Текст книги "Ивановна, или Девица из Москвы"

Письмо IX

Ульрика Ивановне

Петербург, 20 сент. 1812 г.

Ах, Ивановна! Сестра моя, мой единственный друг, напиши мне, умоляю тебя. Если ты еще жива, несчастная девочка, напиши мне.

До меня дошла ужаснейшая весть: мне рассказали, что вся Москва в огне, что мой отец – как писать об этом?! – что мой отец убит, моя мать… О! Как я несчастна, не выразить словами, теперь я всего лишь страдающая дочь.

И все-таки скажи мне правду, Ивановна. Каждую минуту до меня доходят рассказы, один ужаснее другого. Говорят, дворец разрушен, вся дворня разбежалась кто куда. Я послала к вам верного слугу, которому ты можешь доверять. Беги с ним, Ивановна; он придумал, как вывезти тебя неузнанной. Я сойду с ума, пока не услышу, какова судьба наших родителей. Где мой дедушка? Где моя мать? Ах, лети, лети к своей

Ульрике.

Письмо X

От той же к той же

Нет слов, чтобы описать мое ужасное, отчаянное состояние. Я умоляю тебя, моя дорогая девочка, если это возможно, сообщи мне о твоем нынешнем положении. Я уже послала к тебе человека, на которого могла положиться, старого слугу Федеровича. Одна лишь болезнь удержала меня от того, чтобы самой не помчаться к тебе. Но как человек тот не вернулся, так и никаких новостей о тебе я не получила, кроме той, что ты пропала, а наших родителей больше нет на свете.

Я не знаю ни что писать, ни в какой помощи ты больше всего нуждаешься. Мое самое сильное желание – увидеть тебя, но если ты больна, если не в состоянии передвигаться, умоляю тебя, позволь подателю сего сообщить мне всю правду, чтобы я поспешила на помощь к тебе. Ох! Быть может, Господь в милости своей вернет тебя, услышав молитвы твоей несчастной сестры

Ульрики.

Письмо XI

Питер Минчип

графине Ульрике Федерович

Москва, 30 сент.

Уважаемая Госпожа,

Пишу вам, чтобы с величайшим огорчением сообщить, что все мои попытки найти госпожу Ивановну оказались напрасными. Бедняга Френсис пал жертвой своих поисков – поскольку, как я понял, он был убит в развалинах дворца Долгоруких, когда разузнавал о судьбе вашей семьи.

О, госпожа, то, что предстает здесь пред моим взором, пронзило бы и каменное сердце. Этот прекрасный город, гордость и слава каждого москвича, горит – и сгорает дотла. Множество женщин с детьми и престарелыми родителями сидят на холодной земле и то заламывают в муках руки, то посылают самые жестокие проклятия на головы врагов. Где-то видишь людей, которые обертывают тела погибших родственников и волокут их к могилам, и кажется, будто во взглядах их горе смешивается с завистью к умершим. В другом месте видишь несчастных матерей, которые бродят среди развалин домов в поисках пищи для своих голодных младенцев. Тысячи больных, стариков и раненых лежат в церквях, приспособленных под лазареты. Но увы! Все обречены на страдание, никто ни за кем не ухаживает, потому что все сами нуждаются в уходе, все тянут руки с мольбой о помощи, и ни у кого нет сил оказать ее. Я побывал в двух подобных местах и никогда не видел ничего сравнимого с бедствием, увиденным там. И все же у меня есть причина верить, что ваша сестра провела там несколько дней, это следует из полученного описания ее внешности и ее доброты. Люди говорили о ней как об ангеле-хранителе, о том, что она была особенно внимательна к одному старику, которого принесли туда нагим и израненным, и она не отходила от него, пока ее вместе со стариком не увел какой-то французский офицер, явно проявлявший к ним большой интерес. Но никто не узнал имен этих людей.

