Текст книги "Как убить свою семью"

Подготовка к субботе заключалась не столько в том, какое платье надеть, сколько в покупке бутылки вина с закручивающейся крышкой и пары резиновых перчаток. В понедельник у меня было и то и другое. Следующие пять дней у меня дрожали ноги и путались мысли, в которых то и дело появлялся улыбающийся Эндрю. Честно говоря, не помню, чтобы Патрика Бейтмана[28]28
  Патрик Бейтман – главный герой романа «Американский психопат» Брета Истона Эллиса и одноименного фильма.


[Закрыть] изводило чувство вины за аморальные поступки. Осуществить этот план с поистине холодной головой оказалось гораздо труднее, чем я думала.

Тем не менее наступила суббота, и вместо того, чтобы сесть на поезд до центра, как обычно, иду всю дорогу пешком, надеясь успокоить себя ритмом своего шага. И это правда работает: в центр прихожу с улыбкой и готовностью красить дверь общего туалета, как велел Роджер. Эндрю опаздывает, и через тридцать напряженных минут я начинаю беспокоиться, что он не появится вовсе. Но все же он приходит – волосы стянуты повязкой из старой футболки, на нем пара лоскутных шорт, которые слишком похожи на пижамные штаны. У его отца был счет у портного на Джермин-стрит, думаю, морщась. Какая беспечная растрата. Машу ему рукой, но не прекращаю красить дверь. Не нужно быть слишком нетерпеливой, особенно если он чувствует себя неловко из-за предстоящего события. День становится все жарче. Роджер, Люси и пожилая леди, которая спасается от своего дряхлого полуживого мужа, сидят в столь же дряхлых шезлонгах рядом с туристическим центром и пишут названия растений на палочках, которые нужно воткнуть в землю, – будто растения что-то значат для Национального фонда. Слава богу, есть солнце. Дождь наверняка загнал бы нас внутрь, и задуманный мной план рухнул бы.

Вряд ли я когда-либо работала так усердно, как сегодня. Два слоя водостойкой краски и полная очистка внутренних стен в придачу. Оказывается, ничто так не повышает производительность, как запланированное убийство. В пять часов вечера Роджер заваривает чай, мы все складываем инструменты и идем на веранду. На самом деле это приятно. Как будто я часть чего-то. Чего-то обыденного и совершенно бессмысленного, но это не кажется пустяком, если ты никогда не испытывал ничего подобного.

Бывало, в некоторых ситуациях я задумывалась, не посылает ли мне Бог знаки, чтобы я сошла с этого пути и начала нормальную жизнь. Но каждый раз я вспоминала, что не верю в Бога. А даже если он есть… то сам обрек меня на такое существование.

Мы отправляемся в паб в шесть вечера, Роджер и Люси следуют за нами по пятам. Люси действительно изменилась за то время, что мы были в центре. Образ слегка нервного кролика испарился. Сегодня на ней бандана и комбинезон, лицо загорело от работы на свежем воздухе. Может, Роджер для нее просто наставник? Я так и не поняла. Учитывая альтернативный вариант, горячо надеюсь на это.

В пабе довольно тихо, занято всего несколько столиков. Одинокий молодой человек, потягивающий пинту наедине с книгой, выглядит немного неуместно – это совсем не то заведение, где нужно искать уединения. Мы с Эндрю осушаем бутылку отвратительного белого, в то время как Люси и Роджер потягивают шампанское. Разговоры натянутые. Наша компания выглядит неестественно, особенно сейчас, когда мы считаем секунды, как парочка, которой не терпится свалить и оказаться в постели. Заказываю еще одну бутылку и говорю, что мне нужно выпить для храбрости перед предстоящим свиданием. Роджера это забавляет, он просит «заставить парня платить» и дает советы, как завязать разговор. Один из них, я не обманываю, состоит в том, чтобы спросить, какая настольная игра, по его мнению, лучшая.

– Моя любимая… и очень противоречивая… «Монополия!» – никто не спрашивает, почему она противоречивая, и его разочарованный взгляд – сам по себе награда.

Эндрю начинает постукивать ногами, и я беспокоюсь, как бы он не отступил, если мы задержимся здесь надолго. Поэтому решаю взять быка за рога. Допив бокал, встаю и лучезарно улыбаюсь.

