Текст книги "Бегство от страсти"

Барбара Картленд
Бегство от страсти

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1942 год

Флер вышла из комнаты, где скончалась графиня де Сарду.

После удушливой атмосферы спальни больной воздух в коридоре казался ледяным, но бодрящим, как глоток холодной воды.

Она подошла к окну и раздвинула тяжелые портьеры. Утренний туман, покрывавший зелень газонов, растекался под первыми лучами неяркого солнца.

Флер вздохнула и на мгновение прижалась горячим лбом к серому камню стены. От бессонных ночей под глазами у нее легли тени. Странное спокойствие и умиротворение овладели ею.

Вдали на горизонте на фоне бледно-голубого неба вился черный дымок – это все, что осталось от вчерашнего пожарища, целую ночь багровым заревом заливавшего окрестности после налета британских ВВС.

Она слышала, как падали бомбы на здание фабрики, расположенной в двадцати милях отсюда, неделю за неделей выпускавшей сотни грузовиков на потребу хозяйничавших во Франции немцев.

Дом содрогался от взрывов, но когда графине рассказали о том, что происходит, она прошептала:

– Хорошо. Только англичане могут вернуть нам свободу.

– Ш-ш-ш, мадам, – предостерегла ее Мари. – Об этом нельзя говорить вслух.

Но Флер гордо улыбнулась. Да, именно ее соотечественники принесут свободу побежденным запуганным французам.

Сейчас, глядя на черный дым, она вспомнила о Люсьене… как он тоже взлетел в небо… только затем, чтобы упасть… подобно тому, как пали в бушующем огне некоторые из этих героев.

При этом воспоминании к глазам ее подступили слезы.

«Странно, – подумала она, – что я оплакиваю сейчас Люсьена, а не его мать».

Ей вдруг пришло в голову, что в кончине графини было что-то театральное.

Старая аристократка с белоснежными волосами и точеными чертами лица, воплощенная grande dame. Подле нее священник в облачении и строгий седой доктор. В ногах постели, на которой рождались и отходили в вечность поколения семьи Сарду, громко рыдающая Мари. Это было похоже на сцену из какого-то спектакля – не было ни страха, ни горя, ни отчаяния.

Только теперь, когда все уже закончилось, Флер испытала чувство бесконечного облегчения, как будто перед этим какая-то часть ее существа пребывала в напряжении, съежившись в ожидании кошмара, который так и не наступил.

Она еще никогда не присутствовала при смерти, и мысль об этом была ей невыразимо страшна, пока она не поняла, что смерть – это просто когда тебе закроют глаза и сложат руки.

Но так бывает не всегда. Люсьен умер по-другому, хотя для него это, наверное, было мгновенно и прекрасно – на взлете, в момент триумфа.

Им сообщили, что он сбил своего противника, а потом его самолет загорелся. Радостно возбужденный, торжествующий Люсьен упал с высоты солнечного неба на землю своей любимой Франции.

Флер отвернулась от окна и пошла к себе. Даже три года спустя она не могла вспоминать о Люсьене без мучительной боли, которая первое время была почти невыносимой.

У себя в комнате она умылась и начала снимать помятое платье. Последние сутки она провела не раздеваясь.

В это время в дверь постучали. Вошла Мари, держа в руке стакан с какой-то мутноватой жидкостью.

– Что это? – спросила Флер.

– Это доктор прислал, – отвечала Мари. – Выпейте, и вы уснете. Вам нужен сон, ma pauvre , как и всем нам.

Флер устало уронила одежду на пол и, накинув протянутую Мари шелковую ночную рубашку, забралась под благоухающие лавандой и украшенные ручной вышивкой простыни.

– Выпейте, ma petite , – успокаивающим голосом повторила Мари, и Флер безропотно проглотила снадобье.

Оно отдавало горечью, так что, возвращая стакан. Флер сделала невольную гримасу. Потом она уютно прикорнула на подушке.

– Я разбужу вас попозже, mademoiselle. Мари задвинула тяжелые портьеры. Комната погрузилась в полумрак, и женщина осторожно вышла, прикрыв за собой дверь. Флер закрыла глаза.

