыта уставились на меня так, будто я пообещал им выдавать каждую неделю по «Боингу».

– Тридцать тысяч рублей каждому. Каждый месяц. Этого хватит?

– Хватит, хозяин, хватит!

Индейцы изумленно переглянулись.

– Вот и хорошо, – я встал и потянулся, – идите в свой вигвам и устраивайтесь.

– Куда идти? – молодой Макар непонимающе посмотрел на меня.

– В ваш новый дом, – и я указал на сарай.

Афанасий и Макар поднялись со скамьи и я сказал:

– Меня зовут Майкл.

– Майкл… – Афанасий поднял брови, – не знаю такого имени…

– Теперь знаешь, – ответил я, – можете идти.

Следопыты удалились, а Тимур пихнул меня локтем в бок и сказал:

– Ну, что я говорил? Теперь ты, как у Христа за пазухой. Я обеспечиваю связи с цивилизацией, а они – с природой. Ты доволен?

Я пожал плечами и ответил:

– Теоретически доволен, а практически – посмотрим.

– Посмотрим… – Тимур фыркнул, – да за такой подарок с тебя бутылка, и не одна!

– Кстати, насчет бутылки. Ты сказал, что они не пьют и не курят. А у меня почему-то за всю жизнь сложилось такое впечатление, что все эти чингачгуки и прочие ханты-манси – алкаши от рождения.

– Все верно, – Тимур кивнул, – у этой расы предрасположенность. Как первый стакан выпьет, так и готов. Алкоголик на всю оставшуюся жизнь. Но эти двое – они верующие, поэтому…

– Верующие?

– Ага. Гремучая смесь русского православия с ихним остятским язычеством. Все эти их духи – кули, менки, тонхи…

– Да ты, гляжу, человек осведомленный… Удивительные дела творятся на земле!

– Во-во, – Тимур нахмурился, вспоминая, на чем остановился, – о чем это я… Ага! Так вот, они не пьют и не курят не только из религиозных соображений, но в основном потому, что спиртное и табак отбивают чутье. Они же таежники, и чутье это у них просто звериное. Не то, что у тех охотничков, которые после каждого заваленного зайца ящик водки сжирают. Эти – настоящие ребята. Ну, сам увидишь.

– Ладно, посмотрим, – я взглянул на сарай, в котором скрылись мои индейцы, – а как насчет похавать? Я тут рыбу приготовил, пока тебя не было.

– Пожрать – это святое, – с благоговением ответил Тимур, – давай твою рыбу. И мы пошли в дом.

* * *

Село Ореховое называлось так потому, что богаты были те места кедровым орехом. Уже триста лет его жители кормились тем, что помимо ловли зверя и сбора всяких грибов-ягод подчищали и старинный кедровник. Было в селе три десятка домов, жили селяне не богато, но и на бедность не жаловались – в общем, вели они обычную натуральную жизнь и не тужили. Это могло продолжаться еще сто лет, или пятьсот, или тысячу, но вот однажды все изменилось.

Петлявшая по тайге дорога, которая раньше не знала ничего, кроме лошадиных копыт и тележных колес, да еще санных полозьев в зимнюю пору, вдруг промялась под тяжелыми колесами мощных грузовиков. Разорвали ее ржавые железные траки гусеничных машин, и стала древняя, ласковая к стопам лесных путников дорога извилистой распоротой раной, наполнилась грязью, как гнилой кровью, а те, кто убил ее, только смеялись и бросали на обочины пустые бутылки и сальные обертки.

В тайге завыли бензопилы, железными дятлами застучали топоры, и вековые кедры со стоном и скрипом начали валиться на землю, цепляясь ветвями за еще стоящих собратьев. Но тысячепудовая тяжесть старых могучих деревьев ломала сучья, и кедр умирал. А потом и те, на которых он хотел опереться, ложились рядом с ним, а на земле уже ждали полупьяные люди с рулетками, и дерево, только что шумевшее ветвями в вышине, превращалось в неподвижную и мертвую древесину.

На огромной делянке, где громоздились штабеля свежерезаного леса, настала тишина. Рабочий день закончился, и лесорубы, которым было все равно, что рубить и что губить, потянулись к походной кухне. Котел военного образца, установленный на четырехколесном шасси, находился на самом краю делянки, и над этим котлом поднимался ароматный пар. Кормежка для лесорубов варилась прямо здесь, в лесу; здесь же они и жили, в обычных четырехместных палатках.

Еда была простой, но сытной. Редкие звери, которые еще не убежали с обжитых мест, принюхивались к незнакомому запаху гречневой каши с тушенкой, который смешивался с резкой бензиновой вонью и пугающим духом давно не мытых человеческих тел.