– Что ж, пожелайте мне удачи. Мне нужно быть в Энджеле в половине девятого, будем надеяться, он того стоит. – Я перекидываю сумку через плечо и радостно хлопаю Эндрю по спине. Роджер поднимает свой бокал за меня, Люси нерешительно машет рукой. Выйдя из паба, сворачиваю с главной дороги и возвращаюсь в центр. Решаю не писать Эндрю, позволяя ему взять бразды правления в свои руки. Вместо этого сижу на обочине и пью вино из фляжки, которую захватила с собой.

У меня нет привычки пить из емкостей, которые так откровенно взывают о помощи, но мое вино должно быть отдельно. То, что у меня припасено для Эндрю, смешано с водкой, а мне нужно сохранить ясность ума. Теперь вы понимаете, почему мне нужна бутылка с завинчивающейся крышкой, – чтобы не возиться с пробкой. Треть содержимого я вылила в свою фляжку, а остальное разбавила лучшей водкой, которую смогла найти. Не то чтобы у него завтра будет похмелье, мне просто захотелось его уважить и не подсовывать водку уровня моющего средства. Прощальная трапеза, и все на этом. Хотя, по-видимому, в Америке больше не дают такого права. Один парень заказал еды на сотни фунтов, а потом отказался есть. Охранники были так взбешены этим проявлением независимости, что теперь никто не сможет получить последнего удовольствия. Сокамерники проклянут его, но я восхищаюсь решимостью этого человека разозлить всех до единого.

Выпив примерно половину, вижу шатающуюся фигуру. Некоторые мужчины выглядят такими растрепанными, что кажется, словно их нарисовал ребенок. Эндрю – как раз такой человек. Все сомнения развеяли волосы – по ним сразу понятно, кто ко мне приближается. Легкое покачивание выдает допитую вторую бутылку вина. Я встаю и смеюсь, махая ему свободной рукой.

– Пошла ты на хрен, за то, что бросила меня там, – он легонько хлопает меня по плечу. – Роджер талдычил о расписании утилизации отходов, и Люси никак не пыталась его остановить. Она, кажется, считает это очаровательным?

Кузен бросает рюкзак и нащупывает ключи. Как только мы входим, он кладет сумку на большой стол, а я направляюсь на кухню за кружками. Он не должен узнать, что мы будем пить разное вино. Когда я нахожу посуду, Эндрю уже устраивается на улице. С долей веселья замечаю, что на нем, кажется, резиновые перчатки. Получается, сегодня вечером мы оба принимаем меры предосторожности.

– Я дам раствор из пипетки, хорошо? Не думал, что тебе на самом деле захочется лизнуть лягушку, – Эндрю смеется, но я вижу, как он встревожен.

– Не волнуйся об этом сейчас, отложи ее и давай выпьем. Мы можем заняться этим позже, – говорю с улыбкой, протягивая ему кружку с надписью «Лягушатник!» сбоку.

Он с благодарностью берет ее и делает большой глоток. Напрягаюсь, гадая, заметит ли он необычную крепость, но тот просто пьет и садится рядом. Пока Эндрю дозирует лягушачий сок, мы говорим о полевых работах и местах, куда он хочет поехать после Австралии. Решив, что мне нечего терять, я спрашиваю, поддерживают ли родители его амбиции.

– Мы не общаемся, – прямо говорит он. – Уже несколько лет. Это к лучшему – у меня очень токсичная семья.

– Что случилось? – глажу его руку.

– О, ничего. Хотя, все. Я просто родился не в той семье. Я часто шутил, что меня подменили, а настоящий сын моих предков колесит на «Бентли» по какому-нибудь пляжу. Они не плохие люди… Ну, мама не такая. На самом деле она прелестна. Но все ожидания, которые они возлагали на меня, были сосредоточены вокруг денег и бизнеса моего дяди, и это просто ужасно. Я поддерживал связь некоторое время после заявления, что не буду работать на семью, но это стало слишком сложно. Они настаивали, говорили, что я принимаю глупое решение и веду себя как избалованный ребенок.

Эндрю отпивает еще вина. Все должны пить вино из кружек – так и правда можно перебрать.

