Текст книги "Пламя любви"

Глава вторая

Она ожидала боли, резкой, как удар кинжала в сердце. Но боль медлила. Вместо этого Мона услышала собственный голос, холодный, равнодушный, – голос незнакомки. И этот чужой голос ответил:

– Да, знаю.

– Такая трагедия! – скорбно продолжала мать. – Ему же было всего тридцать девять, и такие блестящие перспективы… Все говорили, что он вот-вот получит место посла. Ты ведь не общалась с ним в последние дни?

– Нет.

Это тоже правда. Последние три дня жизни он провел в больнице; навещать его она, конечно, не могла.

А миссис Вейл все говорила и говорила:

– Жена его, должно быть, теперь останется в Америке. Нет смысла рисковать: у нее ведь на руках двое маленьких детей, а путь в Англию неблизкий и нелегкий, да еще и бомбежки… Бедная девочка, как ей, наверное, сейчас тяжело! Все это случилось так внезапно, так неожиданно! Она тебе нравилась, милая?

– Я ее совсем не знала.

Да сколько можно об этом?! Неужели нет способа остановить этот поток вопросов?

– А я была уверена, что вы с Энн встречались! Но потом сообразила: вряд ли ты бывала на дипломатических приемах. Чинные официальные мероприятия всегда были тебе не по душе. Но как жаль Лайонела! Как он, бедняжка, радовался своему первому назначению! Узнал об этом, как раз когда гостил у нас, помнишь? В то самое Рождество, в твой первый выход в свет.

– Помню.

– Как сейчас вижу: он спускается к завтраку с моноклем вместо своих обычных очков в роговой оправе. Вы все принялись его дразнить; кто-то – может, и ты, милая, – говорит: «Лайонел, да ты с этим моноклем настоящий дипломат!» А он отвечает: «Да, я теперь настоящий дипломат». И рассказал о своем назначении. Уезжать немедленно ему не требовалось, он должен был несколько месяцев пробыть в Лондоне и только потом отправиться в Париж, верно?

– Верно.

– Да-да, конечно, теперь я все вспомнила! И потом, когда ты тоже переехала в Париж, вы с ним там часто виделись, правильно, милая?

– Правильно.

– Знаешь, Мона, одно время мне даже казалось, что вы с Лайонелом друг к другу неравнодушны. Разумеется, вокруг тебя вилось столько ухажеров, что я и счет им потеряла, но в какой-то момент мне показалось, что Лайонелу удалось растопить твое сердечко. Знаешь, если бы ты вышла за него, я бы ничуть не возражала. Правда, вы с ним родня, но очень дальняя, так что это не в счет, а сам Лайонел мне всегда нравился. Незаурядный человек и такой целеустремленный – сразу было видно, что далеко пойдет! Однако, учитывая, как все обернулось, – может быть, все и к лучшему.

«Хватит! Хватит! – отчаянно вопило что-то внутри Моны. – Не надо больше! Я не выдержу!»

Боль, которой она ждала, явилась – и безжалостно перемалывала ее сердце. Как вытерпеть эту пытку?! И снова голос, словно принадлежащий какой-то другой женщине, – холодный, равнодушный голос – проговорил:

– Кажется, дождь пошел.

– Правда? – мгновенно сменила тему мать. – Что ж, ничего удивительного. Сегодня с самого утра собирался дождь. Слава богу, хлынуло только сейчас. Пожалуй, это и к лучшему, – значит, миссис Скеффингтон-Браун сегодня не придет.

– А кто это?

– Ох, дорогая моя, это самая надоедливая особа на свете! Она живет в «Башнях».

– В «Башнях»? А как же полковник?

– Милая, да ведь полковник умер два года назад. Я же тебе писала.

– Да, конечно.

«Странно, – думала Мона, – ничего об этом не помню. Неужели я не читала маминых писем? Или читала и тут же выбрасывала прочитанное из головы, потому что была слишком занята иными мыслями, слишком спешила жить – и любить?»