Судьба Френсиса заставила меня быть осмотрительным, когда я добрался до руин вашего дворца, дабы мое безрассудство не помешало мне оказать помощь госпоже, которую вы поручили мне оберегать. Увы! Все люди графа, как и сам он, погибли в сражении с подлыми грабителями, ворвавшимися во дворец. Многие говорят, что ваш отец поджег дворец собственными руками, чтобы не дать врагу завладеть деньгами, которые были собраны и отданы ему на хранение людьми высокого сословия, дабы облегчить участь тех несчастных, которые, опустошив родные места перед приходом врага, каждодневно прибывали в Москву. Нет возможности узнать, как это было на самом деле, поскольку французские отряды сразу же устроили во дворце и вокруг него ужасную резню. Но точно известно, что почтенного Михаила, старого доброго слугу вашего отца, французские грабители схватили и вправду повесили как поджигателя, потому что он исполнял волю своего господина. Будь прокляты эти французы за свое злодеяние! Михаил был верным, храбрым и истинно русским человеком, но вы, ваша светлость, сами знаете, каким он был. Слезы жгучие льются из глаз, как подумаешь, что такого слугу убили за преданность своему хозяину, который был… Да что говорить, земля стонет от их злодеяний, и вскоре, я верю, она поглотит их всех.

Наполеон отговаривается тем, что жители Москвы сами подожгли свой город. Во многих случаях кто-то так и делал, чтобы не дать врагу попользоваться их добром и пировать за их столом, и что касается меня, то я горжусь ими за это. Кроме того, были и приказы Императора разрушать склады, что было весьма благоразумно. Они и так уже слишком многое заполучили. Но не тревожьтесь, прекрасная госпожа. У них есть враг, о котором они вовсе не помышляют и который с каждым днем все ближе и ближе. Наступает зима, и она хорошо потрудится над кучкой привыкших к солнцу итальянцев и одетых в легкие куртки французов. Вот тогда-то и наступит наше время; тогда они увидят, из какого кремня и какой стали сделаны русские. Каждый день, слава Богу, захватчики уже кое-где страдают от зимы. Видеть, как они стучат зубами от холода, – вот что греет мое сердце. Не имею ни малейшего намерения проявлять человеколюбие к таким диким чудовищам, как они. Они могут называть нас медведями, моя госпожа, они могут рассуждать о нашей свирепости – право слово, что за глупости! Я мог бы рассказать вам, моя госпожа, о том, что увидел собственными глазами, вы от этого лишились бы чувств, но я знаю, что мой добрый господин никогда бы так не сделал. Господь знает, как сильно вы уже настрадались. Так что смиренно молюсь о долгой жизни для вас и для храброго генерала и заверяю вас, что найду госпожу Ивановну, если она еще жива. На этом заканчиваю и

остаюсь самым преданным слугой

Вашей милости,

Питер Минчип.

Письмо XII

Сэр Эдвард Инглби

достопочтенному Чарльзу Слингсби

Москва, 29 окт.

«Москва! – скажете вы. – Что за безумство могло занести моего доброго друга в Москву?»

Имейте терпение, Чарльз, и вы все узнаете. Я обещал вам подробный рассказ о моих приключениях, когда писал из Риги, и вы получите его, но все повествование впереди, так что вы должны пройти весь путь вместе со мной или вовсе не начинать его.

Я сопровождал лорда С. в моем путешествии в Петербург и оказался там именно в тот день, когда пришли новости о победе при Бородино; это определенно была победа, хотя и завоеванная такой же ужасной ценой, как спасение жизни путем ампутации конечностей. Жители Петербурга радовались, хотя сердца их обливались кровью. Каждая семья являла доказательства царящей среди них силы духа.

Через несколько дней в лице каждого читался испуг, особенно у дворян постарше, поскольку всем стало ясно, что Москву теперь не защитить. Пугало то, что вторгшаяся армия не удержится от грабежей и этому вряд ли можно будет противостоять. Но ни самым здравомыслящим, ни самым мрачно настроенным людям не приходило в голову ожидать того страшного надругательства, которое последовало за вторжением. И когда судьба Москвы стала наконец известна, возникло всеобщее ощущение ужаса и омерзения, которое просто непостижимо для тех, кто не в состоянии проникнуться чувствами этого оскорбленного народа. Пожар Москвы зажег огонь в сердце громадной империи, и этот огонь никогда не погаснет в крови живущего на самой ее окраине крестьянина и в конце концов обязательно истребит мерзкого тирана, который и разжег этот пожар. В России нет ни одного самого невежественного крепостного, ни одной самой беспомощной женщины, которые не горят желанием отомстить, не шлют проклятия на голову того, кого повсюду считают единственным виновником своих бед.