Какое блаженство расслабиться, погрузиться в нежный пух перины. Сон накатывал на нее теплыми мягкими волнами, с каждой новой волной поглощая еще какую-то долю сознания.

Вздрогнув, Флер проснулась и увидела у постели Мари, державшую в руках поднос с чашкой кофе и печеньем. Флер протерла глаза и села.

– Я прекрасно выспалась, Мари. Который час?

– Почти три.

– Так поздно? Не стоило позволять мне спать так долго.

Мари улыбнулась. Глаза у нее распухли от слез, но Флер показалось, что выглядит она спокойнее, чем раньше.

– Что вы делали, пока я спала?

– Мы вынесли мадам в часовню. Она будет лежать там сегодня и завтра, похороны послезавтра.

Флер протянула руку за чашкой.

– Но, Мари, – воскликнула она. – это же наш лучший кофе и печенье из запасов мадам!

– А почему бы и нет? – с вызовом спросила Мари. – Для кого нам это беречь? Для немцев? Для всех этих кузенов, которые не удосужились даже приехать получить ее последнее благословение? Нет уж! Кушайте, mademoiselle, она бы этого желала. А остальные пусть обойдутся эрзацем.

Последние слова Мари произнесла с ненавистью. Руки ее дрожали.

– Мы не должны осуждать родственников мадам, не зная их обстоятельств, – возразила Флер укоризненно. – Возможно, они не смогли приехать – не так-то легко получить пропуска.

– Они и не пытались. Ни разу, с тех пор как не стало m'sieur Люсьена. Но теперь, когда они знают, что здесь есть чем поживиться, тут же налетят, как вороны на падаль, вот увидите.

О чем вы говорите? – спросила Флер. – Доктор уже давно известил их о болезни мадам, но ответа не было. Вам сообщили, что кто-нибудь приезжает?

Мари отрицательно покачала головой.

– Но они все равно явятся, – продолжала настаивать она.

– И принять их, кроме нас с вами, некому! – Флер задумалась. – Придется мне уехать, Мари. Можно обмануть бошей, но семью так легко не проведешь.

– Куда же вы поедете, mademoiselle?

– Не знаю.

Флер взяла обсыпанное сахаром печенье, из тех, что все это время берегли специально для мадам.

И хотя Мари умело прятала печенье, бренди и другие деликатесы, к которым так привыкла мадам, людей она прятать не могла, и Флер впервые поняла, в каком опасном положении она находится.

Прошедшие месяцы промелькнули как во сне, без событий и тревог. Правда, иногда в замок являлись немцы, но мадам удовлетворяла их требования, давая все объяснения с холодным величественным презрением, более унизительным, чем любые оскорбления.

Поскольку замок располагался в стороне от главных магистралей и им не пришлось принимать на постой солдат, им ничем особенно не досаждали, разве что забрали часть урожая, автомобиль Люсьена и кое-какой фермерский инвентарь. В остальном жизнь шла по-прежнему. Только где-то в подсознании обитателей замка жил страх, будто за ними следит какое-то животное, притаившееся и приготовившееся к прыжку. Этот страх был с ними всегда, не оставляя их ни на минуту.

Даже ночью, запершись у себя в комнате на верхнем этаже замка и достав из тайника приемник, Флер, прежде чем включить, прятала его под одеяло.

Иногда она стыдила себя за такие предосторожности и все же знала – это не трусость, а понимание, что вокруг враги, что даже у стен есть уши и что малейший промах может привести к гибели не только ее саму, но и тех, кто, любя ее, дал ей приют.

– Мы что-нибудь придумаем, Мари, – сказала она наконец. – А пока я встану и оденусь.

Флер медленно допила кофе, наслаждаясь каждым глотком. Она давно уже не пробовала ничего подобного. Кофе был восхитителен. И печенье тоже. Как давно ей хотелось сладкого!

Мари раздвинула портьеры, и комнату залило полуденное солнце.

– Самолетов сегодня не было? Мари покачала головой.

