Текст книги "Темный поток"

Первым засобирался домой сэр Николас Коулби, разбив так славно засидевшуюся у огня компанию.

– Пожалуйста, прошу меня простить, – в своей обычно смущенной, запинающейся манере заговорил он, – но… но, кажется, мне пора домой.

– О, мой мальчик, заходите еще, если будете рядом, – великодушно пригласил Саймон. – Мы всегда будем рады вас видеть!

– Как это любезно с вашей стороны, сэр.

– О, добро пожаловать, я очень люблю гостей. Тем более что здесь, в этой глуши, главная беда – жуткая скука.

– Рада, что ты отважился признать это, – не преминула вставить Илейн.

– Брось, тебе ли жаловаться! – оборвал ее Саймон. – Не успела ты приехать, как в первый же вечер в Фор-Гейблз пожаловали два чудесных молодых человека, – радуйся.

– Боюсь только, что Рекс не подходит ни под категорию «молодой», ни – «чудесный», – опять не утерпела Илейн. – А вот сэр Николас, напротив, очень даже подходит.

И она протянула юноше руку, ослепив пленительной улыбкой и не менее чарующим взором.

Коулби распрощался за руку со всеми по очереди, заикаясь, пробормотал слова благодарности Фенеле, после чего Рекс Рэнсом проводил его до входной двери.

– А теперь пора спать, – заявила Фенела, полагая, что строгость нужна ради блага самой My.

Не стоит ребенку засиживаться допоздна… однако как тут уйдешь? Кажется, Саймон не шутил, когда протестующе завопил:

– Глупости! Не так уж часто я приезжаю. Можно разок нарушить все правила и режим!

– Ладно, если только утром ты обещаешь успокоить Нэнни, – согласилась Фенела, – и не раздражаться, когда твой завтрак будет готов не раньше полудня.

– Я сам о себе позабочусь, – пообещал Саймон, сделав вид, что обиделся на грубоватый смех присутствующих.

– Ага, только дом не спали! – веселилась My. – Помнишь, как ты оставил всю ночь кипятиться свои кисти и как рассердилась Нэнни, обнаружив, что ты воспользовался ее кастрюлькой для молока?

В комнату вернулся Рекс Рэнсом и сел у огня.

– Весьма достойный молодой человек, – заметил он. – Он сделал все, что было в его силах, чтобы помочь мне, и даже больше, чем я просил.

– А я бы так хотела побывать в Уэтсрби-Корт! – неожиданно заявила My. – Наверно, это удивительный дом, ужасно старинный!

– Разве вы никогда там не были? – удивился Рэнсом.

– Вряд ли нас когда-нибудь пригласят, – тоскливо ответила девочка.

– Но почему же? – опрометчиво вырвалось у Рекса. Помявшись с минуту, My сказала-таки правду.

– Неужели не понятно? Здесь с нами никто не знается. Вот почему мои одноклассницы скорее умрут, чем пригласят меня в гости. Меня бы и из школы давно выгнали, да уж недолго учиться осталось. И, поверьте, для всех будет настоящий праздник, когда они наконец со мной распрощаются.

My говорила с неожиданной горечью, от которой щемило сердце. Повисло тяжелое молчание, потом Саймон, встав с софы и замерев перед огнем, сказал:

– Милое мое дитя, если ты собираешься огорчаться из-за любого слова, сказанного каждым придурком, то будешь крайне несчастна всю свою жизнь. Тебе выпала честь – да-да, именно честь! – родиться в образованной, интеллигентной семье! Чего же тебе еще?

– Много чего! – с жаром откликнулась My.

Тут Фенела подалась вперед и успокаивающе накрыла ладонью ручку My, стараясь остановить слова, готовые сорваться с губ сестры.

– Бесполезно, My, – сказала девушка. – Папа все равно нам ничем не поможет, ты только взбесишь его еще больше.

– Что ты мелешь чепуху! – сказал Саймон. – С чего это мне вдруг беситься, а? Пусть ребенок говорит что вздумается!

Он был в самом лучшем расположении духа, но Фенела хорошо знала, как мало требуется, чтобы вывести его из себя и превратить спокойное добродушие в бешеную ярость. Фенела сплела свои пальцы с пальчиками My и многозначительно сжала их.