День за днем сердце мое столь тяжко терзали горестные сообщения от жителей лежащего в руинах города о масштабе бедствия, что место сострадания заняли ужас и страх. Все средства утешения, которые под силу отдельному человеку, были настолько несоизмеримы с предполагаемым концом, что, представив себе страдания потрясенной толпы, которую мое воображение собирало вокруг меня, я погрузился в отчаяние, перешедшее в полное оцепенение. При таком состоянии рассудка я мог лишь расшвыривать содержимое своего кошелька на сборы по подписке либо качать головой, выслушивая какую-нибудь горестную подробность. Я ни нисходил до жалости, ни восходил до негодования, во мне умерли все высокие свойства души; а поскольку я считаю, что жизнь, не связанная ни с какими общественными устремлениями, хуже, чем жизнь растения, то оставляю на ваш суд, насколько это приемлемо для меня.

Однажды утром я открыл Стерна и, читая его изысканный пассаж о свободе, стал сравнивать его ситуацию со своей, как раз в том месте, где он говорит: «Я собирался начать с множества таких же, как я, не унаследовавших при рождении ничего, кроме рабства, но то открытие, что я не могу терпеть рабство рядом с собой, а многие жалкие слои, пребывающие в нем, терпят, лишь приводило меня в смятение», – когда в комнату вошел Том и, прервав нить моих размышлений, сообщил, что пора одеваться к приему у Императора.

Я вовсе не расположен был куда-то идти, скорее желал бы вместе с автором книги, которую держал в руках, «выбрать какого-нибудь одинокого страдальца и, вытащив его из дымящегося жилища, запечатлеть, как он бредет, жалкий, нищий, с детьми на руках и верной несчастной супругой, которая бредет следом за ним». Но все-таки я повиновался предписанию, отложил книгу в сторону, и тут же Том поведал мне еще одну историю из тех, что непрерывно сыплются на нас со всех сторон и часто заставляют сожалеть о том, что мы принадлежим к тому же виду живых существ, что и эти ужасные люди-паразиты, породившие такие бедствия.

Том рассказал, что, по словам одного очевидца, в один из дней, когда грабили Москву, тот видел, как из руин разрушенной церкви старуха-служанка выводила какого-то убеленного сединами старика. Богатство его костюма привлекло внимание французской солдатни, и они тут же начали срывать украшения с его шеи, чему он, слабый и немощный, не оказывал никакого сопротивления, но был явно в полном сознании, так как, когда негодяи ухватились за полы его одежды, он тоном, исполненным достоинства, сначала приказывал, а затем умолял остановиться. Служанка, обхватив старика руками, пронзительно кричала, прося пощадить и проявить уважение к этой достойнейшей персоне. Ее крики оказались напрасными, и, будучи смертельно ранена несколькими выстрелами, она стала жертвой своей преданности. Женщина продолжала цепляться за своего господина и прикрывать его собою, как щитом, до тех пор, пока в ней не угасла последняя искорка жизни. Тогда головорезы сорвали со старика все его платье, кроме рубашки, которую он прижимал к телу, заявляя, что ее они смогут забрать только вместе с его жизнью. В этот момент, рассказывал очевидец, в толпе появился еще один старый слуга. Он яростно палил во все стороны и тут же отправил на тот свет двоих негодяев, раздевавших его господина, чем обеспечил короткую передышку, но сам в этой схватке был опасно ранен. А тот человек, прибавил Том, который все это рассказывал, потерял их из виду, потому что сам получил удар мушкетом от другого негодяя, которому не понравился его радостный возглас.

