Текст книги "Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести"

Барбара Прайтлер
Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести

Barbara Preitler

Ohne jede Spur… Psychotherapeutische Arbeit mit Angehörigen «verschwundener» Personen

© Preitler Barbara, 2015

© Когито-Центр, 2015

Благодарности

За многие годы психотерапевтической и научно-исследовательской работы в области психотравматологии мне довелось встретиться с большим количеством людей, готовых говорить со мной о бесследном исчезновении своих близких. Мне удалось сопровождать их в эти тяжелые времена. Именно им посвящается настоящая книга.

Мне хотелось бы также поблагодарить моих коллег в Австрии и других странах Европы, Азии и Америки, оказавших мне разнообразную помощь и поддержку в написании данной книги.

Основой первой части данного издания послужила моя книга «Ohne jede Spur…», которая была опубликована в 2006 году издательством Psychosozial Verlag (г. Гисен, Германия). Я благодарю сотрудников этого издательства за благожелательную поддержку при переработке и переводе книги на русский язык.

Я благодарю также фонд «The Inge Genefke and Bent Soerensen – Anti Torture Support Foundation» (Дания) за щедрую финансовую поддержку, которая одновременно стала и моральной помощью, и фонд «Zukunftsfonds der Republik Österreich» (Австрия), благодаря финансовому содействию которого книга была переведена и на английский язык.

Особую благодарность выражаю издательству «Когито-Центр», поддержавшему идею публикации данной книги и сделавшему все возможное для ее издания.

Предисловие

Как психолог и психотерапевт в своей работе я постоянно сталкиваюсь с тяжело травмированными людьми, пребывающими в неведении о судьбе своих близких. Психологическая травма как таковая уже несет на себе отпечаток беспомощности, а бесследное исчезновение, в свою очередь, ведет к тому, что беспомощность и бессилие становятся постоянным фактором в жизни родственников пропавших без вести.

В психотравматологии мы работаем, прежде всего, с диагнозом и концепцией посттравматического стрессового расстройства. «Пост» при этом обозначает «после», то есть мы исходим из того, что травмирующие обстоятельства закончились. Но когда люди просто «исчезают», для их родственников эта ситуация не завершается. Они либо совсем не могут перестать беспокоиться о своих «пропавших» близких, либо это удается им лишь с большим трудом. Принять потерю как окончательную невозможно, в настоящее постоянно проникают отчаяние, надежда и страх.

Исследуя эту тему, я была удивлена тем, какое множество людей в истории человечества стали жертвами этого феномена, все еще остающегося актуальным, и насколько мало психологических исследований посвящено этой проблеме.

Настоящая книга призвана способствовать более широкому научному и практическому рассмотрению насильственных «исчезновений» людей. Слово «исчезновения» специально ставится в кавычках, чтобы показать, что эти люди на самом деле не исчезли – они продолжают где-то жить или, если они умерли, то существует вполне определенное место, где это произошло и где находятся их бренные останки. Неизвестно только, где это, и нет ответа на вопросы «почему?» и «когда?».

В данной книге я предприняла попытку подойти к этой теме с разных сторон. В первой главе представлены теоретические концепции скорби и осложненной скорби, которые служат основой для понимания описанных ниже интервенций в случаях особо тяжелых утрат.

Вторая глава посвящена историческим масштабам «исчезновений». Эта тема красной нитью проходит от греческой мифологии через различные периоды истории, в которых насильственные исчезновения происходили особенно часто, вплоть до природной катастрофы – цунами – в декабре 2004 года. Основная тема данного раздела – «исчезновения» как следствие войн и политического насилия.

Были разработаны разнообразные стратегии, что делать и как справляться c такой разрушительной по своим последствиям ситуацией, как исчезновение одного или многих близких. В третьей главе представлены общие стратегии ее преодоления.

В четвертой главе содержится краткий обзор психотерапии после тяжелой травматизации, легший в основу двух следующих глав, касающихся психотерапевтической работы с отдельными людьми и работы с семьями, пострадавшими от исчезновения близких.