– Так вот, – продолжала миссис Вейл, – после его кончины «Башни» купили эти Скеффингтон-Брауны. Знаешь, не хочу быть снобом, но они и в самом деле невыносимы. Всем вокруг хамят, кроме тех, кого считают вышестоящими, – перед теми пресмыкаются. Миссис Скеффингтон-Браун помешана на титулах. Ты бы видела, как у нее глаза загорелись, когда услышала, что ты приезжаешь! «Миссис Вейл, – говорит она мне, – надеюсь, ваша дочь окажет нам честь, приняв наше приглашение. Хотя, боюсь, после жизни за границей здешняя глубинка покажется леди Карсдейл невыносимо скучной…»

Мона отвернулась от окна.

– Гадость какая, – равнодушно сказала она. А затем заговорила серьезно и настойчиво: – Мама, хочу тебя кое о чем попросить. Я уже говорила тебе: за границей я не пользовалась титулом, почти о нем забыла, и теперь, дома, мне не хотелось бы к нему возвращаться. Мне нравится быть «мисс Вейл». Может быть, мне так себя и называть? В конце концов, это все-таки мое собственное имя!

– Да что ты, милая! – воскликнула миссис Вейл. – Сама посуди, до чего это будет странно звучать! Что люди подумают?

– И все же я бы обошлась без титула, – настаивала Мона.

– Милая, это невозможно. Ты же замужняя женщина, точнее, вдова – и в глазах закона, и в глазах света. Называть себя «миссис Вейл» ты не можешь, это будет вовсе ни на что не похоже, и уж конечно, тебе никак снова не стать «мисс»!

– Да, наверное. Глупая мысль. Мне просто вдруг подумалось… хорошо бы начать все сначала!

– Это несложно, – с улыбкой откликнулась миссис Вейл. – Выходи за хорошего человека – вот у тебя и начнется новая жизнь!

– Вот этого не будет! – решительно ответила Мона. – Никогда!

Голос ее прозвучал с неожиданной силой и страстью, и мать подняла на нее удивленный взгляд.

– Но почему… – начала она.

Мона ее остановила:

– Извини, мамочка. Не обращай на меня внимания. Я просто устала.

– Разумеется, милая. Не успела ты в дом войти, а я уже надоедаю тебе разговорами о будущем! Сейчас я хочу только одного – чтобы моя любимая дочурка подольше побыла со мной! Бог свидетель, как я истосковалась по тебе за эти годы!

Миссис Вейл положила руку дочери на плечо.

– Но теперь ты со мной – и не могу описать, как я рада!

– Спасибо, мама! – Нагнувшись, Мона поцеловала мать в щеку.

– Что-то я раскисла, – проговорила миссис Вейл, утирая глаза платком. – Мона, детка, устраивайся у камина и будь как дома. А мы с няней пойдем затемним окна. Окна в холле мы закрываем досками – поднять их можно только вдвоем. Столько хлопот да и расходов!

– Мне помочь?

– Нет, что ты! Сегодня твой первый день дома: мы будем о тебе заботиться, а ты отдыхай. Я ненадолго. А ты, пожалуйста, пока поищи недовязанный шарф цвета хаки, он должен быть где-то здесь. Ума не приложу, куда я его засунула, а ведь надо закончить его до завтра!

– Это так важно? – проговорила Мона, оглядываясь кругом. Она помнила, что мама вечно кладет вещи в самые неожиданные места, а потом не может их найти.

– Да, завтра у нас собрание Вязального клуба. Или Общества помощи фронту? Вечно их путаю.

– А между ними есть какая-то разница?

– О, разница огромная! – воскликнула миссис Вейл. – Правда, я сама толком не пойму какая. Но, надо тебе сказать, дорогая, у нас в деревне из-за помощи фронту разгорелись настоящие баталии – прямо-таки собственная война началась! Долго рассказывать, да и не стоит, но в конце концов мне удалось добиться компромисса. И Вязальный клуб, и ОПФ собираются здесь, в Аббатстве, каждую неделю, но в разные дни. ОПФ заседает в столовой, а Вязальный клуб – здесь, в гостиной.

– Если в разные дни, то почему бы им не сидеть в одной комнате? – спросила Мона.

– Право, сама не знаю, – пожав плечами, ответила миссис Вейл. – Должно быть, неприязнь между ними так сильна, что мы с няней чувствуем, как эта враждебность висит в воздухе.