«Но я ни за что не упущу их из виду! – воскликнул я, охваченный каким-то неистовым восторгом, всеми силами души желая помочь хотя бы одному человеку. – Нет, Том! Я буду искать этого благородного старца и его верного слугу; в тлеющих руинах дворца я попытаюсь его найти и…»

«Упаси Господь, милорд, его, несомненно, давным-давно убили, а если и нет, то как бы он смог вынести холод и голод и не умереть от ран, что эти негодяи нанесли ему?»

Как дядюшка Тоби из той книги, что лежала передо мной, я мог бы поклясться, что его не могли убить, но вместо вспышки гнева удовольствовался брюзжанием. И это, позвольте между прочим вам заметить, все-таки лучше, поскольку избавляет от ощущения неловкости, не нанося сопернику ни одной из тех болезненных зияющих ран, какие так любит наносить открыто выраженный гнев и какие даже время не лечит.

Выбрав для себя такую линию поведения, я сказал:

«Я немедленно отправляюсь в Москву, и если этот несчастный старый аристократ еще жив, я буду защищать его и награжу его слугу. Но я не хочу затруднять вас, Томас, вы не обязаны сопровождать меня, быть может, вы боитесь или…»

Мое раздражение ушло, или, пожалуй, передалось моему слуге, потому что при слове боитесь щеки Тома жутким образом побагровели и он весьма разумно осмелился узнать, «что же такого он в своей жизни совершил, что заставило меня думать о нем как о трусе, и почему это он не поедет со мной на край света?»

Поскольку на этот вопрос не было ответа, то я быстро закончил одеваться и отправился на прием.

Весь мир знает, что Александр – великий император и что у него великолепный двор. В наше время мир знает также, что он истинно великий человек и окружен величием и благороднейшими людьми. На меня это подействовало чрезвычайно, моя душа успокоилась, она излечивалась от болезненной чувствительности и переходила к активному человеколюбию.

Сразу после того, как меня с честью представили как англичанина и друга, мой взгляд остановился на молодой и элегантной даме, пребывающей в глубокой скорби и явно весьма нездоровой. В сопровождении двух подруг эта дама неуверенным, но, тем не менее, быстрым шагом приближалась к Императору. Когда она подошла к Александру, ее лицо, хотя и чрезвычайно бледное, порозовело, волнение придало живости ее весьма выразительным глазам и столь прекрасным чертам лица, какие только можно себе представить. Подойдя к Императору, дама упала на колени и воздела руки, будто умоляя его о чем-то, но Император тут же поднял ее, заговорил с ней мягким тихим голосом и, похоже, сообщил ей, что он уже извещен о ее просьбах и постарается их выполнить. Не имея сил что-то сказать в ответ, она поблагодарила Александра грациозным поклоном, а Император, глаза которого были полны слез, сказал нечто соответствующее такому случаю: «Дочь Долгорукого вправе рассчитывать на мою помощь».

Имя родителя, казалось, совсем лишило даму самообладания, она упала в обморок на руки подруг, и ее вынесли из залы при сочувственных взглядах всех, кто наблюдал эту сцену.

Судите сами, насколько усилился мой интерес, когда при дальнейших расспросах выяснилось, что это прелестное создание – внучка того самого дворянина, о котором шла речь в рассказе Тома, и эта история заставила ее, больную, подняться с постели – поскольку она слегла, узнав о бедах в московском доме отца, – и отправиться просить государя помочь ей в поисках всех оставшихся в живых членов ее семьи в Москве. Ее собственные частные расследования до сих пор не дали никаких результатов, а судя послухам, все ее родственники погибли.

Теперь вы поймете, почему я оказался в Москве. Правда, я почти уверен, что вы скорее припишете прекрасной Ульрике, нежели убеленному сединами старцу, причину такого путешествия в такое время года, в такое место, где англичанину со всех сторон рискованно появляться и где всякого рода насилие в последнее время сделалось настолько привычным, что любое преступление уже не кажется позорным, даже зверское убийство. Но знайте же, что прекрасная просительница замужем – замужем за доблестным русским офицером, который ныне сражается под командованием Кутузова. Теперь вы удовлетворены, потому как вам хорошо известно, что при всем моем восхищении красотой и моей, по вашему мнению, слабости к женскому полу, я всегда считаю, что брак – это святое.