В таких ситуациях, как войны и природные катастрофы, «исчезает» множество людей, и это затрагивает многие семьи, в силу чего индивидуальные психотерапевтические интервенции почти невозможны. В седьмой главе центр внимания смещается на стратегии работы с целыми сообществами людей (общинами). Представленный здесь материал возник на основе моей собственной работы в кризисных регионах в результате диалога с коллегами из южной Азии, а разработанные на его основе рекомендации были использованы после катастроф в Центральной Америке и Африке. Эти рекомендации специально написаны простым языком, чтобы они были понятны и могли легко применяться в стрессовых ситуациях. Заканчивается глава описанием долгосрочных программ работы в местных сообществах, сильно пострадавших от исчезновений.

Редко, но все-таки бывает, что пропавшие без вести появляются снова. Данная тема кратко освещена в восьмой главе.

Где бы люди ни сталкивались со столь тяжелой ситуацией, как насильственные исчезновения, они оказываются перед лицом неопределенности и связанной с ней беспомощностью. Неразрешенная скорбь и страх, преследующие родственников пропавших без вести, отражаются также и на тех, кто оказывает им помощь. Поэтому в последней главе я уделяю внимание такой важной теме, как психогигиена.

Многие затронутые в данной книге темы заслуживают более широкой дискуссии. Научные исследования могли бы помочь лучше понять всю сложность ситуации, в которой оказываются близкие пропавших без вести. Надеюсь, что данная работа послужит импульсом для дальнейшего научного и практического изучения этой темы.

I. Скорбь как реакция на утрату

1. Утрата без прощания

Бесследное исчезновение близкого человека – это всегда потеря при особо тяжелых обстоятельствах. При насильственном исчезновении родственники пропавшего сталкиваются с не поддающимся объяснению, неожиданно возникшим отсутствием одного или нескольких близких людей. Притом, что в регионах с политически напряженной обстановкой люди часто подвергаются опасности исчезновения, понимают это и испытывают страх, все же эти исчезновения почти всегда внезапны и люди оказываются к ним не готовы. При исчезновениях люди не имеют возможности проститься друг с другом, а ведь осознанное прощание бывает так важно перед разлукой навсегда.

Чтобы обрести способность принять такое чудовищное событие, как смерть любимого человека, ритуалы абсолютно необходимы. Многим очень помогает возможность в последний раз увидеть тело умершего и дотронуться до него. Прежде всего, это блокирует фантазии, что все остается по-прежнему, что человек все еще жив и скоро вернется. Кроме того, это позволяет, особенно в случае внезапной смерти, попрощаться со знакомым образом, любимыми чертами (Kübler-Ross, 1984). Только после того, как факт физической смерти принят, можно «позволить» человеку умереть «социально», т. е. начать скорбеть о нем и планировать свое будущее без него. Это крайне болезненный процесс. На Шри-Ланке, например, в ритуалах погребения и оплакивания откровенно демонстрируются видимые проявления смерти, что крайне важно с психологической точки зрения. Тело выставляется для прощания на открытом помосте, где его может видеть и семья, и все местное население. Принято фотографировать покойного. Люди воспринимают смерть как одну из реалий жизни. Благодаря ритуалу прощание обретает определенную форму, и это часто облегчает расставание навсегда.

Особенно внимательно следует учитывать нужды и пожелания скорбящих. Если в случае насильственной смерти родственники не хотят видеть погибшего, чтобы не утерять образ живого невредимого человека, то в этом, разумеется, необходимо пойти им навстречу. В таком случае прощание может осуществиться через фотографии и другие памятные вещи.

Важно, чтобы люди имели возможность выразить свое горе и свои чувства. Согласно Э. Кюблер-Росс (Kübler-Ross, 1984, с. 65), применение успокоительных средств лишь вуалирует боль и может привести к отложенным и тяжелым реакциям.

У тех, чьи близкие пропали без вести, нет никакой возможности провести ритуал прощания и похорон. Боль от потери не может найти такого выражения, которое стало бы признанием факта смерти и не оставляло бы надежды на то, что любимый человек жив. Работавший в Чили психоаналитик Давид Беккер говорит – в контексте структурного насилия, к которому относится и пропажа без вести, – о «запрете» на скорбь. Чтобы не погибнуть от отчаяния, ее подавляют и избегают (Becker, 1992, с. 41).