– Ни одного. Но Фабиан побывал в деревне и рассказал мне, что эти дьяволы сбили вчера два самолета и один упал в поле в десяти милях отсюда. Наши побежали на помощь, но было уже поздно.

Храбрецы сгорели, один только уцелел, и немцы его забрали.

– Он сильно пострадал?

– Фабиан не слышал, но лучше уж оказаться в руках милосердного господа, чем сдаться на милость этих свиней.

Флер откинула волосы со лба. В тысячный раз она размышляла, было бы Люсьену лучше оказаться в плену или, как выразилась Мари, в руках милосердного господа.

После эвакуации британского экспедиционного корпуса из Дюнкерка по всей Франции ходили слухи о том, как страдали от голода и холода пленные. Но теперь – если только можно было верить таким рассказам – положение улучшилось и для пленных французов появилась возможность репатриации.

Правда, вернулось их так мало, что особенно надеяться не приходилось. Много разговоров, полно оптимизма, но и только. Может, лучше пусть уж будет все как есть.

Но как же трудно было в это поверить, вспоминая, что Люсьена сбили в начале сентября 1939 года, когда мир еще не осознал до конца, что начались новые военные действия и что последняя война, уничтожившая цвет европейских народов, никого ничему не научила!

В самом начале сентября! В памяти Флер отпечаталось то невероятное удивление, скорее изумление, чем боль, когда она узнала, что Люсьен погиб над линией Мажино.

Именно в этот момент между ней и матерью Люсьена растаял лед, рухнули все преграды. Они плакали вместе. Боль утраты объединила их так, как это не могло бы сделать ничто другое при жизни Люсьена.

Странно было вспоминать сейчас, как она поначалу боялась графини. Жизнь не подготовила ее к встрече с такой женщиной, как мать Люсьена.

Только познакомившись с графиней де Сарду, Флер смогла понять тайну, окружавшую ее собственную бабушку-француженку, в честь которой она получила свое имя, и уяснить себе, почему ее мать говорила о бабушке больше с уважением, чем с любовью.

Аристократия! Ни у кого из ее поколения, думала Флер, нет такого достоинства, выдержки, самообладания, как у этих женщин.

«Нам не хватает свободного времени, – сказала она себе однажды, – чтобы оставаться спокойными и изящными. Мы жадно пытаемся урвать все, что можем, лишь бы оно не досталось другому».

При этом она подумала о Сильвии – Сильвии с ее кровавыми ногтями, алыми» губами, наглым взглядом… О Сильвии, все утро слонявшейся по дому в дешевом затрепанном халате и старых стоптанных шлепанцах. Сильвия, неухоженная, растрепанная, иногда неумытая, но всегда ослепительно красивая, никого не оставляющая равнодушным к своей грубой, вульгарной, похотливой красоте.

Флер до сих пор содрогалась при воспоминании о тех днях, когда Сильвия впервые появилась у них в доме и как она потешалась над его убранством и перевернула все вверх дном, заполнив дом своим дерзким смехом, своими запачканными помадой окурками, своими буйными друзьями.

Невозможно было представить себе, чтобы человек мог позволить такой женщине занять место ее матери, и все же, несмотря на враждебность и горькую едкую ненависть, Флер могла понять своего отца и лишившее его рассудка увлечение.

Вся ее порядочность и достоинство восставали против мачехи, но в то же время она не могла не замечать ее привлекательных свойств – свойств, присущих животным, но тем не менее неотразимых.

Поначалу Флер была смущена, сбита с толку, она ушла в себя, замкнулась в своем антагонизме. Но, осознав всю глубину порочности Сильвии, она ужаснулась – не за себя, за отца.

Очень медленно она начала многое замечать и понимать.

Флер встретила человека, который увлекся ею. Она пригласила его домой. Внимание, проявленное к нему Сильвией, то расположение, с каким она принимала его, сначала ввели ее в заблуждение.

Но когда этот человек стал избегать Флер, застенчиво, а потом и откровенно уклоняясь под разными предлогами от встреч, она поняла, что случилось.