Что ж, Чарльз, теперь, когда вы полностью уверились в чистоте и искренности моих помыслов, вы получите обещанное мною вознаграждение. Так вот знайте, у Ульрики есть сестра – эта сестра пропала, и ваш романтичный друг приехал в Москву, чтобы разыскать ее.

Но я не представляю, как искать, как действовать в этой опустошенной норе, на этом торжище невзгод. До сих пор все розыски ни к чему не привели, и сегодняшней ночью я вынужден затаиться, поскольку несколько раз я уже привлекал излишнее внимание. То ли выглядел слишком потрясенным, то ли дары мои показались чересчур щедрыми при моем внешнем виде, но я не мог не вызвать подозрений у стервятников, которые все еще промышляют мародерством в округе и, как водится, издеваются над жертвой, если уже не в силах ее растерзать. Но теперь пришло время страдать и самим французам. Положение их раненых в высшей степени бедственное и вызывает искреннейшее сочувствие. В самом деле, если рассматривать этих несчастных как людей, которые поверили победам своего амбициозного деспота и пошли за ним, а он подверг их опасностям, коих они не могли предвидеть, и бедствиям, с коими они не могут достойно справиться, то мы должны относиться к ним как к объектам жалости, равной той жалости, какую мы испытываем к людям, в чью страну они вторглись. И так оно и будет, если бесчисленные примеры жестокости и зверства отдельных личностей, свидетелем которых стал этот несчастный город, не сделают наши сердца безжалостными по отношению к людям, которых мы научены воспринимать лишь как лощеных демонов.

Не ждите от меня описания деталей военных действий, перемещений армий, позиций генералов, маневров одного великого человека или искусного отступления другого. Из сообщений нередко ошибающейся петербургской газеты и хвастливого парижского бюллетеня можно все-таки представить себе истинное положение дел: из них вы узнаете, что Буонапарте был раздосадован доблестным сопротивлением, которое оказал разгневанный народ при поддержке части армии, и разрушил эту величественную древнюю столицу. А слегка покраснев от стыда за преступление, которого и одного достаточно, чтобы имя его навсегда было проклято цивилизованным миром, попытался бесчестно возложить вину за это разрушение на Россию. Поскольку великий героический народ благородно решил сам избавиться от тирана, то он имеет право на открытое выступление. Так что не вызывает никаких сомнений то, что склады разрушали по особым приказам Ротопчина, губернатора, а дворцы некоторых аристократов поджигали по их собственному приказу – в тех случаях, когда их имущество могло попасть в руки врага. Но при этом город не оказался беззащитным перед разрушительной стихией, как это произошло бы с другими крупными городами в подобной ситуации, поскольку горящие дворцы стоят изолированно друг от друга и зачастую отделены большими участками земли от всех других строений.

Каковы бы ни были пожелания русского монарха, но разрушить Москву было предпочтительнее, чем страдать, сознавая, что этот город достанется врагу и окажется для Буонапарте лагерем и военным складом. Однако нет основания полагать, что и у того было когда-то в планах обречь массу своих верноподданных на невероятные лишения в этакое время года, когда на них обрушатся все ужасы зимы и когда бедственное положение армии делает ее непригодной для ведения боевых действий. С другой стороны, можно предположить, что Буонапарте не стал бы лишать себя возможности обеспечения безопасных зимних квартир и восстановления сил своей изможденной армии. Вероятно, поначалу у него не было намерения входить в Москву. Но отважное сопротивление, с которым он столкнулся, взбесило его, а та дерзкая жертва дворян, разграбление особняков которых он рассматривал как способ возместить свои расходы, тут же побудила его принять решение отомстить одним и вселить ужас в других. Стоит добавить один факт, который никакой бюллетень, никакой манифест не смогут опровергнуть, – после поджога собора в Смоленско (уникального, готов это подтвердить) он испытывает злобное удовольствие, причиняя любой вред.