Кузен открывается мне, когда расслабляется. Пока я доливаю ему вино с водкой, он объясняет, как его отец завидовал старшему брату, как пренебрегал эмоциями матери, а его сестра умерла в возрасте девяти месяцев, из-за чего он всегда чувствовал, что должен жить за двоих. Я притворяюсь молчаливой, но отзывчивой подругой, в то же время мысленно благодарю вселенную за то, что мне приходится иметь дело только с одним двоюродным братом.

Я пью воду, но Эндрю ничего не замечает. Он слишком далеко зашел в своей исповеди, думая, что может доверить мне свои самые сокровенные и запутанные мысли. Психотерапевты достойны каждого пенни. Не хочу торопить его, но разговор про семью недостаточно подробный, чтобы как-то помочь мне, и на все мои прямые вопросы я получаю невнятные и расплывчатые ответы. Время для лягушачьей слизи, пока он не напился до потери сознания, – не хочу ждать неделю. Еще один вечер в пабе с Роджером я не переживу.

Слава богу, вбитая в частной школе вежливость не исчезает с повышением градуса, и когда я напоминаю Эндрю о первоначальном плане, он во всеоружии. Достает заранее подготовленные пипетки и объясняет, что ему придется оставить небольшой ожог на моей коже, чтобы сыворотка легче проникла в организм.

– Где ты хочешь прижечь? – спрашивает он. – Большинство людей выбирают место, которое легко скрыть.

Я останавливаюсь на ступне: их не забудешь прикрыть, поэтому не придется объяснять происхождение шрама. Снимаю кроссовки, стягиваю носки и осматриваю веранду, убеждаясь, что вокруг не валяется ничего из моих вещей. У меня не будет времени, чтобы остаться после того, как мы закончим. После убийства. Бутылка из-под розового вина пуста, и я кладу ее рядом со своей сумкой, засовываю кружку в боковой карман, чтобы отнести на кухню.

– Ты должен сделать это со мной, Эндрю, – напоминаю ему. – Одной мне страшно. Мы сделаем это вместе. Одновременно.

Он тычет пальцем мне в лицо и улыбается, заправляя волосы за ухо.

– Не волнуйся, Лара, я привык. Я с тобой в этом путешествии.

Тьфу. Путешествие. Это никакое не путешествие, если вы не направляетесь из пункта А в пункт Б. Хотя сегодня ему есть куда направляться, если вы меня понимаете.

Он выбирает место на руке, под татуировкой ловца снов. Хоть не китайский иероглиф. Спички готовы, он зажигает две и прижимает к моей левой стопе. Горячо, но не больно – определенно признак того, что мне нужен хороший педикюр. Затем кузен наносит раствор.

– Ложись, – командует Эндрю. – Подожди несколько минут и подыши.

Я смотрю в ночное небо, краем глаза наблюдая, как он обжигает собственную кожу. Слышу, как мужчина выдыхает и ложится рядом со мной.

– Если затошнит, просто скажи мне, и я тебя переверну. Хорошо, что здесь есть озеро.

Он смеется, кажется, целую вечность, прежде чем замолчать. Мы остаемся там, в темноте, и ждем. Я не знаю, как долго мы так лежим. Чувствую, как по мне разливается тепло, ощущение комфорта просачивается сквозь мое тело, как если бы все вокруг объяло меня. Я парю на крыльях ветра.

– Я чувствую, – шепчу и поворачиваюсь к нему. Эндрю тихо стонет, закрыв глаза. Мне нельзя терять рассудок. Не хочу прерывать связь с окружающим миром. Постоянные голоса в моей голове замолкают, и слышно только биение сердца. Интересно, Эндрю тоже это слышит? Медленно и ровно. Пульсация под кожей. Чувствую, как лапа животного касается моих пальцев, и смотрю вниз. Это его рука, наши пальцы переплетаются. Солидарность. Своего рода родство. И это приятно.

НЕТ.

Я переворачиваюсь и использую силу наших рук, чтобы столкнуть его в воду. Его тело расслабилось и обмякло, мне даже не пришлось прикладывать какие-либо усилия, – это очень кстати, потому что у меня чертовски кружится голова. Во время падения тело разворачивается, наши взгляды встречаются, и он на секунду приходит в себя: его лицо исказилось от удивления, а рот широко открылся, как будто он собирался закричать. Но этого недостаточно. Вино и лягушачий яд сделали свое дело, и Эндрю падает в пруд. Опустив ногу в воду, я начинаю давить на его голову. Мои ногти блестят в лунном свете.