– Но это же просто смешно! – улыбнулась Мона.

– Разумеется! Во всяком случае, сама я ссор и раздоров терпеть не могу, так что вступила в оба общества разом. И это меня выручает – конечно, кроме тех случаев, когда я по рассеянности преподношу носки, связанные для ОПФ, Вязальному клубу или наоборот. Тогда мои дары встречают гробовым молчанием.

– Ну, я вязать не умею, – заметила Мона, – так что мне не суждено вступить ни туда, ни сюда, – и слава богу!

– Кто знает, кто знает, – отозвалась миссис Вейл. – В обоих обществах состоят весьма настойчивые дамы. Ладно, милая, а теперь поищи, пожалуйста, шарф – он мне очень нужен!

Миссис Вейл вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Однако, оставшись одна, Мона не стала искать потерянный шарф. Вместо этого она застыла посреди комнаты, невидящим взором глядя в огонь камина.

Затем, словно вдруг проснувшись, подняла руку к портрету сэра Фрэнсиса Вейла над камином. Нажала пружину, спрятанную в уголке резной рамы, – и стенная панель по другую сторону камина медленно, бесшумно отъехала в сторону.

Мона поколебалась несколько мгновений, глубоко вздохнула – и шагнула в тайную комнату[1]1
  Имеется в виду тайное убежище в старинных английских домах, где во времена преследования католиков укрывались католические священники и сами верующие.


[Закрыть], где много веков назад сэр Фрэнсис вместе с аббатом монастыря прятался от людей королевы Елизаветы.

Комнату, где полвека спустя еще один Вейл скрывался от «круглоголовых»[2]2
  Круглоголовые – так в период Английской революции роялисты называли сторонников парламента (из-за их характерной стрижки в скобку).


[Закрыть], разорявших его поместье.

Комнату, в которой Лайонел впервые ее поцеловал.

В маленьком квадратном помещении, обшитом дубовыми панелями, стояли два старинных кресла с высокими спинками и prie-Dieu[3]3
  Католический аналой (фр.).


[Закрыть]. Свет проникал сюда сквозь хитро сделанные, незаметные снаружи отверстия в стене. Сейчас снаружи было пасмурно – и в тайной комнате царила почти полная темнота.

Мона закрыла за собой потайную дверь и замерла в полумраке. Воздух здесь был спертым, пахло пылью и тленом; и все же ей казалось, что воздух этой комнаты все еще напоен счастьем – тем блаженством первой любви, с которым встретилась она впервые в этом тайном укрытии.

Тогда тоже была зима, но снежная – на улице намело такие сугробы, что из дому не выйдешь. Кто-то предложил поиграть в прятки, и первыми отправились прятаться Мона с Лайонелом. Именно Лайонел предложил скрыться в тайной комнате.

– Но это же нечестно! – возразила Мона. – Эта комната – семейный секрет, чужие о ней не знают. Они никогда нас не найдут.

– А мы сделаем так, – ответил Лайонел, – спрячемся там, и пусть они хорошенько нас поищут, а потом, когда обыщут весь дом, мы незаметно выйдем и удивим их, появившись в каком-нибудь очевидном месте. Пошли!

Мона согласилась: с приезжим кузеном, таким взрослым и красивым, она охотно соглашалась во всем. Они нажали спрятанную в раме пружину, и дубовая панель отъехала в сторону. Лайонел с Моной прокрались внутрь и закрыли за собой потайную дверь.

Тайная комната освещалась бледным, почти призрачным светом, в этом полусвете их лица были едва различимы. Казалось, Мона и Лайонел вдруг оказались в каком-то ином мире, вне времени и пространства.

Оба молчали. Мона ощущала между ними странную напряженность, от которой дыхание замирало в груди. Никогда прежде она не чувствовала ничего подобного. С самого сегодняшнего утра она шутила и смеялась, но сейчас, когда Лайонел взглянул ей в лицо, смех замер у нее на устах.

– Мона! – проговорил он тихо, почти шепотом. Она не отвечала, и он повторил: – Мона! Почему ты дрожишь?