Кроме простой еды работодатели в избытке снабжали тружеников лесоповала простой водкой, которая скрашивала их вечера, а утром, уверенно опохмелившись, они с новой силой брались за работу, и вековые кедры валились на землю один за другим.

Кедровник был частью заповедной зоны, и заготовка леса в этом месте была запрещена. Но неожиданно обнаружилось, что кедры растут за границами заповедника; потом выяснилось, что карта составлена с ошибками, а затем она и вовсе пропала, как и сопутствующие документы. Зато в администрации Амжеевского района, которым руководил Борис Тимофеевич Вертяков, появились новые документы, удостоверяющие право местной администрации на вырубку кедра, а также на дальнейшую передачу его в собственность русско-японской фирмы «Сакура».

Зачем японцам кедр – не знал никто.

Но ни у кого и никогда не возникало вопроса, зачем людям деньги.

Поэтому документы были составлены, подписаны, снабжены всеми необходимыми визами и печатями, и в карман Вертякова начали поступать весьма крупные суммы нигде не учтенных денег, часть которых он с обычными причитаниями каждую неделю отправлял в Томск. Из Томска деньги отправлялись в столицу, и где именно заканчивался их путь, было неизвестно никому, кроме тех, кто стоял в самом конце этого бурного и стремительного финансового потока.

А ведь кто-то там стоял…

* * *

Вертяков сидел в рабочем кресле и расслабленно прикрыв глаза, часто дышал. Элла Арнольдовна стояла перед ним на коленях и вытирала рот бумажной салфеткой. Только что она сделала своему боссу процедуру номер восемь, которая должна была послужить снятию напряжения и приведению нервной системы в ровную, благоприятную для общего состояния, кондицию.

Сам Вертяков считал эту процедуру номером первым. И те претендентки на должность секретарши, с которыми он сталкивался до появления Эллы Арнольдовны, отпадали одна за другой, потому что они не могли понять той простой вещи, что рот у секретарши должен открываться только для одного. А они открывали его для другого и поэтому очень быстро отправлялись искать другую работу.

Вертяков глубоко вздохнул и открыл посоловевшие глаза.

– Ну, ты у меня просто зайка, – простонал он.

Элла Арнольдовна сглотнула и слабым голосом ответила:

– Вот видишь, а ты меня совсем не ценишь.

– Я тебя не ценю? – удивился Вертяков, – а кто же тебя ценит, если не я?

Элла Арнольдовна могла с легкостью перечислить тех, кто ценит ее вне служебного кабинета, но по понятным причинам промолчала.

Вертяков застегнул брюки непослушными руками, затем сел прямо и сказал:

– Между прочим, тебе причитается премия.

– Неужели? – преувеличенно удивилась Элла Арнольдовна и встала.

– Да, и немаленькая.

Вертяков выдвинул ящик стола и достал из него небольшой конверт.

– Держи, – сказал он и протянул конверт Элле Арнольдовне.

Она взяла конверт и, заглянув в него, хмыкнула:

– Не густо…

– Тебе пятьсот долларов в неделю – не густо? – Вертяков поднял брови.

– Да, не густо! – с вызовом ответила Элла Арнольдовна и бросила конверт на стол.

В этот день у нее началась менструация, и поэтому она была раздражительна и ядовита.

Кроме того, владелец фитнес-центра начал изменять ей с двадцатилетней соской, и Элла Арнольдовна искала повода для скандала, чтобы сорвать злость и женскую обиду.

– Да за одни минеты ты должен платить мне по пятьсот в день! – прошипела она и подбоченилась. – А если не нравится, то можешь взять любую подстилку с улицы, она будет сосать за шоколадки!

– Элла, Эллочка, что с тобой, дорогая? – запаниковал Вертяков.

Он знал, какой бывает Элла Арнольдовна, когда разойдется, поэтому испугался и пошел на попятный.

Но было поздно – шлея залетела секретарше между упругих ягодиц, и ее понесло.

– Ты сказал – дорогая?

Элла Арнольдовна нагнулась, опершись руками о стол, и ее острые зубы оказались в нескольких сантиметрах от носа Вертякова.

– Дорогая, говоришь? А что же ты тогда платишь мне, как последней дешевке? Брать в рот у начальника умеют все, но, во-первых, не все умеют делать это так, как я, а во-вторых, я ведь здесь не только минетом занимаюсь! Все твои дела проходят через меня, а у меня, как тебе известно, два высших образования. Юридическое и финансовое. И если бы не я, ты со своей гребаной жадностью давно уже погорел бы и сидел на зоне за служебные злоупотребления. Это ведь именно я превращаю все твои грязные делишки в благопристойный бизнес. Забыл?

Многое слышал Вертяков от своей секретарши, но так она наехала на него впервые.