Эндрю вздрагивает – всего на мгновение – и обмякает. Вода успокаивается. Не знаю, сколько времени это занимает, я будто наблюдаю издалека. Склонившись, проверяю тело на признаки жизни. Вероятно, не рекомендуется совершать убийство, находясь под воздействием непроверенного препарата из земноводных, это небрежно. Но хочешь жить – умей вертеться.

Убедившись, что он не собирается выпрыгивать из воды, как это принято в большинстве фильмов ужасов, наклоняюсь к пруду и провожу рукой по его шее. Я умываюсь, встаю и надеваю туфли. Полотенцем вытираю веранду, не трогая бутылку и один флакон с препаратом. Остальной мусор отправляется в пластиковый пакет. Из его телефона удаляю наши последние сообщения (даже у хиппи есть айфоны; и этот хиппи поставил на пароль свою дату рождения). Я была осторожна, не говорила ничего конкретного в переписке, но он упомянул о встрече, а мне не нужны лишние вопросы. Осматриваю место преступления, используя фонарик на телефоне, пока Эндрю плавает позади меня. Все выглядит как надо, я довольна. Это был несчастный случай. Трагично, но без каких-либо подозрений. Идеально.

Отношу свою кружку на кухню, ополаскиваю, вытираю и ставлю в шкаф. Натянув капюшон на голову, выскальзываю из центра и иду к главной дороге, где меня ждет такси. Там я на секунду торможу – кажется, будто за мной кто-то идет. Но это все лягушачий препарат, так что я отмахиваюсь от этого чувства.

Машина сначала петляет по тихим закоулкам, а потом выезжает на главные улицы, где полно ночных тусовщиков. Силуэты кружатся и расплываются по мере того, как мы едем. Всю обратную дорогу смотрю в окно и глубоко дышу, чтобы успокоиться. Перебираю бусины ожерелья Эндрю – я его сняла уже после убийства. Еще один сувенир. На самом деле это было притворство, что-то из фильмов о серийниках. Но они были одинокими мужчинами, делавшими это ради сексуального удовлетворения, а у меня цель совсем другая. И она уж точно не доведет меня до шоу про самых привлекательных преступников на Пятом канале.

Выхожу из такси в добрых десяти минутах езды от своей квартиры и бросаю сумку с полотенцами и перчатками в мусорное ведро. Замерев, на секунду задерживаю дыхание и чувствую, как мне не хватает воздуха в легких. Я позволяю себе погрустить по дороге домой. Почти девять минут слезы текли по лицу, и чувство сожаления съедало меня изнутри. Поворачивая ключ в двери, я протираю глаза рукавом и качаю головой. Хватит. После бокала вина и двух серий ситкома чувствую, как действие препарата ослабло, и я могу уснуть.

Сожаление проходит на удивление быстро, и перед сном я даже не думаю о милом кузене, который сейчас плавает лицом вниз в грязном пруду. Когда я заправляю нижнюю часть одеяла под ноги и кладу подушку под одно бедро, чтобы устроиться поудобнее, моя предпоследняя мысль – нужно хорошенько позавтракать. А уже засыпая, думаю, не сходить ли потом на педикюр, просто чтобы избавиться от следов лягушачьего яда. Забота о себе – это новый потребительский тренд, преподносимый женщинам в феминистской обертке. Но это совсем не плохо. В конце концов, очень важно привести себя в порядок после тяжелой рабочей недели.

Глава шестая

Худшее в тюрьме – это не часы ожидания в камере, не еда, не меры жесткой экономии и приватизация, которые привели к тому, что некомпетентных дураков в дешевой униформе назначили ответственными за опасных преступников. Это не старые, промозглые здания, где крыс столько же, сколько в Маршалси[29]29
  Маршалси – тюрьма на южном берегу реки Темзы в Саутверке, построенная в XIV веке.


[Закрыть]. Честно говоря, я могла бы вынести все это с надеждой, что однажды буду свободна и мне никогда не придется спать под женщиной, которая рисует сердечки вместо точек над буквой «i». Худшее в тюрьме – когда губернатор или политик принимает решение, что нам, заключенным, нужно духовно обогатиться, стать лучше, перестать быть такими грубыми и пугающими. Из этой внезапной мысли рождается план. Обычно он включает в себя какого-нибудь левого болвана (консерватор никогда не придет показывать, как лепка из глины может подавить вспышки гнева), добровольно вызвавшегося провести урок (который всегда обязателен к посещению), где нам предлагают изобразить наши чувства или тому подобную ерунду.