– Не знаю, – так же, полушепотом, ответила она.

И все же знала. Она дрожит оттого, что он стоит так близко к ней, что склоняется все ниже, что обнимает ее и привлекает к себе, что голова ее как будто сама собой падает ему на плечо… Губы их сблизились – и на мгновение Лайонел замер.

– Какая же ты красивая! – проговорил он. – Мона, красавица моя!

И он ее поцеловал. Первый в жизни поцелуй, перевернувший весь ее мир: все вокруг пустилось вскачь, расцвело нестерпимо яркими красками, кровь загрохотала в ушах, и счастье, нахлынувшее, как океанская волна, казалось таким мощным и всепоглощающим, что едва не внушало страх.

Он целовал ее глаза, губы, нежный изгиб шеи; он был нежным и опытным, он понимал, что она, словно пойманная птичка, трепещет в его руках.

Губы его ловили ее пальцы, касались ладоней – и снова обращались к губам.

– Красавица моя! Моя милая!

Голос его дрогнул; Лайонел, искушенный, утонченный, уверенный в себе молодой дипломат, не мог совладать с собой. Мона еще дрожала – однако наслаждалась впервые познанным ощущением своей женской силы.

Так это и есть любовь? Это счастье, от которого захватывает дух, это оглушительное биение сердца и пульса, это неустанное блуждание рук и губ?

Она не представляла, сколько времени они провели вдвоем в тайной комнате. Между поцелуями взахлеб говорили о будущем. Разумеется, пока они никому не скажут – придется подождать… Немыслимо, чтобы дипломат, едва получивший первое назначение, явился на место службы с женой… Но, как только его повысят по службе, все изменится. А этого можно ожидать скоро, очень скоро, – ему все прочат успешную карьеру! Пройдет год, самое большее два – и они соединятся навеки. Никто и ничто не сможет встать на пути их счастья…

– О милый, милый!

Она слышала собственный голос – нежный, теплый, звенящий, словно серебряные струи ручья. Юный поток, игривый и полный жизни, достигнув водопада, на мгновение замер – и ринулся в неведомые, неисследованные глубины любви. Так вот что значит любить, в восторге думала Мона… вот что значит жить.

– Нам пора.

Лайонел первым вспомнил о времени. Должно быть, всем прочим надоело их искать и они занялись чем-то другим – например, играют в карты или жарят каштаны на открытом огне в Длинной галерее.

– Пора, – эхом откликнулась Мона; однако, когда дверь тайной комнаты закрылась за ними, ей показалось, что за этой панелью она оставляет что-то бесконечно дорогое.

Быть может, никогда больше не суждено ей испытать такого восторга, от которого останавливается время и не знаешь, часы ли пролетают за стеной, дни или столетия. Но он остался позади – Мона снова стояла в знакомой ей с детства гостиной.

Лишь час провели они в тайной комнате, но вошла в нее резвая девочка, а вышла – влюбленная женщина. За один час Мона стала взрослой.

И теперь, стоя в темноте с закрытыми глазами, Мона вновь ощущала то сладкое, головокружительное безумие. Голос Лайонела… его руки… губы… Она их чувствовала – прямо сейчас… Пошатнувшись, Мона бросилась к двери, ощупью нашла выход, вылетела обратно в гостиную.

Воспоминания о былом счастье оказались слишком сильны. Она открыла дверь в прошлое… но то, что когда-то было почти невыносимым блаженством, теперь обернулось невыносимой болью.

Мона закрыла за собой дубовую панель и опустилась на ковер перед камином. Глаза и губы ее были сухи.

Глядя перед собой невидящим взглядом, она думала о том, что теперь знает, каково это – быть старухой, живущей лишь воспоминаниями, без надежды на будущее.

Глава третья

Дверь отворилась, и вошла миссис Вейл.