Флер навсегда запомнила, как ночью выбежала из дома и брела вслепую под проливным дождем вдоль побережья, не ощущая ни грозы, ни тьмы в приступе смертельной дурноты.

Она не ушла тогда насовсем только потому, что любила отца, несмотря на все его слабости. Артур Гартон был талантливым литератором, но в женщинах он не понимал ничего.

В сорок пять лет он ушел от дел и поселился в Сифорде, где построил дом и поле для игры в гольф. И жил там счастливо со своими книгами у камина или на площадке с клюшкой для гольфа.

После смерти матери Флер он так бы и жил здесь спокойно до самой старости, если бы не встретил Сильвию.

Сильвия как раз подыскивала безнадежного идеалиста, вроде Артура Гартона, такого, который дал бы ей крышу над головой и оплачивал ее счета. Все оказалось проще простого. Они поженились через месяц после первого знакомства, а Флер узнала об этом, когда церемония уже состоялась.

Слишком поздно было возражать и напоминать отцу о женщине, отдавшей ему двадцать лет жизни и любившей его до последнего часа. Об этом позаботилась Сильвия. Она чуяла опасность и ловко умела предотвратить ее.

Однако после четырех лет супружества она утратила осторожность, недооценив своего мужа и его глубокую порядочность настоящего джентльмена. Обнаружив подтверждение того, о чем он давно уже подозревал, Артур Гартон как-то поутру пошел купаться и заплыл слишком далеко.

Шел август месяц, и никто не удивился, что, аккуратно сложив на пляже одежду, человек решил поплавать в Ла-Манше.

Записки он не оставил. Для всех это был просто несчастный случай. Одна Флер знала правду: отец не купался уже по меньшей мере десять лет.

Как раз накануне она встретила Люсьена. Они познакомились в Лондоне, где Флер гостила у школьной подруги.

Их представили друг другу, и как только руки их соприкоснулись и Люсьен с неподражаемой грацией, так характерной для его национальности, склонил голову, Флер все поняла.

Она чуть не задохнулась от охватившего ее пылкого и жаркого чувства, которое он легко мог прочитать в ее загоревшихся глазах.

Наверное, в этот момент он ощутил дрожь ее пальцев и тоже познал восторг и красоту вспыхнувшего между ними чудесного пламени.

Вскоре они признались друг другу в любви, и чувство это было тем более мучительным оттого, что Люсьен должен был уехать во Францию. Он был летчиком и находился в Англии в командировке при военном министерстве. Теперь ему предстояло вернуться и доложить о своей поездке.

– Когда я увижу тебя снова?

– Скоро, очень скоро, любимая.

– Но когда? – настаивала она.

Он пожал плечами, а затем ответил на ее вопрос поцелуями.

В этот момент было невозможно поверить, что судьба разлучит их, что они расстанутся надолго. Люсьен уехал, Флер вернулась в Сифорд, и вскоре утонул ее отец.

Флер была вне себя, она чуть не помешалась от горя, торопясь покинуть жилище, которое она называла своим домом и где нашла себе приют убийца ее отца.

Не сказав никому ни слова, она пересекла Ла-Манш и, бледная, словно» движимая какой-то потусторонней силой, явилась в замок Люсьена.

Люсьен был ей рад. Если он и удивился, как его мать, этому странному поступку, то не выказал своего удивления ни словом, ни жестом.

Он обнял ее, обещал, что они поженятся, и в восторге от всего этого она испытала глубокое и полное удовлетворение.

Они пробыли вместе всего полдня, когда Люсьена неожиданно вызвали в часть. Ни Флер, ни его мать это не взволновало. Они так мало обращали внимания на слухи об осложнениях международных отношений, что, когда Франция и Англия объявили войну Германии, это произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Только тогда они начали задумываться над тем, что это может означать для Люсьена… для них. Две недели спустя после объявления войны Люсьен де Сарду был убит…

Флер застегнула браслет часов и встала.

– Я готова, Мари. Пошли вниз?

– Вы посетите мадам?

– Разумеется. – Голос Флер смягчился. – Но сначала я хочу нарвать цветов – ее любимых белых роз.