Перед главой Амжеевской администрации стояла разъяренная фурия, и для полного впечатления не хватало только того, чтобы она начала обливать его экскрементами и осыпать перьями.

Вертяков струхнул не на шутку, тем более что он понимал, какую важную роль в его незаконной деятельности играют специальные знания секретарши. Она была совершенно права, и он не мог ни стукнуть кулаком по столу, ни наорать на нее. Так бывало, но всегда лишь потому, что Элла Арнольдовна снисходительно позволяла ему почувствовать себя самовластным хозяином. А сейчас она, похоже, взбеленилась не на шутку, и нужно было срочно спасать положение.

– Ты, говнюк, ты что, не понимаешь, что я твоя подельница? Это ведь так у вас называется? – вопила Элла Арнольдовна, – а с подельниками так не поступают! Все, мне это надоело! Пошел на хер!

И она, неожиданно успокоившись, поправила сбившуюся прическу и, повернувшись к Вертякову спиной, медленно направилась к двери.

Вертяков посмотрел на ее плавно двигавшиеся бедра, представил, что они уходят от него навсегда, что уже завтра их будет нежно раздвигать кто-нибудь другой, и вскочил из-за стола, опрокинув кресло.

– Стой! Подожди! – воскликнул он и резво обежал стол.

Загородив Элле Арнольдовне дорогу, он схватил ее за руки и выдохнул:

– Ну… Еще триста!

Элла Арнольдовна брезгливо сморщилась и ответила:

– Пятьсот.

– Ладно, пятьсот, – обреченно кивнул Вертяков.

– И домашний кинотеатр в приемную.

– Ладно, будет, – и Вертяков решительно кивнул еще раз.

Элла Арнольдовна помолчала минуту:

– Хорошо, я согласна.

Потом она помолчала еще немного и добавила:

– Ну почему, чтобы получить прибавку к жалованью, нужно обязательно устроить скандал? Может быть, ты мне объяснишь?

Она посмотрела вниз и неожиданно увидела, что только что произошедшая нелицеприятная сцена подействовала на Вертякова весьма оригинальным образом.

Он снова возбудился, и это было заметно невооруженным глазом.

– Ах ты, мой маленький! – улыбнулась Элла Арнольдовна, – ты опять хочешь! Ну, сейчас я тебя успокою.

И Элла Арнольдовна привычно опустилась на колени.

* * *

Через полчаса после разыгравшейся в кабинете Вертякова сцены Элла Арнольдовна приоткрыла дверь и, заглянув в кабинет начальника, сказала:

– Борис Тимофеевич, к вам Сысоев.

– Пусть зайдет, – благодушно ответил Вертяков.

Элла Арнольдовна исчезла, и вместо нее появилась массивная фигура Анатолия Викторовича Сысоева, которого Толяном, а тем более Зубилом называли теперь только за глаза.

Начальник службы безопасности подошел к столу шефа и пожал милостиво протянутую ему руку. После этого он сел в кресло напротив Вертякова и закурил.

– Ну, как там у нас на фронте безопасности? – посталински шутливо поинтересовался Вертяков.

– Насчет безопасности все нормально, – ответил Зубило, поправив душивший его галстук, – а вот насчет другого…

– Ну-ка, ну-ка, давай, расскажи, – заинтересовался Вертяков, все еще пребывавший в состоянии приятной расслабленности, – что там насчет другого?

– Да крестьяне эти… – Зубило поморщился.

– Какие крестьяне? – Вертяков посмотрел на двигавшиеся губы Зубила и тут же вспомнил горячие и пухлые губы Эллы Арнольдовны.

Ассоциация получилась настолько нелепой и неприятной, что он потряс головой, стряхивая неожиданное наваждение, сел прямо, откашлялся и сказал бодрым деловым тоном:

– Так. Крестьяне. Какие крестьяне? Что там с крестьянами?

– Да эти, из Орехового, там, где кедр рубят.

– А-а-а, эти… – Вертяков вспомнил, о чем идет речь, – ну и что они там?

– Да они оборзели, вот что они! – возмущенно сказал Зубило, – пришли на делянку и базарят не по делу.

– А о чем они базарят-то?

– Не рубите, говорят, наш лес, уходите отсюда! Будто им кто-то разрешил рот открывать.

– Ну и что? – Вертяков пожал плечами, – послали бы их куда подальше и все дела.

– А их и послали. Бригадир послал. Он сейчас в больничке лежит. И еще шестеро рабочих.

– То есть как? – Вертяков нахмурился.

– А вот так. Бригадир говорит – пошли отсюда к такой-то матери, а один из мужиков перекрестился и как даст ему в башню, бригадир с копыт и до сих пор в реанимации. Ну, работяги и завелись, а мужиков человек двадцать было, и все здоровые, да еще с кольями… В общем, побились конкретно.