– Ну вот, во всем доме закончили, – бодро проговорила она, – только гостиная и осталась. Слава богу, здесь хотя бы есть ставни! – Она подошла к окну и начала закрывать ставни. – Скоро и ты приучишься постоянно помнить о затемнении. А как хорошо было бы снова увидеть освещенные окна, яркие огни на улицах и знать, что можно оставить шторы незадернутыми и через пять минут в дверь к тебе не постучится патруль! Знаешь, мы с няней часто представляли тебя главной героиней «Огней Бродвея». Но увидеть «огни Пикадилли» нам, похоже, придется не скоро! Кстати, о Нью-Йорке, – продолжала миссис Вейл, закрыв последнюю ставню и подходя к камину. – Хочешь, покажу тебе альбом вырезок, куда я вклеивала все твои открытки?

– Мои открытки? – переспросила Мона.

– Да, милая, все, что ты мне присылала за эти годы. Так интересно их рассматривать – настоящий дневник в картинках! Помнишь, пока ты жила в Англии, я собирала все заметки о тебе и твои фотографии в газетах? А потом ты уехала – и в альбоме получился пропуск. Разумеется, мне и в голову не приходило, что ты уезжаешь так надолго, и все же я начала подклеивать в альбом открытки, которые от тебя приходили. Сейчас у меня уже почти полный альбом. Хочешь посмотреть?

– Конечно, с удовольствием! – ответила Мона. – Но, мама, какая же ты скопидомка – похоже, вообще ничего не выбрасываешь!

– Что правда, то правда, не люблю расставаться с вещами, – признала миссис Вейл. – Представляешь, мы с няней недавно, разбирая хлам на чердаке, нашли там нижнюю юбку, в которой шла под венец моя матушка, и галстук, в котором венчался твой отец! Ах, дорогая моя, сколько с этим связано воспоминаний! А еще я нашла там атласный пояс, в котором выезжала на свой первый бал. Трудно представить, но талия у меня тогда была восемнадцать дюймов![4]4
  45,7 сантиметра.


[Закрыть] Теперь-то уж, конечно, мне этот пояс не носить!

– Зачем же ты его хранишь? Ждешь, пока тонкие талии опять войдут в моду? – спросила Мона.

– Да нет, милая, что ты! Вряд ли мы когда-нибудь снова начнем затягиваться в корсеты – и слава богу! Но ведь никогда не знаешь, что может пригодиться – особенно теперь, когда мы на всем экономим. Из пояса можно сделать повязку на голову, или воротничок, или еще что-нибудь в этом роде… Так, погоди – куда же я засунула твой альбом?

Миссис Вейл открыла один за другим несколько ящиков в бюро времен королевы Анны и наконец в самом нижнем ящике нашла то, что искала.

– Вот он! – проговорила она. – Здесь хранится вся твоя жизнь. «Монин альбом» – так мы с няней его и называем. Начинается он с твоего рождения.

Миссис Вейл открыла альбом на первой странице и продемонстрировала вырезку из «Таймс», где сообщалось о рождении дочери у «Мэри, жены Стивена Торнтона Вейла, из Аббатства, Литтл-Коббл, Бедфордшир». Затем, быстро перелистнув страницы, перешла к ровным рядам открыток.

– Вот они все, – проговорила она, – и над каждой я поставила дату. Сена в сумерках – какая прелесть! Вид на Неаполитанский залив мне тоже очень понравился. Помню, как мы с твоим отцом проводили там медовый месяц. А вот Египет – целая страница, оттуда ты прислала много открыток. Тебе понравился Египет?

– Нет, – изменившимся голосом ответила Мона.

Но миссис Вейл, по-видимому, ничего не заметила.

– Мне тоже часто думается, что красоты Египта слишком уж преувеличивают, – заметила она. – А эта из Вены. Я всегда любила Вену, но теперь, когда ее захватили эти ужасные нацисты, боюсь, она никогда уже не станет прежней. А вот в Нью-Йорке ты меня разочаровала – прислала всего пару открыток, да и те самые обыкновенные. Неужто в Америке не на что посмотреть, кроме статуи Свободы и Эмпайр-стейт-билдинга?

– Это то, что обожают показывать иностранцам сами американцы, – ответила Мона. – Дай мне альбом, мамочка, я хочу посмотреть целиком.

Она взяла альбом, пересела по другую сторону камина и, положив тяжелую книгу себе на колени, принялась перелистывать страницы назад, к началу.