Елена Николетти описывает потерю пропавшего без вести как повергающую в смятение и непостижимую:

«Если взглянуть с фактологической точки зрения: означает ли исчезновение… потерю? Если да, то это очень своеобразная потеря, поскольку, прежде всего, не известно, в чем она состоит. Пропавший человек – это некто, кто больше не находится там, где обычно находился, никто не знает где он сейчас, и его бытие отрицается…Считать пропавшего без вести мертвым – значит признать, что его существование не признается не только как живого, но и как мертвого».

(Elena Nicoletti, 1988, с. 58).

Пропавший без вести как будто потерян дважды: отсутствие тела – живого или мертвого – ставит под вопрос существование человека вообще.

Насильственные исчезновения нарушают права человека и являются грубой формой террора против политических, этнических, религиозных противников. Родственники при этом попадают в очень сложную ситуацию – часто у них нет возможности ни навести о пропавшем справки, ни начать его поиск, им самим угрожают.

Если люди разлучаются друг с другом во время гражданской войны, то в условиях царящего хаоса социальные структуры, которые могли бы помочь в поисках близкого человека или в предоставлении информации о нем, либо отсутствуют, либо их крайне мало. Порой чтобы выжить, людям даже приходится самим отказываться от поисков.

Вместо того чтобы обрести социальную поддержку, как это обычно бывает в случае смерти, родственники без вести пропавших часто оказываются брошены родными и друзьями.

С пропавшим без вести нельзя попрощаться, нет и тела, которое можно было бы похоронить. Нет никаких документов, подтверждающих, что это расставание навсегда. Поэтому нет и ритуалов, которые могли бы помочь принять разлуку. Отсутствует и социальная поддержка окружающих, которая во многих культурах сопровождает ритуалы траура и скорби.

Надежда, что пропавший без вести все-таки появится вновь, остается. Это ведет к состоянию ступора и ставит вопрос о том, можно ли вообще в таких случаях говорить о скорби. В течение первых недель, месяцев, а зачастую и лет скорбь воспринимается как предательство по отношению к пропавшему, человек предпринимает все, чтобы не терять надежды на встречу.

При этом потеря уже произошла: отношения, какими они были до исчезновения, окончательно утрачены. Если человек появится снова, все равно будет существовать невосполнимый отрезок жизни, прожитый вдали друг от друга.

Наташа Кампуш, которая была похищена еще маленьким ребенком и затем долгое время считалась пропавшей без вести так описывает время разлуки со своей матерью:

«Восемь с половиной лет, в течение которых мое сердце разрывалось… Вся юность – без семьи. Каждое рождество, все дни рождения – с одиннадцати до восемнадцати лет, бесчисленные вечера, когда я жаждала хоть одного ее слова, одного прикосновения».

(Kampusch, 2010).

Физически отсутствующий, возможно, уже умерший человек становится центром жизни социальной группы, семьи. Часто это становится причиной психопатологических реакций.

«Исключительное, не вписывающееся в рамки обычного, состояние становится нормой, несущей на себе отпечаток табу и запретов: именно о том, что тяготит всех в равной мере, нужно молчать, нельзя говорить о печали и страхе. Возникает внутрисемейный паттерн депрессивного поведения»

(Becker, 1992, с.88).

Пропавшего либо идеализируют, либо, наоборот, представляют в черном свете. Причем одна крайность может переходить в другую. При возведении пропавшего в идеал его близкие безуспешно пытаются сделать все возможное или хоть что-нибудь для пропавшего без вести, придать ему безупречный образ, продолжив таким образом его жизнь.

При очернении пропавшего на него проецируется агрессия: «Если бы он, будучи человеком, ответственным за семью, не лез в политику, мы не попали бы теперь в такое ужасное положение».