– Все нормально, Саймон, – сказала она. – Не обращай внимания, просто жизнь здесь у нас скучная и порой приедается. Лучше пойди скорее закончи свою новую картину. Может быть, тогда мы с My сможем прокатиться в Лондон.

Лежа в темноте, Фенела думала об Илейн. Несомненно, та была влюблена в Саймона, однако, поскольку ситуация такая случалась не впервые, девушка надеялась, что Саймон не испытывает к своей подруге подлинного интереса.

Тем не менее за вечер случилось кое-что, заставившее Фенелу не на шутку задуматься.

Когда Илейн разгуливала по мастерской, один из браслетов с ее запястья свалился на пол. Она подняла его с возгласом досады.

– Опять эта застежка, Саймон! – раздраженно сказала Илейн. – Я же говорила тебе, что она слабая, а ты не захотел дожидаться, пока заменят!

Браслет был изумительный, Фенела заметила бриллианты и пару-другую маленьких, но отличных изумрудов, оправленных в платину. Некоторое время Фенела просто не находила себе места от гнева и забилась в дальний угол комнаты, чтобы унять свои чувства.

Так вот почему в последнее время Саймон прекратил посылать им деньги! Вот почему они были вынуждены унижаться все больше и больше, выпрашивая кредиты в окрестных лавчонках… вот почему Нэнни сидит без жалованья и всем им приходится обходиться без приличной новой одежды, даже обувь купить они себе позволить не могут, даже чулки – а ведь это уж для них с My просто вещи первой необходимости!

Какое-то мгновение Фенела дрожала, готовая, как и My, разразиться яростной речью.

Но потом нечто тяжелое и решительное родилось в ее сознании и вытеснило последние крохи детского обожания и восторга перед отцом. Он перестал быть для нее чем-то вроде бога, окруженного боязливым почитанием, а превратился в обычного человека.

«Я заставлю его закончить картину! – сказала себе Фенела. – И заберу все деньги для детей, все, до последнего пенни!»

– Слушай, там скандал назревает, – выпалила My, врываясь в комнату, где Фенела гладила белье.

– Скандал? – удивилась Фенела.

– Да, между Илейн и папой… Ох, прошу прощения, надо говорить Саймон! Правда, смешно звать его по имени? Мне все время кажется, что за такую наглость Нэнни меня непременно в угол поставит или спать раньше времени отправит.

Фенела отставила утюг.

– Что значит – скандал? – переспросила она.

– Ну, только я хотела войти в мастерскую, как их услышала, – отвечала My. – Знаешь, по-моему, и тебе было слышно, как они сцепились. Ругаются на чем свет стоит!

В голосе My звучало откровенное облегчение, но Фенела ответила как можно более укоризненно:

– Надеюсь, ты ошиблась.

– Нет, нет, не ошиблась, и ты это сама знаешь! – заупрямилась My, усаживаясь на низкую скамеечку возле окна и поджимая под себя ноги. – Слушай, Фенела, что я решила!

– Ну, что?

Тон My сменился на крайне серьезный, но Фенела уже давно привыкла к внезапным переменам в настроении сестры.

– Когда я вырасту, – заявила My, – то выйду замуж за очень важного и всеми-всеми уважаемого человека, за кого-нибудь вроде сэра Николаса Коулби. И никогда не допущу, чтобы мои дети знали в жизни подлости и унижения.

Фенела улыбнулась – она просто не смогла сдержать улыбки! У My была привычка изрекать самые избитые истины таким тоном, словно она лично только что открыла их.

– Что ж, намерения у тебя просто великолепные. My быстро обернулась и впилась взглядом в сестру.

– Но это еще не все! – свирепо провозгласила она. – Я никогда не позову папу в гости – никогда, никогда! Я позабуду всех своих родных, кроме тебя, Фенела; тебя я всегда буду любить, честное слово!

– Спасибо тебе огромное, но к тому времени ты и во мне, может быть, разочаруешься.

– Нет-нет, не разочаруюсь никогда! – с обожанием воскликнула My. – Но знаешь что, Фенела? Я боюсь…

– Чего?