– Как я рада, что тебе понравилась моя придумка! – радостно проговорила миссис Вейл. – А я, бывало, говорю няне: вот представь, приедет к нам мисс Мона и мы все, что наклеили, ей покажем… Ах, да вот же он!

С этими словами она сдвинула диванную подушку и вытащила из-под нее недовязанный шарф.

– Так, на чем я остановилась… две изнаночных, две прямых. Представь, вчера пришлось три ряда распустить и начать заново!

Она продолжала болтать, не замечая, что дочь ее уже не слушает.

Мона быстро листала альбом: мимо фотографии из «Татлера» – «прелестная юная дебютантка из старинного бедфордширского семейства», мимо моментальных снимков с теннисного турнира, где она выиграла первый приз, мимо всего этого – к тому, что искала. Заголовки желтых газет, фотографии и длинные-длинные столбцы интервью.

Они занимали несколько страниц: миссис Вейл тщательно выискивала и сохраняла все, что писали о ее дочери.

«В этом альбоме – моя история, – думала Мона. – И вот тот роковой момент, когда история Моны Вейл пошла по неверному пути».

А ведь все могло бы сложиться иначе! Из каких тривиальных мелочей строятся порой ловушки, которые расставляет нам судьба!

Одно случайное решение, принятое от скуки, изуродовало жизни нескольких человек. Один неверный шаг, одно «да» там, где было так легко сказать «нет», – и широкая, прямая дорога к счастью обернулась темным и извилистым путем страданий.

Она была тогда в Лондоне – тосковала по Лайонелу и злилась оттого, что, на ее взгляд, он задерживался за городом дольше, чем требовалось.

Отпуск дипломата так недолог – уже совсем скоро он вернется в Париж, и один бог знает, когда еще им удастся свидеться! А все оттого, что они скрывают свою помолвку! Но ведь Лайонел уже получил место, на хорошем счету у начальства – ничто не мешает ему объявить, что он обручен!

Да, со свадьбой придется подождать, это Мона понимала. Но к чему это нагромождение лжи? Зачем притворяться, что они с Лайонелом просто друзья, когда на самом деле между ними нечто совсем иное? Однако Лайонел был тверд как алмаз.

– Милая, мне приходится думать о карьере, – снова и снова объяснял он ей. – Ты ведь желаешь мне успеха? Пойми, в начале карьеры один неверный шаг может нанести неизмеримый вред, в сущности, может изуродовать все наше будущее! Ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Если и ты меня любишь, что стоит тебе несколько месяцев подождать, зная, что потом мы соединимся навеки? Или ты ревнуешь? Милая, ты же знаешь, для ревности у тебя нет причин.

Нет, к другим женщинам Мона его не ревновала – ревновала к карьере, державшей Лайонела вдали от нее, ко времени, которое они проводили в разлуке, к тем дням и ночам, когда они тосковали друг по другу, к месяцам одиночества, когда она была в Англии, а Лайонел в Париже.

Наконец он вернулся в Лондон – и Мона бросилась туда же, якобы в гости к подруге, на самом деле для того, чтобы как можно больше времени провести с любимым. И что же? На выходные Лайонел поехал домой!

– Ничего не могу поделать, милая, – объяснил он. – Мама устроила прием – «для молодежи», если понимаешь, о чем я. Терпеть этого не могу!

– Толпа красоток – и каждая мечтает стать женой будущего посла? – поддразнила его Мона. Впрочем, для нее эта шутка звучала не слишком весело.

– Собственно говоря, так и есть, – признал Лайонел. – Она пригласила Энн Уэлвин, дочь лорда Элстри. Матушка моя с ума сходит по титулам, а Элстри ищут богатого зятя.

– Тебя они не получат! – заявила Мона.

– Конечно, радость моя, – согласился Лайонел, – но не могу же я об этом сказать напрямик! Придется поехать – и вежливо, но недвусмысленно дать понять, что Энн, может, и всем хороша, но форма ее носа меня решительно не устраивает.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь ее еще не видел!

– Как бы тебе объяснить? – улыбнулся Лайонел. – Неужели действительно не понимаешь, почему меня не интересует ни одна другая женщина?