В данной работе я пытаюсь максимально приблизиться к пониманию всей сложности обозначенной темы через осмысление процессов горевания в «обычных» обстоятельствах, т. е. когда известно, как именно произошла смерть, когда возможно погребение в соответствии с принятыми ритуалами. Через понимание таких процессов должно стать понятно, что может означать для родных и друзей потеря близкого человека при его исчезновении, и чего им стоит в этих обстоятельствах продолжать жить и двигаться вперед.

2. Развитие человека в социальную личность

Чтобы подойти к теме реакции на бесследное исчезновение, прежде всего необходимо понять, как и почему мы, люди, строим наши отношения и что влечет за собой утрата этих отношений. Потеря или расставание могут коснуться человека на любом этапе его жизни. Р. Дж. Лифтон полагает, что нам следует понимать жизнь и смерть как некое единство. Событие рождения уже содержит в себе потенциальный опыт жизни и смерти.

«Акт рождения активизирует у ребенка врожденный потенциальный образ его жизни и смерти и, более того, дает первую модель для объединения обоих этих компонентов. Внеутробная жизнь начинается с изгнания плода»

(Lifton, 1979, с. 58).

Жизнь начинается с радикального физического отделения от тела матери. Окружающий мир вдруг драматически изменяется, новорожденный соприкасается со множеством новых раздражителей. Следовательно, рождение может рассматриваться как причина наших более поздних страхов.

«При отделении и столкновении с новой окружающей средой ребенок, по-видимому, способен пережить самораскрытие – приток жизненной энергии и динамики движений, первый момент автономии тела. Изгнание из утробы и появление на свет, эквивалент гибели и энергия жизни, прообраз смерти и возрождения – диалектика присутствует здесь с самого начала»

(там же, с. 59).

Наше представление о смерти базируется на ее «эквивалентах»: расставании, распаде и стагнации. Эти три переживания имеют место с самого начала жизни, они становятся моделью для чувств, которые испытываются позже – с приближением смерти. У всех этих трех «эквивалентов смерти» есть жизнеутверждающие антиподы. Разлуке противостоит контакт, привязанность, распаду – целостность, а стагнация является противоположностью движению, развитию.

«Эти три параметра связаны с конкретными чувствами… В то же время они достаточно общи, чтобы применять их к разным уровням человеческого опыта – от его первоначального физиологического характера при родах до более сложного психического и этического расцвета в течение жизни»

(там же, с. 53).

Все три параметра немыслимы без своих антиподов. Расставание – привязанность являются, согласно Лифтону, основополагающими переживаниями в человеческой жизни.

Чтобы понять психологическое воздействие разлуки, а через это и последствия исчезновения без вести кого-либо из родственников, в первую очередь важно изучить формы привязанности к близкому человеку.

Э. Эриксон понимал под базисным доверием (Basic Trust) первое детское ощущение того, что жизнь – надежная штука: мать либо другой близкий человек реагирует на потребности ребенка и удовлетворяет их.

Если же потребности маленького ребенка слишком часто игнорируются или если реакция на них неадекватна, то у ребенка формируется базисное недоверие (Basic Mistrust).

Поведение привязанности развивается у детей достаточно медленно. Это позволяет формироваться последовательности внутренних образов, пока ребенок не научится совладать с привязанностями и разлуками.

«Эта совокупность образов в свою очередь предоставляет ему большие возможности для воображения, а с другой стороны, он становится очень восприимчив не только к разлуке со своими воспитателями, но и к разлуке в более широком смысле»

(Bowlby, 1969, с. 60).

Дж. Боулби описывает три фазы скорби при разлуке с матерью у детей в возрасте от 15 до 30 месяцев: протест-отчаяние-отделение, или отрыв (protest-despair-detachment).

Протест выражается в основном через «гнев» и слезы и является попыткой вернуть мать. Через несколько дней наступает отчаяние. «Громкий» протест прекращается, но безнадежная жажда ребенка вернуть мать остается очевидной. В фазе отрыва ребенок в конечном итоге смиряется с тем фактом, что мать потеряна безвозвратно, что, однако, опять сопровождается гневом и агрессией.