– Что ты будешь смеяться надо мной.

– Не буду, обещаю, – сказала Фенела. – Истинный крест!

Это старинное словечко, когда-то впервые занесенное в дом Реймондом, прижилось и до сих пор бытовало среди них.

– Честное слово?

– Честное слово, – торжественно подтвердила Фенела.

– Ну, понимаешь, – пролепетала My, – я боюсь, что я вырасту человеком… ну-у… дурного тона.

Только с большим трудом Фенеле удалось сдержать свое обещание и не расхохотаться. My говорила с убийственной серьезностью, но как же трудно было представить ее кем-то, кроме самой что ни на есть раскрасавицы! Однако с неожиданной душевной болью Фенела почувствовала, что именно имеет в виду My.

Многие ли женщины из виденных ею за последние годы в их же собственном доме были существами не дурного тона? А в школе девочка научилась понимать разницу между ними и матерями и сестрами своих одноклассниц.

– Но, по-моему, тебе не о чем беспокоиться, – произнесла Фенела.

– Слушай, но ведь наша мама не была… – My замялась, – такой, как Илейн и все остальные, с которыми водится теперь Саймон?

– Точно знаю, что не была. Ты только взгляни на ее фотографии и на портреты, сделанные Саймоном!

С минуту сестры помолчали, вспоминая картину, которую любили больше всего, но которую Саймон просто не мог видеть.

Однажды они уже совсем было испугались, что Саймон продаст ее, да и Айниз ненавидела это полотно со страшной силой, впрочем, по совсем иной, чем их отец, причине. Вот Нэнни и забрала портрет, повесила в своей собственной комнате – крохотной комнатушке наверху, в мансарде.

Она больше не спала там, проводя ночи у детей в спальне, но хранила в мансарде все свои личные вещи и «сокровища», собранные за долгие годы службы.

Дверь туда всегда была на замке, и хотя об этом вслух никогда не говорилось, но дети знали, что запирается она от их отца, на случай, если в припадке безумия он захочет забрать и уничтожить картину.

Полотно висело на единственной вертикальной стене комнатушки, отчего та казалась еще теснее, потому что по размерам картина явно не соответствовала помещению: рама всего на несколько дюймов не доставала до пола. И каждый раз, когда дети заходили в комнату, у них возникало ощущение, что они вступают в святилище.

Саймон написал Эрлайн очень просто и – по сравнению с его обычной манерой – очень традиционно. В этой картине не было никаких тайн, никаких находок, кроме его собственной души художника, ибо он писал женщину, которую любил.

Эрлайн сидела на лужайке на фоне довольно-таки символически изображенного дерева. Синева неба была едва намечена, потому что пространство картины заполнял солнечный свет, превращая все вокруг в ожившее золото.

Эрлайн слегка улыбалась, и в улыбке ее читались глубокий покой и счастье.

Детям всегда казалось, что она смотрит прямо на них, одаривая их материнской лаской и теплом, любовью и заботой, которой им всегда так не хватало за годы сиротства. Эрлайн была, несомненно, красива, но и Фенела, и My чувствовали, что дело не только в красоте, проступало в ее облике еще нечто – достоинство и благородство породы. Она в избытке обладала всеми свойствами, которые ее дети мечтали видеть в своих родителях и которые, к их глубокому прискорбию, начисто отсутствовали в кругу, где вращался их отец.

Как будто прочитав мысли сестры, My вдруг сказала:

– Как ты думаешь, Фенела, когда кто-нибудь видит нас впервые и не знает о нас ничего, примет ли он нас за настоящих леди или нет?

– Примет, конечно, – и сомневаться нечего! – уверенно ответила Фенела.

Вопрос сестры ее встревожил. Что за мысли побудили My задать его?

Сама Фенела тоже не раз в душе восставала против их отверженного положения среди людей, против отношения окружающих, но вслух выражать свой протест дано было только маленькой My, открыто высказывающей чувства, от которых страдала и Фенела, но о которых никогда не решалась говорить.

– Вот и хорошо! – просто отреагировала My.

– Тем более что происхождение – это еще не все, – продолжала старшая сестра. – Очень важно, что ты сама из себя сделаешь.