Москва в руинах – это самое ужасное зрелище, которое только можно вообразить. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, бродит множество несчастных бездомных, через развалины пробираются то группы людей, то несчастные одиночки. Картина эта настолько печальна, настолько ужасна, что превосходит все прежние представления о нищете и терзает душу от невозможности постигнуть происходящее. И все-таки даже при чрезвычайной нужде и всеобщей скорби решительно обозначается возмущение поведением обидчиков, что действует как средство, помогающее не впасть в уныние; не будь этого, люди лишились бы последних сил. Один несчастный парень говорил мне сегодня утром, что он знает, что рана в груди убьет его в тот момент, когда он перестанет ненавидеть француза; и как бы я ни оценивал его познания в хирургии, я хорошо понимаю чувство, которое диктует ему эту уверенность.

Именно в этот момент взлетают на воздух башни Кремля. Какой ужас! От грохота взрывов дрожь идет по всему телу, этот звук подобен грохоту падающей в бездонную пропасть огромной скалы – будто низвергается сама могучая империя Россия! Громадные стены, разрушаясь, сотрясают, кажется, всю землю до самой ее сердцевины. Определенно, это последний, последний удар, который Небеса дозволят тирану нанести по этим страдающим людям; прощальный взрыв, который преподносят его гордыня и жестокость.

До тех пор, пока будут существовать летописи рода человеческого, до тех пор, пока человечество будет проявлять интерес к деяниями и страданиями своих ближних, до тех самых пор эти ужасные звуки будут отдаваться в ушах людей и вызывать отвращение во всех смелых и благородных сердцах. Для грядущих поколений это может стать уроком, который научит вовремя подавлять дерзкие амбиции и обуздывать саму идею тирании уже на ранней стадии ее развития; а род человеческий будет тогда проливать тишайшие слезы лишь над мучениями прекрасных, но страдающих людей.

Прощайте! Я писал вам всю ночь в мрачном месте, бывшем некогда подвалом городского собора. Сквозь решетки окон мне видно, как отовсюду стекаются остатки французской армии, готовясь теперь, когда последнее их дело сделано и последняя добыча получена, освободить сцену своей преступной жестокости, оставляя, тем не менее, позади себя бесчисленные доказательства бедствий, которые коснулись и их самих, ибо каждое сохранившееся здание превращено в лазареты для их же больных и раненых, брошенных на произвол судьбы. Пострадавшие лежат с неперевязанными ранами, открытыми для проникновения всяческой заразы, почти лишенные какой бы то ни было еды и зачастую почти голые, у них не осталось надежд на спасение, и они так нуждаются в утешении. Эти несчастные существа дошли, кажется, до крайней точки бедствия. И если к их положению в настоящее время присовокупить ощутимое различие между их жизнью в этом разрушенном городе и жизнью в теплом климате на плодородных равнинах родной страны, то одни только физические их страдания будут рвать сердце на части от жалости. И к ним, должно быть, добавляются муки разбуженной во многих умах совести. Ибо каким бы бесспорно ужасающим ни было поведение французской армии, какое бы бессчетное число отдельных личностей ни последовало за врагом рода человеческого и ни совершенствовало бы его систему правления, глупо и безнравственно допускать, что средь этой огромной массы людей нет множества храбрых, благородных и дружелюбных личностей, таких, которые играют навязанную им в этой трагедии роль и испытывают отвращение к делу, которым они вынуждены заниматься.

И снова я прощаюсь, поскольку появляется возможность выбраться наружу незамеченным и встретиться с Томом в назначенном месте. О, если б мог я принести неистощимый кувшин вдовицы и накормить каждого несчастного, что встретится на моем пути! Сколько жалобных криков будут терзать мой слух! Сколько вдовьих и сиротских слез увидят мои глаза! Конечно, потребуются некоторые средства, чтобы накрыть стол в этой пустыне, не то счастливыми можно считать тех, кто пал от меча в первой же атаке; ибо всем остальным предназначена судьба, в сравнении с которой все другие страдания легки, как воздух.

 
О, этот человек, этот человек,
Облеченный недолговечной, ничтожной властью,
Он выделывает такие фантастические трюки пред высшей Силой,
Что заставляет плакать ангелов.
 

Всегда ваш, Эдвард Инглби