Мона подняла лицо в ожидании поцелуя.

– Да, объясни… – прошептала она.

Лайонел уехал в Уилтшир в пятницу вечером и обещал вернуться ранним утром в понедельник.

Выходные Мона провела в Лондоне, не зная, куда себя деть. Возвращаться домой было нельзя – тогда пришлось бы изобретать новый предлог для второй поездки.

В воскресенье она прогулялась в парке, пообедала со школьной подругой, а после обеда отправилась на концерт в Альберт-Холл (и концерт оказался на редкость скучным). Вечером легла спать пораньше, думая про себя: «Сейчас засну – а утром уже приедет Лайонел!»

Однако утром понедельника к ней явился не Лайонел, а письмо от него. Он страшно извинялся и сообщал, что не сможет выбраться до вторника. На понедельник его мать запланировала игру в теннис, а вечером танцы. Пожалуйста, писал он, пойми мое положение и помни, что я тебя люблю.

Мона все понимала и все помнила, однако была вне себя от досады. Особенно при мысли о том, что матушка Лайонела наверняка считает троюродную кузину без гроша в кармане совсем неподходящей партией для своего обожаемого сына!

Бесконечный унылый понедельник подходил к вечеру. Мона уже собиралась ужинать – одна, в квартире, оставленной ей уехавшей в Шотландию подругой, – как вдруг зазвонил телефон.

Звонила Джуди Коэн, пышная говорливая еврейка средних лет. Мона познакомилась с ней на каком-то светском мероприятии, а накануне встретила в Альберт-Холле. Джуди объявила, что страшно рада застать ее дома.

– Не хотите ли сегодня со мной поужинать? – спросила она. – Со мной будут двое молодых людей, и мне подумалось, что веселее будет провести вечер вчетвером.

Мона колебалась. Леди Коэн ей не особенно нравилась; к тому же она знала, что Лайонел считает ее вульгарной и фальшивой. Но с другой стороны, почему бы и нет? Ужинать в «Кафе де Пари» в веселой компании уж точно лучше, чем сидеть дома и страдать в одиночестве! Лайонел там веселится, танцует – а ей почему нельзя?

И все же что-то не давало ей решиться.

«Зачем? – думала она. – Не лучше ли пораньше лечь и хорошенько выспаться, чтобы завтра встретить Лайонела бодрой и свежей? Можно приготовить легкий ужин, а потом почитать в постели…»

Но тут она вспомнила, что взяла с собой всего одну книгу и та давно прочитана.

Нечего было почитать – вот что в конечном счете толкнуло Мону тем вечером в компанию Джуди Коэн. Она приняла приглашение и, надев платье, которое никогда не нравилось Лайонелу, отправилась в «Кафе де Пари».

Двое молодых людей оказались именно такими, как она и ожидала, – того сорта, что вечно крутятся рядом с Джуди Коэн. Один – изнеженного вида молодой человек с огромными сапфировыми запонками, которыми он явно очень гордился; второй – румын с синеватой щетиной на подбородке, знающий по-английски всего несколько слов.

Впрочем, плохое знание языка не мешало ему волочиться за всеми встречными дамами. Не обошел он своим вниманием и Мону: еще до первой перемены блюд она ощутила, как он трется коленом о ее колено под столом.

«Кафе де Пари» было полным-полно. Все как обычно: сверкание драгоценностей, сияние белоснежных пластронов, шум голосов и смех, мелодичный, но как будто не слишком радостный, и обычная в дорогих ресторанах музыка – тихая, воркующая, от которой все вокруг кажется нереальным, как во сне.

Посередине вечера в кафе вошел Нед Карсдейл, белокурый молодой баронет, с которым Мона познакомилась три недели назад. Увидев Мону, он поспешил к их столику.

– Как я счастлив снова вас встретить! – проговорил он, сжимая обе ее руки в своих. – Знаете ли, что я перерыл всю телефонную книгу, опросил всех своих знакомых, готов был уже частных детективов нанимать! Где же вы прячетесь?

– В деревне, – ответила Мона.

– Черт возьми, вот это мне не пришло в голову! Ну и дурень же я! Однако выглядите вы совсем не как деревенская девушка!