Проходя по коридору, они услышали, как по гравию подъездной аллеи замка зашуршали шины подъезжавшего автомобиля. Обе женщины замерли. Кто бы это мог быть? В глазах друг друга они прочли страх. Потом Флер подошла к окну, находившемуся как раз над подъездом. К парадной двери медленно приближалась машина.

Инстинктивно Флер схватила Мари за руку, сжимая ее своими сильными пальцами. Подъезжавшая машина, несомненно, принадлежала немецкому штабу.

Они застыли на месте. Шофер в военной форме выскочил и проворно открыл заднюю дверцу. Вышел мужчина – они могли разглядеть его отчетливо – плотный, невысокий, в темном гражданском костюме.

Наклонившись, он сказал несколько слов кому-то, оставшемуся в машине, и выбросил руку в приветствии:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – раздалось в ответ, и в замке послышался звон колокольчика.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Шаркая ногами по мраморному полу вестибюля, Мари подошла к двери и начала возиться с цепочками и засовами.

Скрипя петлями, дверь медленно распахнулась. Ожидавший в ярком солнечном свете человек вошел решительно, как будто раздраженный тем, что его заставили ждать.

– Я – Пьер де Сарду. – Он говорил авторитетным тоном, громко и отрывисто. – Что графиня? – спросил он, вглядываясь в полускрытую за дверью Мари.

– Мадам скончалась.

– Вот как!

Человек прошел дальше в вестибюль. У Флер создалось впечатление, что это известие его не удивило – она была уверена, что ему это известно. Кто бы мог сказать ему, подумала она. Доктор? Священник? Но они наверняка предупредили бы ее или, во всяком случае. Мари о приезде такого родственника.

Она критически осмотрела господина де Сарду. Особого впечатления он на нее не произвел – выше, чем казался из окна, но приземист, склонен к тучности, и трудно было поверить, что он приходился родней Люсьену. Ни в его внешности, ни в поведении не было ничего аристократического. Его надменность и резкая манера говорить были явно напускными.

Тут его темные глаза обратились на нее, и Флер почувствовала, что он удивлен, причем неприятно, ее присутствием.

– А это…? – произнес он, обращаясь больше к Мари, чем к ней.

– La femme de m'sieur Lucien .

Сердце Флер забилось сильнее, но она ничего не сказала, ни сделала ни малейшего движения, ожидая, как будут развиваться события, вместо того чтобы их ускорить.

– Жена? – воскликнул Пьер де Сарду. – Но почему нам не сообщили? Мы ничего не знали об этом, когда нас известили о его смерти.

Женщины ничего не ответили, и он внезапно сделал несколько шагов в сторону Флер.

– Это верно, то, что она говорит? – спросил он. – Вы – жена Люсьена?

Флер глубоко вздохнула и голосом, ей самой показавшимся чужим, солгала:

– Да, я жена Люсьена.

– Мадам! – Она почувствовала, как Пьер взял ее руку и поднес к губам.

Теперь он заговорил с ней со всей возможной учтивостью.

– Простите мое удивление. Я не имел ни малейшего представления о вашем браке. Я полагал, что моя тетка, графиня, живет здесь одна с прислугой. Но теперь я понимаю, что ошибался. А у вас – простите мне этот вопрос – есть дети?

Внезапно Флер охватило безумное желание дать ему пощечину. Она не знала, почему оно у нее возникло; в его улыбке и выражении глаз было что-то, вызывавшее у нее не только раздражение, но и страх.

В этот момент, когда все происходящее было таким неожиданным и непонятным, ей трудно было сохранять хладнокровие, но в одном она была твердо уверена: каждое произнесенное ею слово грозило ей опасностью, этот человек был ее врагом.

– У меня нет ребенка, – сказала она спокойно. – Почему бы нам не пройти в гостиную? Возможно, после дальней дороги вы «е откажетесь от чашечки кофе?

– Благодарю вас, я не так давно позавтракал. Открывая дверь в салон, Флер заметила выражение лица Мари и поняла, что та пытается предостеречь ее взглядом и что она тоже почуяла опасность.