– Ну да, вот Илейн, например, – проявив неожиданную догадливость, подхватила My.

– Допустим.

– Ох, я так надеюсь, что она у нас долго не задержится! – вырвалось у My.

Серьезность вдруг слетела с нее, и проказливая улыбка заплясала на губах девочки.

– А я слышала, как она ругалась на папу самыми последними словами! Кажется, она его жутко ненавидит.

– Ну, тогда я надеюсь, что Саймон уже ушел закончить свою картину, – заметила Фенела, теперь уже не на шутку обеспокоенная.

Накануне заезжал мистер Боггис, трепещущий от волнения при одной мысли, что наконец-то после столь долгого и томительного перерыва в руки ему плывет картина работы самого Саймона Прентиса!

– Ох, как же вы напоминаете вашу матушку! – воскликнул он, глядя на Фенелу перед тем, как встретить у парадного крыльца такси, которое должно было увезти его обратно на станцию.

– Вы не представляете, как я рада это слышать! Для меня ничего не может быть приятнее ваших слов, – ответила Фенела. – Но чем же я так похожа?

– Вы унаследовали ее деловые качества, – признался мистер Боггис. – Она всегда брала на себя финансовую сторону… Ну, скажем, деятельности вашего отца.

– Как только картина будет окончена, я вам позвоню, – пообещала Фенела.

– Не позволяйте никому прикасаться к ней или передвигать с места, пока не приедет мой человек и не упакует ее, – распорядился мистер Боггис.

– Не волнуйтесь, глаз с нее не спущу! – заверила Фенела. – И еще одно, мистер Боггис… остальную сумму вы ведь вышлете на мое имя, хорошо?

– Похоже, ваш отец будет не против, – с легким сомнением сказал мистер Боггис, – хотя так не принято, честное слово. Вот если вы сумеете получить от него письменное распоряжение на этот счет, то я был бы просто счастлив исполнить вашу просьбу!

О, сделайте милость, мистер Боггис! Вы же знаете моего отца!

– Да уж, знаю – что верно, то верно!

Фенеле почудилось, что мистер Боггис бросил на нее взгляд, исполненный искренней симпатии, прежде чем приподнял над седеющей головой старомодную фетровую шляпу и исчез в темной утробе старомодного такси.

Девушка, все еще в душе опасавшаяся, что основную сумму за картину ей получить не удастся, тем не менее уже стала обладательницей аванса в пятьсот фунтов.

– Если только сумеем забрать и остальные деньги, – внезапно сказала Фенела, – то мы с тобой, My, съездим отдохнуть. Ну и что, что война? Какая разница!

Голос Фенелы звучал оптимистично, однако в душе ее затаился страх: а что, если картина вообще не будет завершена?

Волнение повлекло Фенелу к двери и заставило распахнуть ее. Девушка выглянула в коридор, прислушалась, но ничего не услышала.

– Сейчас они вроде успокоились, – сообщила она. – Боюсь, ты все преувеличила.

– Да нет же, говорю тебе! – возмутилась My. – Илейн ругалась, как матрос! Сказать, что она говорила?

– Нет, лучше не надо, – решительно отказалась Фенела. – На твоем месте я бы немедленно забыла услышанное.

– Ничему новому для себя я от нее не научилась, не бойся! Ну не будь такой строгой, Фенела; порой слушаешь тебя – ну будто тетка престарелая какая-нибудь, лет шестидесяти трех, не меньше!

– Да откуда тебе знать, глупышка, как ведут себя престарелые тетушки?

– Как – откуда? Достаточно на других посмотреть, то есть на чужих теток! Слушай, Фенела, а ты когда-нибудь думала, как выглядят наши собственные родственники?

– Да, частенько, – чистосердечно призналась Фенела. – Но так ни до чего определенного и не додумалась.

– А я, знаешь, твердо решила: напишу им и попрошусь в гости, – заявила My.

– Ox, My, ни в коем случае! – всполошилась Фенела, цепенея от ужаса при одной мысли о подобном поступке. – Уж не говорю, что это будет страшно некрасиво по отношению к папе! Кроме того, если бы они действительно интересовались нами, то давным-давно сами бы сделали первый шаг к знакомству.