В различных исторических и культурологических моделях социализации мы находим один общий принцип: чтобы ребенок рос здоровым, ему нужны «теплые», надежные привязанности. Эмоциональные привязанности жизненно важны и составляют ключевую необходимость в жизни любого человека. Связь с матерью чрезвычайно важна и при попытке понять человека как изначально биологическую сущность.

«Человек – это биологический организм, с рождения развивающийся в социальном контексте, который начинается с привязанности мать-ребенок… Привязываясь к тем, кто за ними ухаживает, дети входят в постоянный контакт с сильным покровителем. Гарантированность безопасной „базы“, куда они всегда могут вернуться после собственных исследований окружающего мира, способствует уверенности в себе и автономности»

(B. van der Kolk, 1987, с. 31f).

Только если ребенок чувствует себя в безопасности под родительской опекой (которую мы понимаем в широком смысле – включая опеку приемных родителей), он может исследовать и познавать окружающий мир. Из этого следует, что ранняя травматизация ребенка, связанная с потерей близкого человека, означает также утрату доверия и защищенности, обеспечиваемых близким человеком.

Достаточно потерять зрительный контакт с матерью, чтобы дети чувствовали себя неуверенно и испытывали страх перед разлукой. Пока дети не имеют представления о будущем, разлука с матерью для них непереносима. Только после того, как ребенок овладел понятием постоянства объекта, для него становится возможным ожидание матери. Однако это зависит от временных рамок разлуки и объяснения, которое было дано ребенку относительно отсутствия матери. Д. Винникотт (Winnicott, 1971) полагает, что ребенок, разлученный с матерью, может пережить ее отсутствие, как смерть. Какое-то время ребенок верит в возвращение матери, но если граница терпения достигнута – а для одного ребенка это могут быть несколько дней, для другого – лишь несколько минут, – ребенок считает мать умершей. Эта фаза связана с сильными чувствами гнева, страха и отчаяния.

Теория привязанности (Theory of Attachment) была сформулирована Боулби (Bowlby, 1958). Он исходит из того, что отношения с любящей матерью или с каким-либо другим опекуном представляют собой основу для всех последующих близких отношений.

«В ходе здорового развития поведение привязанности ведет к образованию чувственных привязанностей – сначала между ребенком и родителями, а позднее – между взрослыми людьми. Формы поведения и связи, установившиеся на их основе, присутствуют и проявляют себя на протяжении всего жизненного цикла»

(Bowlby, 1983, с. 58)…

Боулби описывает «первичную социальную привязанность» (primary social bond) между матерью и ребенком как прототип для всех последующих отношений. Коллеги Боулби изучили характерные для разного возраста формы привязанности к самому близкому опекуну. Примерно с трехмесячного возраста ребенок научается различать людей, которые к нему подходят. В 7–8 месяцев ребенок фиксируется на каком-то одном человеке; к полутора годам почти все дети начинают испытывать привязанность к нескольким людям, пользующимся их доверием (Schaffer, Emerson, 1964).

М. Эйнсуорт (Ainsworth, 1978), работавшая вместе с Боулби, исследовала, как годовалые дети реагируют на то, что мать покидает комнату и спустя некоторое время возвращается. Позже это исследование было распространено и на детей более старшего возраста.

Были описаны три типичных формы привязанности маленьких детей:

1. Уверенная (безопасная) привязанность: дети способны выражать свои чувства при расставании с матерью или близким человеком. Кто-то из них плачет, кто-то рассержен. Дети пытаются активно справиться с разлукой, ища мать, осмысливая ее отсутствие, прорабатывая ситуацию в игре. При возвращении матери они демонстрируют радость от встречи и ищут контакта с ней, чтобы затем продолжить прерванную игру.

2. Тревожно-амбивалентная привязанность: при расставании с матерью дети страдают и испытывают страх, пытаются предотвратить расставание всеми возможными средствами. Они безутешны и не могут успокоиться, пока мать отсутствует. По ее возвращении дети требуют, чтобы она отдала им все свое внимание и нуждаются в утешении с ее стороны в течение продолжительного времени.