Они неизменно приходят только на одно занятие, а затем либо слишком перегружены, чтобы вернуться, либо чувствуют, что сделали достаточно для поддержания добродетельного образа до конца года. Если они действительно предприимчивы, то пишут статью для «Гардиан» о том, как заключенные нуждаются в уважении и образовании, будто они проработали в тюрьмах четыре года, а не часок в спокойный рабочий день.

Сегодня мы все отправились в крыло учебного класса, где целый час учились изготавливать ложки. Даже одно убийство не заслуживает такого наказания. Единственной изюминкой было то, что я впервые за долгое время получила в руки настоящий нож. Жаль только, они внимательно их пересчитывают. Келли невероятно завидует, что мне удалось попасть на занятие, и восхищается деревянной ложкой, которую я смастерила. Ей бы очень понравился сегодняшний урок, сказала она, когда мы столкнулись.

– А ложку можно подарить твоей маме на Рождество, она будет в восторге, – продолжает Келли.

Я тупо смотрю на нее, гадая, сколько времени ей потребуется, чтобы вспомнить, что моя мать мертва, но озарение так и не приходит. Поэтому вместо этого я бросаю ей ложку, прошу сделать вид, будто это ее поделка, и советую отдать ее матери. Она в восторге, и я уже не в первый раз задаюсь вопросом, что за женщина мать Келли. Чтобы радоваться корявой ложке, сделанной в тюрьме взрослой дочерью-заключенной, должны быть какие-то невероятно низкие ожидания. Эта ложка пополнит коллекцию из вышитой крестиком птицы, которую она получила на Пасху, и убогой сахарницы, сделанной из чего-то похожего на пластилин и подаренной на день рождения. Единственное отличие ложки в том, что на ней есть особые символы, похожие на иероглифы. На самом деле это инициалы каждого человека, которого я убила, хотя никто не стал бы так внимательно приглядываться. Не особенно оригинально, но я закончила строгать намного раньше других недоумков и не хотела терять время. Интересно, оценит ли их мама Келли?

Вернувшись в свою камеру, достаю бумагу и ручку из пары свернутых носков. Никакого уединения, особенно с такой сокамерницей, как у меня. Каждый здесь пытается завладеть чужим имуществом, узнать истории и использовать секреты в качестве рычага давления. Келли даже не потрудилась спрятать свой дневник – эта женщина рассказала бы вам все о своей жизни, если вы настолько глупы или настолько заскучали, что решили спросить. Как только вы зададите Келли вопрос, скорее всего, никогда больше не совершите подобную ошибку.

Я упоминала, почему она здесь? Не за убийство или воровство, как некоторые из нас. Келли была шантажисткой. Она хорошо поднаторела в том, чтобы заставлять женатых мужчин присылать ей фотографии, которые явно не слишком понравятся их женам. Она начинала с малого, с приложений для знакомств, и стала смелее, когда открыла для себя «Твиттер» и нацелилась на мужчин с более высоким статусом. Келли симпатичная, у нее большие пухлые губы – скорее всего, результат дешевого филлера, но издалека выглядят нормально, – и густые рыжие волосы. К сожалению, нехватка извилин в мозгу означала, что ее было легко найти, когда мужчина наконец набирался смелости перестать делать ей переводы и связывался с полицией. Эта дура отправляла деньги на счет своего парня и в результате получила восемнадцать месяцев. Не слишком изящное преступление, согласна, но я не испытываю сочувствия к ее жертвам. Если они настолько оторваны от реальности, что уверены в желании других лицезреть зернистую фотографию их вялого маленького дружка, они заслуживают кары.

Развернув бумагу, устраиваюсь, чтобы написать пару строк перед ужином. Я не знала, понравится ли мне возвращаться к своему прошлому, но, оказывается, вполне приятно вспомнить все это снова. Во всяком случае, записывая это, я чувствую гордость. Помню ту бурю своих юношеских эмоций и сильную потребность в наведении порядка. С тех пор я почти ничего не чувствовала по-настоящему, моя цель требовала слишком большой дисциплины.