– Ага, вот потому-то я до сих пор и не писала им, – подхватила My. – По-моему, это жуткое свинство с их стороны – ни разу даже не попытаться хотя бы взглянуть на нас! Они, пожалуй, хотят, чтобы мы пожинали то, что посеяла наша мамочка!

Фенела расхохоталась.

– А не кажется ли тебе, что мы сами делаем из себя посмешище? Знаешь, мы и не заметили, как у нас с тобой развился настоящий комплекс на этой почве.

– Ну, не знаю… – пожала плечами My. – Мы же все равно не похожи на других людей. А как бы я хотела стать самой рядовой девчонкой, как все в нашей школе.

Ох, видела бы ты нашу директрису, когда чьи-нибудь мамаши являются в школу! Пускай они тупые уродины, но она прямо готова наизнанку вывернуться, чтобы им угодить, особенно знатным всяким, с титулом…

– Милая моя, тебе ничего не остается, как выйти замуж за герцога, тогда все будут суетиться вокруг твоей особы, а ты только знай себе командуй!

– О, как бы это было здорово! Ой, Фенела, открыть тебе один секрет?

Однако что там собиралась поведать сестре My, навеки осталось тайной, ибо в этот момент снизу, из холла, раздался свирепый вопль Саймона:

– Фенела! Фенела!!!

– Что такое? – всполошилась Фенела, распахнув дверь и сбегая к нему.

– Дай бинт, йод или что-нибудь! – он вытянул вперед руку, и дочь увидела на запястье порез, обильно кровоточащий.

– Что ты с собой сделал? – изумилась она.

И, не дожидаясь ответа, бросилась наверх, в детскую, где в аптечке над раковиной Нэнни хранила все необходимое для первой медицинской помощи.

В один миг девушка схватила йод, ножницы, бинт и вату. Саймон внизу, в холле, ожидал ее возвращения.

– Пойдем лучше в туалет, – предложила дочь. – Вдруг рана грязная – я промою.

– Чистая она, не надо.

– Ну как это тебя только угораздило?!

– Это не меня. Это дьявол Илейн… Еле-еле удалось перехватить ее руку, а то всадила бы лезвие мне в самую грудь.

– Боже мой! – вскричала Фенела. – Да что с ней творится такое?! С чего бы это вдруг?!

– Так, рассердилась на меня малость, – отвечал Саймон с обезоруживающей улыбкой. – Портретик ей не понравился…

– А что там такого плохого?

– Ничего там такого плохого нет. Просто не понравился, и все. Хотела исполосовать холст на куски, да я не дал – вот и повернула оружие против меня.

– Картина окончена?

– Практически да. Еще парочку часов – платье кое-где отделать, – и хватит.

– Что же, я никому не позволю испортить картину, – с мрачной решимостью объявила Фенела. – Она моя, Саймон. Ведь ты же обещал, правда?

– Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить…

– Да что ты там такое нарисовал?! – не выдержала Фенела.

Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх.

– Хочу посмотреть на нее.

– Тогда пошли.

Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте – целая и невредимая. Фенела подошла к ней и буквально остолбенела… Это было жестоко, почти зверски жестоко, хотя так тонко и умно написать портрет мог только Саймон Прентис.

Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон это задумал с самого начала: и дочь задавалась – в который уже раз! – мучительнейшим вопросом: что же за человек такой ее отец?!

– Ну, что скажешь? – спросил через плечо дочери Саймон.

Фенела перевела дух.

– Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!

– Да так вот, ни с того ни с сего вдруг и пришло, – невозмутимо ответил художник.

Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой: вылитый мальчишка, которому удалось ловко провести кого-нибудь!

Фенела подумала, что и в самом деле уж Илейн-то досталось не на шутку! И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему несомненно удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.

Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с изображением лица женщины, смотрящейся в зеркало.

Она была красива, никто не стал бы этого отрицать, но – увядающей, обреченной красотой…

Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн и – уничтожить ее!

Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом все испортил всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица женщины явственно проступили страх и отчаяние.

Стоило только взглянуть на картину – и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.

Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.

Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей юности, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону это блестяще удалось!

Казалось, еще чуть-чуть – и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость.