– И что дальше?

– А дальше… На следующий день – позавчера, значит, братва поехала туда разбираться.

– Разобрались?

– Разобрались. Приехали на пятнадцати машинах и всю деревню раком поставили. Мужиков загасили конкретно, думали, что те угомонятся… Да вот только…

Зубило замялся. Нужно было переходить к более серьезной части повествования, а он знал, что Вертяков не любит плохие вести. Но, зная, что рассказывать все равно придется, он вздохнул и продолжил:

– В общем, ночью мужики подожгли делянку. Ну, не саму делянку, а кухню, два трелевочных трактора и одну палатку. Облили бензином и подожгли. Те, кто в палатке были, еле выскочить успели, один сильно обгорел…

– Это серьезно… – Вертяков достал из пачки сигарету, и Зубило услужливо поднес ему зажженную зажигалку.

– Это серьезно, – повторил Вертяков, – за такое и ответить можно.

Зубило убрал зажигалку в карман и, вздохнув, неохотно сказал:

– Ну, они, в общем, ответили…

– Что значит – в общем?

Зубило помялся и сказал:

– Ну, вчера вечером братва собралась, конкретно побазарили и, как стемнело, поехали разбираться. Машины оставили подальше, чтобы деревенские номеров не запомнили, подошли к деревне и… В общем, подожгли хибары ихние. Четыре штуки подожгли. Так там такой вой поднялся, как на стадионе после гола. Мужики выскочили, а они ведь там охотники все, так что хоть и без штанов, зато все со стволами. А стволы у них, сами знаете – карабины да помповики. В общем – двоих наших положили, а пацаны разозлились и тоже палить начали. Пятерых завалили, а Лаборант с Вованом поймали дочку старосты, разложили ее за сараем и отпердолили во все дыры…

Вертяков ошеломленно уставился в пространство перед собой, сигарета повисла у него на губе, и было видно, что такой поворот событий явился для него полной неожиданностью, и неожиданностью весьма неприятной.

Те люди, которых он считал чем-то вроде говорящих животных, оказались способными постоять за себя. Мало того, конфликт вышел за рамки обычной разборки, и если о двух застреленных бандитах можно было просто забыть, то пять убитых крестьян и изнасилованная дочка старосты могли обернуться серьезными проблемами. Лично Вертякову это пока ничем не грозило, но связь кровавого конфликта с вырубкой заповедного леса была очевидной. Документы, по которым кедровник оказывался вне охранной зоны, выглядели очень убедительно, однако если бы кто-нибудь очень заинтересованный и хорошо прикрытый занялся ими, то результаты такого расследования грозили Вертякову как минимум отставкой.

Нужно было принимать срочные меры, и это выходило за рамки компетенции начальника службы безопасности. Поэтому Вертяков с ненавистью посмотрел на Зубило, крякнул и сказал:

– Да, наворотили вы делов… А мне теперь разгребать дерьмо за вами.

– Ну, Борис Тимофеевич…

– Что – Борис Тимофеевич? – заорал Вертяков. – Что? Уроды, мозгов ни хрена нет, только стрелять и трахаться можете! Пшел отсюда!

Зубило вскочил и торопливо вышел из кабинета.

Вертяков посмотрел ему в спину с таким выражением, будто нажимал на автоматный спуск, но Зубило этого не почувствовал и не повалился на паркет, обливаясь кровью.

А хорошо бы, подумал Вертяков…

Заглянувшая в кабинет Элла Арнольдовна увидела лицо Вертякова и сразу же плотно закрыла дверь. Она знала, что, когда на лице у шефа такая гримаса, лучше к нему не соваться. Однако Вертяков, заметив мелькнувшую в дверях Эллу Арнольдовну, крикнул:

– Элла!!!

Она немедленно открыла дверь и, не входя в кабинет, сказала:

– Я вас слушаю, Борис Тимофеевич.

– Принеси мне коньяку.

Элла Арнольдовна кивнула и скрылась.

А Вертяков, бормоча непристойности, снял трубку и набрал номер брата.

Через несколько гудков голос Саши Кислого произнес:

– Я слушаю.

– Привет, Саня, – грустно сказал Вертяков.

– Привет, Борюня, – так же невесело ответил Кислый.

– Ты слышал?

– Слышал, – вздохнул Кислый.

– Ну и что делать будем?

– Надо думать, – резонно ответил Кислый.

– Вот именно.

Вертяков покосился на Эллу Арнольдовну, которая внесла в кабинет поднос с бутылкой коньяка, рюмкой и нарезанным лимоном на блюдце, и сказал:

– Давай сегодня ко мне, обсудим это дело. Решать нужно быстро, пока круги не пошли.

– Лады, – ответил Кислый, – вечерком заеду.

И повесил трубку.