– За то, как я выгляжу, благодарите моих родителей.

– И их есть за что поблагодарить! – значительно отвечал он. – Послушайте, Мона, я должен снова вас увидеть! Поужинаете со мной завтра вечером?

– Сожалею, но не получится.

– Тогда послезавтра? Или через два дня? Или через три?

Мона покачала головой. Бедняга явно пал жертвой ее чар, но ей нечего было ему пообещать. Каждый час, каждая минута ее времени должна быть свободной – на случай, если освободится Лайонел.

– Позвоните мне, – предложила она и продиктовала ему номер квартиры, где остановилась.

– Непременно позвоню завтра утром, – пообещал Нед Карсдейл.

– Только не слишком рано, – предупредила Мона.

– И не слишком поздно – хочу застать вас дома. Второй раз я вас не упущу!

– Это мы еще посмотрим! – кокетливо отозвалась Мона. Молодой баронет ее позабавил и показался симпатичным.

– Вот дуралей! – проговорила Джуди Коэн, когда он ушел.

– Почему? – спросила Мона.

– Занят тем, что проматывает огромное состояние.

– Почему бы и нет, если это его собственные деньги?

– А что он будет делать, когда они кончатся?

Несколько часов спустя все отправились в ночной клуб. И снова Мона согласилась не сразу: она устала, хотела домой, но ей не хотелось разбивать компанию.

В ночном клубе они влились в толпу друзей Джуди Коэн – франтоватых, шумных, алчных искателей удовольствий в таких местах и в таких развлечениях, где, на взгляд Моны, никакого удовольствия быть не могло.

Но она устала и чувствовала такое равнодушие ко всему, что не находила в себе сил попрощаться и уехать домой в одиночку.

Наконец, уже ранним утром, вся компания переместилась в какую-то студию в Челси, там пили джин и пиво из оловянных кружек. Раз или два Мона порывалась уйти, но остальные так рьяно ее отговаривали, что она сдавалась.

Мона терпеть не могла спорить и настаивать на своем, так что остаться ей казалось легче, чем уйти. Но она очень устала и от души надеялась, что затянувшаяся вечеринка скоро закончится и все разойдутся по домам.

Трагедия произошла около трех часов ночи.

Юноша с запонками весь вечер очень много пил. Мона заметила, что бóльшую часть вечера он вполголоса пререкался с Джуди Коэн. Этот молодой человек ей все больше и больше не нравился.

Теперь они начали ругаться в полный голос. Молодой человек о чем-то просил, умолял, требовал, он махал руками, и при каждом взмахе на рукавах его сверкали сапфировые запонки.

– В чем дело? – спросил кто-то у мужчины, сидевшего на диване рядом с Моной.

Тот пожал плечами.

– Обыкновенный финал скучной истории, – ответил он. – Джуди вечно подбирает на улице черт знает кого, кружит им головы, а потом отправляет обратно, откуда пришли. Иногда случается, что они, много о себе возомнив, не хотят уходить. Вот и все.

– А кто он такой? – спросила Мона.

– Понятия не имею, – был ответ. – Прошлый кавалер Джуди до знакомства с ней продавал автомобили. Жил en prince[5]5
  По-княжески (фр.).


[Закрыть] примерно полгода, пока ей не надоел. Последний раз, когда я его видел, он сидел на пособии по безработице.

– Я и не знала, что она такая… – начала Мона – и остановилась.

Окончание фразы – «что она такая дурная женщина» – она решила не произносить вслух. Но проговорила про себя – и добавила: «Просто ужасная! Не буду больше с ней знаться!»

В этот миг раздался вопль – вопль ярости и ужаса. Молодой человек с сапфировыми запонками вдруг ударил Джуди Коэн по лицу, опрокинув ее на кресло, а сам с криком, больше похожим на визг загнанного в ловушку зверя, бросился к открытому окну.

Они видели, как он исчез в окне… слышали глухой удар тела о мостовую в четырех футах внизу.

Вокруг послышались крики и нечленораздельные восклицания. Мона молчала, окаменев от ужаса. Первая мысль ее была: «Что скажет Лайонел?»