Для заурядного наблюдателя мало что произошло между смертью моей матери и тем моментом, когда я привела свой план в действие. Человек, который столкнулся со мной в то время, ушел бы, думая, что я посредственная представительница своего поколения. В некотором смысле так оно и было. Я прожила с Элен примерно год, и было неплохо, так как она часто уезжала, и у меня оставалось много свободного времени. Свидетельство ее полной непригодности на роль опекуна – она считала нормальным так часто оставлять недавно осиротевшего подростка одного, но я никогда не жаловалась. Мне нравится быть одной – другие люди так часто раздражают своей бессмысленной болтовней и нелепыми попытками установить связь.

Когда мне было четырнадцать, Элен рассказала о новой работе в Париже. Тогда она поняла, что пришло время возвращаться домой. Держа меня за руку, она уверяла, что останется, если я захочу, но родители Джимми предложили мне комнату и были рады меня видеть. Элен выглядела по-настоящему расстроенной, и стало понятно, что веселиться и собирать вещи неуместно, так что я выдавила слезу и, смотря в пол, драматично советовала ей принять предложение. Я сказала, что буду скучать, но не смогу жить с чувством вины, если помешаю ей воспользоваться новой возможностью. По правде говоря, Элен была милой, и я ценила связь с мамой, о которой она мне напоминала, но мне не терпелось жить дальше и начать работать над своим планом, а Элен с ее ограниченными связями и ресурсами не смогла бы хоть как-то мне помочь. Родители Джимми, несмотря на все неудобства из-за собственной привилегированности, жили в мире, где двери могли открыться, если ты знал нужных людей. Я была уверена – они помогут. Мне, по крайней мере, терять было нечего, я никого не знала и не имела никаких преимуществ.

Месяц спустя мои сумки были упакованы. Мы с рыбкой взяли такси и поехали домой к Джимми. Элен как раз собирала вещи и была в полном отчаянии, поэтому я воспользовалась возможностью, чтобы утащить коробку из-под кровати. Вряд ли она бы это заметила, но меня это не слишком беспокоило. Файлы были обо мне и моей семье, и я сомневалась, что она захотела бы устраивать сцену – к обнаружению пропажи она уже была бы на другом берегу канала, где ее ждала новая жизнь. Джимми и Софи приветствовали меня у двери, их пес Ангус чуть не выбил РИПа из моих рук, когда вскочил, чтобы лизнуть мое лицо.

– Мы приготовили тебе приветственный ужин, Грейс. Овощная лазанья. А Аннабель сделала десерт, – Джимми закатил глаза, глядя на мать.

– Может быть, она хотя бы посмотрит свою комнату, прежде чем ее заставят съесть это подобие торта? – он схватил мои сумки, перепрыгнул через две ступеньки, пока я благодарила Софи и махала Аннабель, возившейся на кухне с кондитерскими мешками.

Его младшая сестра была худенькой нервной одиннадцатилетней девочкой. Я ее долго не видела. Джимми сказал, она прошла психотерапию. Неудивительно, что Софи была очень увлечена детской терапией. Я надеялась, она не собирается предлагать это мне, и сделала пометку соврать о школьном консультанте.

Моя спальня находилась на верхнем этаже, под крышей, напротив комнаты Аннабель. Джимми был этажом ниже (для меня это было первое место с несколькими этажами, и подъем из кухни в спальню уже казался утомительным), что, как он объяснил, неслучайно. Аннабель и он поменялись комнатами неделю назад, после истерики Софи и Джона из-за того, что мы с Джимми спали бы на одном этаже. Хоть они ничего не сказали прямо, я могу себе представить, как однажды вечером за бутылкой красного они занервничали, обсуждая такие вещи как согласие, гормоны и создание комфортной среды для беззащитной девочки. Им не нужно было беспокоиться: Джимми был хорошим мальчиком, и я очень ценила дружбу с ним, но с некоторых ракурсов он немного смахивал на картофелину (к счастью, сходство с корнеплодом со временем исчезло). В любом случае обычные подростковые развлечения, типа секса и алкоголя, меня не привлекали. Я не собиралась быть одной из тех тунеядок, которые курят дурь, сомневаются по поводу университета и отправляются в походы, чтобы отложить решение взрослых вопросов. Я хотела покончить со всем этим.