Проникавшее сквозь жалюзи солнце расчертило золотыми полосами старинный ковер. Эти полосы напоминали прутья решетки – тюремной решетки.

– И давно вы здесь?

– Давно.

– Не могу понять, почему моя дорогая тетушка не сообщила мне о таком важном событии, как женитьба Люсьена. Помимо всего прочего, я желал бы преподнести вам подарок.

– Мы были женаты очень недолго, когда его убили, – с трудом выговорила Флер онемевшими губами.

– Да, это понятно. Шок… такое ужасное несчастье. И все же как мужественно отвечала она на письма с выражениями соболезнования – я получил от нее такое письмо. Под влиянием пережитого горя она, конечно, могла забыть о браке Люсьена. Но она писала о нем так подробно и с такой гордостью! Согласитесь, мадам, это все-таки очень странно. Как вы, вероятно, заметили, моя тетушка была очень педантична в таких вопросах. Когда она умерла?

– Сегодня в половине седьмого. Вы хотите ее видеть?

– Впереди еще много времени. Я, разумеется, останусь здесь на ночь. А похороны завтра?

– Послезавтра.

– Так. Значит, мы будем иметь удовольствие провести вместе время до среды. Возможно, появятся и другие родственники – не знаю, но у меня будет много дел. Вы же понимаете, что я теперь – глава семьи.

– В самом деле?

– О да. Отныне я имею право именоваться графом де Сарду, но наше поколение такими пустяками не интересуется. Все это побрякушки, оставшиеся нам от изжившей себя аристократии. Я предпочитаю быть просто monsieur. Я демократ, как, впрочем,

вероятно, и вы, мадам?

– Разумеется.

– Рад это слышать. Я вижу, у нас много общего. Вы видели завещание графини?

Флер не торопилась с ответом. Она нагнулась над столиком, перебирая на нем фарфоровые табакерки. Ее забавляло держать своего врага в состоянии неизвестности, зная, что этот вопрос интересует его больше всего.

– Мне ничего об этом не известно, – сказала она наконец. – Если она и оставила завещание, оно должно быть у адвоката.

– Да, разумеется.

Она услышала короткий вздох облегчения. Monsieur Пьер прошелся по комнате.

– Вы позволите мне закурить, мадам?

– Да, конечно, пожалуйста. Извините, я забыла вам предложить.

Это неудивительно, когда в доме нет мужчин. – Он зажег сигарету. – Вы были здесь, когда Люсьена убили? – Да.

– А где была ваша свадьба?

Флер ощутила внутреннюю дрожь. Именно этого вопроса она и боялась. Ее тайна должна была вот-вот выйти наружу.

– В Париже.

– В Нотр-Дам?

– Нет, в Сен-Мадлен.

Она не могла понять, почему сказала это, разве только ради удовольствия противоречить ему.

– В высшей степени странно! Все де Сарду женились в Нотр-Дам.

– Люсьен пожелал быть исключением.

– Вы меня простите, мадам, если я попрошу вас назвать вашу девичью фамилию?

Флер улыбнулась. Здесь ей ничто не угрожало, не было необходимости лгать. Она могла назвать фамилию бабушки, чья семья была многочисленной.

– Флер де Мальмон.

– Да, конечно, эта семья мне знакома.

В его вкрадчивом голосе появились уважительные нотки, но Флер чувствовала, что он отнюдь не удовлетворен. Он по-прежнему был полон подозрений, может быть, даже больше, чем раньше.

Она слишком поздно поняла, что единственным объяснением тайного брака могло бы стать то обстоятельство, что Люсьен выбрал себе в жены неизвестно кого, девицу сомнительного происхождения, которую его семья никогда бы не признала. Ну что же, что сделано, то сделано, теперь оставалось только ждать следующего вопроса. Она обрадовалась, услышав, как открылась дверь. По крайней мере, на какое-то время Флер получала передышку.

Мари принесла кофе, вернее, отвратительный эрзац, которым они были вынуждены обходиться уже больше года.

– Кофе, monsieur?

– Благодарю вас. Поставьте на стол. Я сам себе налью.