3. Тревожно-избегающая привязанность: кажется, что дети игнорируют как расставание с матерью, так и ее возвращение. При этом, однако, в эксперименте Эйнсуорт у таких детей была обнаружена физическая стрессовая реакция, выраженная в повышенном содержании кортизола и учащенном пульсе. Это указывает на то, что даже маленькие дети пытаются скрыть свой страх и беспомощность.

(Bowlby, 1983; Rehberger, 2004).

Позже Мэри Мэйн (Main, 1986) описала еще одну, четвертую, форму привязанности – небезопасная привязанность дезорганизованного типа.Дети, относящиеся к группе с такой формой привязанности, проявляют неоформленную реакцию на разлуку, например, после возвращения родителей они обращаются к ним лишь на короткое время, либо их поведение выражается, например, в топтании на одном месте, выглядят они при этом апатичными, оцепеневшими.

Изначальное значение привязанности Боулби видел в биологической необходимости обеспечения выживания. Чтобы быть активным членом общества и продолжить свой род, человек нуждается в глубоких, содержательных, долговременных отношениях. Таким образом, отношения привязанности абсолютно логичны и необходимы с точки зрения эволюции. В то время как в ходе культурного развития человечества значение этой первичной функции снизилось, рефлективная функция, умение проникаться чувствами другого человека остались существенными. При этом на способности понимать психологическое состояние других основана и способность к пониманию самого себя.

«Понимание других людей прокладывает путь к пониманию самого себя. Многослойное взаимодействие между ребенком и опекуном испытывает сильное влияние со стороны отношения привязанности в диаде с матерью, в триаде с матерью и отцом и во множественных отношениях в семье – с братьями, сестрами и родителями ребенка»

(Rehberger, 2004, с. 27).

Надежная привязанность обеспечивает безопасность и доверие, и, следовательно, целью успешного поведения привязанности может считаться достижение этого самого чувства безопасности и доверия.

«В той мере, в какой близкий человек может устранить неуверенность плачущего и цепляющегося за него ребенка, взяв того на руки, успокаивая и утешая его, в ребенке развивается вера в привязанность и реальность источников безопасности и доверия… Уверенная привязанность способствует, таким образом, развитию последующей уверенности в себе, чувства собственного достоинства, а также приобретению полезных межличностных навыков»

(там же, с. 28–30).

Уверенная привязанность дает ребенку возможность удаляться от близкого человека и исследовать окружающий мир.

«Младенец или маленький ребенок, чувствующий себя уверенным и защищенным, способен исследовать окружающий мир. В случае опасности он в любой момент может вернуться на свою „надежную базу“. Без уверенной привязанности невозможны никакие исследования»

(Veith, 2008, с. 6).

Если же желание привязанности постоянно фрустрируется, это может привести к растущей неуверенности и страху либо к подавлению нужды в привязанности.

Взрослые в своем поведении также демонстрирует три вышеописанных типа привязанности: уверенную, тревожно-избегающую и тревожно-амбивалентную, а также паттерн небезопасно-дезорганизованного поведения (Ainsworth, 1978, Rehberger, 2004).

При уверенной привязанности ребенка у него может быть развит положительный образ Я и эмпатическое понимание других людей. Привязанность способствует развитию самостоятельности и собственных навыков.

Важным аспектом отношений привязанности является также регулирование аффектов. Благодаря уверенной привязанности уходит страх, благодаря утешению стихает боль, гнев осознается и одновременно смягчается. Отклик на положительные чувства может эти чувства усилить.

Через привязанность формируется чувство принадлежности к определенной семье, социальной группе или культуре, а в связи с этим развивается идентичность – семейная, профессиональная, общественная.

Как необходимость в уверенной привязанности, так и растущее желание автономии у подрастающего ребенка представляют собой его основные потребности и способствуют его развитию.

«Успех взаимодействия потребности в привязанности(а через нее и признания других) с одновременной потребностью в автономии и независимости является жизненно важным для установления между взрослыми полных смысла отношений, которые, в свою очередь, составляют важнейший компонент счастливой и благополучной жизни. Опыт уверенной привязанности вносит свой вклад в преодоление противоречивости нашей личности»

(Rehberger, 2004, с. 32).