Да, это была картина, при виде которой не одна женщина вздрогнет от ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимания зрителя!

Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся.

Ведь с этой минуты не только сама Илейн не сможет спокойно смотреться в зеркало, не вызывая у себя горьких воспоминаний о картине, но и друзья ее запомнят этот портрет навсегда. Такие вещи ничем не загладить, не искупить; никому не дано забыть – вот он, портрет умирающей юности, созданный рукой Саймона Прентиса!

И неудивительно, что Илейн пыталась уничтожить вещь, ранившую ее и уязвившую больше, чем что-либо на свете.

– Где она? – спросила у отца Фенела.

– Наверху. Вещи пакует, наверное. Фенела внимательно взглянула на него.

– И тебе все равно? – спокойным голосом осведомилась она.

Саймон пожал плечами.

– А какая мне, собственно, разница?

– По-моему, она в тебя влюблена…

– О, эта особа из того разряда людей, которые за всю жизнь были влюблены исключительно в одну персону, – ответствовал Саймон, – то есть в себя саму! Знаешь, не забивай себе голову пустяками, особенно по поводу такой женщины, как Илейн. Ей подобные всегда выходят сухими из воды, поверь!

– Но если она так мало для тебя значит, – не удержалась Фенела, – то отчего тогда?..

Она не стала продолжать отчасти потому, что не смогла выразить в словах то, что хотелось сказать и о чем обычно не упоминается в беседах между отцом и дочерью.

Саймон на секунду смутился, и Фенела уже приготовилась: вот сейчас отец накричит на нее за дерзкие вопросы… но вдруг, к ее изумлению, совершенно несвойственным ему кротким голосом, с обезоруживающей откровенностью Саймон сказал:

– Я одинок, Фенела. Неужели не понимаешь?

– Но, по-моему, мы тут все одиноки, – отвечала дочь, – а одиночество твое отнюдь не уменьшится в обществе Илейн и ей подобных.

Саймон тяжело вздохнул.

– Вполне допускаю, что ты права. Но я тем не менее не теряю надежды, и, боюсь, так будет продолжаться до тех пор, пока не почувствую себя дряхлым стариком.

Последние слова он выговорил очень медленно и отчетливо. Фенела взглянула на отца и, повинуясь внезапному порыву, бросилась к нему и взяла под руку.

– Ну почему бы тебе не наведываться домой почаще? – с укоризной взмолилась она. – Зачем проводишь увольнительные в Лондоне? Только последнего покоя себя лишаешь. Если хочешь, мы сюда друзей назовем целую кучу, тебе будет интересно и весело!

– Ну, и где же они, эти твои восхитительные, таинственные друзья? – саркастически осведомился Саймон.

Он резко выдернул свою руку из руки дочери и заметался по комнате. Через мгновение застыл, воздев ладони над головой.

– Надоело!!! – заорал он. – Все надоело, слышишь?! Свихнуться можно с тоски, да будь оно трижды все проклято! Надоело!

– Что надоело? – озадаченно спросила Фенела.

– Жить и умирать! – вопил Саймон. – Зачем это все? К чему? Чего мы достигли? Я спрашиваю себя, спрашиваю вновь и вновь – и не нахожу ответа!

Паника на мгновение охватила его, затем, словно подавив в себе дальнейшие вопли отчаяния, Саймон рухнул в кресло перед камином и вытянул ноги.

– Хватит, – буркнул он. – Все. Сыт. Сыт по горло! Он принялся растирать глаза, яростно прижимая их перепачканными краской пальцами.

– У меня голова разболелась… и глаза тоже.

– Хочешь, кофе приготовлю? – предложила Фенела. – Если у тебя что-то с глазами, почему окулисту не покажешься?

– Упаси Бог! Ни за что! – Саймон дернулся в кресле, словно дочь хлестнула его плетью. – Не настолько же я еще стар! Ага, ты будешь поправлять мне на носу очки, подавать слуховой рожок, а отсюда уже рукой подать и до сидячей ванны с инвалидным креслом! Ради Бога, готовь свой кофе и прекрати городить вздор!

В голосе отца звучала неподдельная досада, так что Фенела без дальнейших разговоров отправилась на кухню.