Флер показалось, что он поморщился от запаха. Без сомнения, Пьер и его друзья-немцы угощались более приятными напитками, чем его менее удачливые соотечественники.

Мари направилась к дверям. Но он внезапно остановил ее.

– Мне нужно послать кого-нибудь в деревню. Найдется здесь кто-нибудь, кто мог бы пойти?

– Mais non, monsieur . В доме нет никого, кроме меня и мадам.

– Но это нелепо! Ну, какой-нибудь подручный садовника или работник с фермы?

– Нет никого, monsieur, кем мы могли бы распоряжаться. До войны многие были рады служить в замке. Теперь они служат завоевателям.

Monsieur Пьер издал раздраженное восклицание.

– Тогда мне придется пойти самому. Я должен увидеть священника, доктора… – Он замолчал.

«И адвоката», – мысленно добавила Флер.

– Да, monsieur. – Мари терпеливо выжидала, безмолвная и недоброжелательная.

– Можете идти.

– Благодарю, monsieur.

– Это правда, – обратился он к.Флер, – что некого послать и нет никакого способа вызвать людей сюда?

– Очень сожалею, но это так, – холодно заметила Флер, – и естественно, у нас нет никакого транспорта.

– А машина?

– Немцы забрали ее больше года назад.

– Да, да, конечно. Они возместили мадам ее стоимость?

– Понятия не имею.

Флер отлично знала, что никакой компенсации графиня не получила. Ей как-то неопределенно дали понять, что, если она обратится с просьбой, ей выдадут ваучер, по которому она в свое время сможет получить сумму, равную стоимости машины. Графиня этим рекомендациям не последовала.

Флер твердо была намерена ни словом, ни делом не дать monsieur Пьеру воспользоваться чем-либо из имущества Люсьена.

– Что ж, придется отправиться самому – если гора не идет к Магомету! – с насильственным смехом выдавил Пьер. – Аи revoir . Я не задержусь. Обедаем вместе, я надеюсь?

– Какое время вас устроит, monsieur?

– В семь часов вам будет удобно?

– Прекрасно.

– Тогда до вечера, мадам.

Он бросил на нее взгляд победителя и вышел из комнаты с видом человека, полностью уверенного, что им восхищаются.

Флер застыла на месте. Она ждала, пока не закроется парадная дверь, пока не замрет хруст гравия под удаляющимися шагами, пока не наступит тишина. Тогда она бессильно опустилась на софу, прижимая руки к раскалывающейся от боли голове. Наконец Флер почувствовала, как напряжение в ней медленно ослабевает.

– Я должна подумать, – сказала она громко, – я должна подумать.

Что делать? Как избежать грозившей ей западни? Почему Мари назвала ее женой Люсьена? Это было безумием, но, с другой стороны, что еще она могла сказать? Он мог бы поинтересоваться ее документами, и тогда любая увертка, любая новая ложь вызвали бы у него еще большие подозрения.

Как она могла настолько потерять всякое соображение, чтобы не предвидеть все это, чтобы не скрыться раньше. Но Флер не могла оставить умирающую графиню. Она любила старуху, хотя боялась и не понимала ее, не могла понять женщину другой национальности, другого происхождения. Но графиня де Сарду была последнее, что связывало ее с Люсьеном, и она цеплялась за нее, счастливая уже одним только тем, что находится в его доме.

Она не могла уйти, не могла оставить все то, что так много для нее значило. Только теперь Флер поняла, насколько это было опасно.

Благодаря своему личному влиянию, той власти, которой графиня по традиции пользовалась в деревне в силу своего положения, она могла улаживать некоторые вопросы. Теперь ее место займет личность совершенно другого плана – monsieur Пьер.

Флер часто улыбалась, вспоминая, как по распоряжению графини в замок явился мэр. Как ни кичилась Франция демократизмом, в сельских уголках по-прежнему сохраняли свое влияние аристократы, занимая место на верхушке общественной пирамиды.

Графиня потребовала, чтобы он предстал перед ней, и этот маленький человечек, бакалейщик по роду занятий, с опаской переступил порог салона, где ожидала его мадам.

Флер видела, что у него на лбу выступил пот и, слушая мадам, он беспрестанно мял и вертел в руках свою шляпу.

– Господин мэр, варвары вновь вторглись в наше любимое отечество. Они снова попирают нашу землю, и кровь наших соотечественников вопиет о мести. Вы согласны, господин мэр?

– Да, мадам. Но пусть мадам простит меня, если я осмелюсь просить, чтобы она не говорила о таких вещах столь громко.

Графиня улыбнулась.

– Я стара, господин мэр, а умереть можно только однажды. Мой сын уже отдал свою жизнь за Францию, я была бы горда отдать свою во имя той же благородной цели.

– Я восхищен мужеством мадам.

Но Флер чувствовала, что думал он при этом о себе, о своей толстухе жене, которой, как говорили, он постоянно изменял, о своих шестерых детях, старший из которых был в плену в Германии.

– Мы понимаем друг друга, – продолжала графиня. – Мне нет нужды говорить больше. Однако, заговорив о политике, я забыла представить вас моей невестке: господин мэр – мадам Люсьен де Сарду.

На какое-то мгновение человечек удивился, но со свойственной его нации сообразительностью тут же все понял.

– Enchantd , мадам, позвольте мне приветствовать вас, – пробормотал он и замер в ожидании, понимая теперь, что от него требуется.

– С моей невесткой, – продолжала графиня, – произошел несчастный случай. Прошлой ночью в замке возник небольшой пожар. Ничего страшного, мы потушили его сами, но, к величайшему сожалению, carte d'identite мадам Люсьен де Сарду сгорел. Ничего не осталось, никто не подумал о том, чтобы записать номера.

– Я понял, мадам. Их можно заменить.

– Благодарю вас, господин мэр, это очень любезно с вашей стороны.

Графиня протянула руку, мэр склонился над ней. Аудиенция была закончена.

На следующее утро на велосипеде приехал второй сын мэра Фабиан. Он вручил Флер ее удостоверение личности с новой фамилией. Дата выдачи была немного смазана.

Только теперь до Флер дошло, какие ловушки расставила ей эта казавшаяся такой простой подделка. Больше всего она сожалела о том, что графиня все-таки заставила ее сжечь британский паспорт.

«Это опасно», – настаивала старая женщина, и, несмотря на все возражения Флер, пламя, на этот раз подлинное, с жадностью поглотило голубую обложку и страницу с подписью министра иностранных дел.

Как же права оказалась графиня! На следующий день пришли немцы. Графиня с Флер были в саду, откуда их вызвала Мари. На обычно невозмутимом лице служанки отражался страх.

– Мадам! Nom de Dieu! Простите, мадам, но в доме немцы.

Мари тяжело дышала, чепчик с оборками съехал на сторону, обнажив седину.

– Немцы?

– Да, мадам, они хотят говорить с вами.

– Благодарю, Мари. Держи себя в руках.

– Да, мадам.

– У тебя чепчик сбился, Мари.

– Простите, мадам.

Немцы обыскали замок. В поисках французских солдат они облазили каждый уголок, забрали свиней, цыплят и окорок, висевший на кухне. Они вылили бензин из бака стоявшей в гараже машины и сказали, что пришлют позже и за самой машиной.

Через несколько дней они вернулись и без всяких объяснений увели Луи, садовника.

Сначала никто не знал, находятся ли замок и деревня на оккупированной территории или нет. Обитатели замка не говорили об этом, но Флер догадывалась, о чем молилась графиня в маленькой часовне, убранной знаменами, взятыми в боях членами семьи де Сарду.

Наконец они узнали, что граница установлена и их замок оказался в двадцати милях от нее, в пределах оккупированной территории.

Флер резко поднялась и подошла к окну. Сад дышал покоем и тишиной.

Странно было думать, что по всей Европе царит террор, людей расстреливают или бросают в концентрационные лагеря, где их избивают до потери сознания или пытают, пока они не умрут или не потеряют рассудок.

Повсюду были страдания и страх, паника и скорбь, лишения и пытки.