После того как я бросила свои сумки и догнала Джимми, мы спустились на кухню. Джон только что пришел домой и одной рукой наливал в бокал красное вино, а другой рассеянно стягивал галстук. Он повернулся, чтобы поприветствовать меня, поцеловал в лоб и потер мое плечо, прежде чем Софи передала ему стопку тарелок. От этого объятия мне стало немного странно. Члены семьи Джимми открыто выражали чувства, его мама и папа всегда обнимались или держались за руки, и никто, казалось, не считал это навязчивым или раздражающим. В этом доме кто-то постоянно был рядом, что-то готовилось, – непрекращающийся шум повседневной жизни. Я была не против объятий Джона, на самом деле это было приятно, тепло, нежно. Но это и беспокоило – я поняла, что все упустила. Эта мысль разозлила меня. Я не привыкла к нормальности, как бы Мари ни старалась привить мне хоть какое-то ее подобие. Я задавалась вопросом, полюблю ли такую семью, объятия и поцелуи без причины, забуду ли время, проведенное с матерью, и погружусь ли в эту новую жизнь. Идея манила, но я должна была оставаться настороже и не расслабляться. Латимеры – милые люди, и я радовалась тому, что живу с ними, но если б я чрезмерно влилась и приняла этот образ жизни, то рисковала стать читательницей журнала «Гардиан», которая работает в области искусств и покупает людям органическое британское вино на Рождество. Прекрасная и комфортная жизнь, если не считать укоренившееся чувство вины и вопиющее лицемерие, которое Софи так хорошо демонстрирует, – правда совершенно бессмысленная.

Несмотря на страх позволить себе слишком сильно расслабиться, я быстро освоилась в жизни с Латимерами. Софи потратила много времени, пытаясь создать для меня уют.

– Садись где хочешь, дорогая. Пожалуйста, бери все, что пожелаешь.

Постоянный акцент на том, чтобы я чувствовала себя частью семьи, только усиливал мою изолированность, но я понимала – это единственный знакомый Софи способ быть Хорошим Человеком. Я готовилась к выпускным экзаменам, окончив старую школу с отличием и получив благодарность от завуча за успех «в особо трудных условиях». Сочувствующий кивок от нее во время вручения печального листка бумаги с моим именем, которое было написано плохим каллиграфическим почерком, лишь слегка раздражал. Я все равно выбросила его в мусорное ведро по дороге домой из школы.

Мы с Джимми почти все свободное время проводили вместе. Я ладила с другими детьми в школе, но не стремилась примкнуть к компании – эти девочки часами обсуждали, что на самом деле означают слова того или иного парня. У Джимми еще с начальной школы была своя группа – они играли в футбол в парке и устраивали игровые вечера по выходным, но когда я переехала, этих ребят понизили до игроков в запасе. Было видно, что Софи беспокоилась по этому поводу. Она предлагала сыграть в теннис или устроить вечер пиццы для «всех наших друзей», что на самом деле означало просто друзей Джимми. Но он закатывал глаза и отвечал: «В другой раз». Я не могла разделить ее тревогу. Приятели Джимми общались односложно, исключением были только подколы друг друга, и ни один из них не смотрел мне в глаза во время разговора, будто зрительный контакт обязывал к серьезным отношениям и в случае расставания я бы забрала у них игровую приставку. Кроме того, мы с Джимми ладили – на самом деле нам больше никто не был нужен. Нам нравилось часами разговаривать, бездельничать в тишине и даже делать вместе домашку. Джимми никогда не давил на меня касаемо моего горя, но я знала, он все понял, когда посмотрел на меня. Без кивков.

Я втянулась в повседневные хлопоты Латимеров. Софи и Джону удавалось обращаться со мной почти как с дочерью, только иногда они торжествующе демонстрировали меня друзьям, будто я – героически спасенная беженка. Хотя в каком-то смысле так оно и было. Как выяснилось, мы пошли на сделку. Я была веселой, услужливой и делала Джимми счастливым, а Латимеры кормили меня, одевали, проявляли доброту, и мы согласились игнорировать любые неловкие вопросы, которые могли возникнуть у нас о том, как долго продлится мое пребывание в этой семье. Несмотря на мои возражения, они настояли на оплате сеанса у психотерапевта – Эльза была их подругой, коренастой женщиной в больших очках в черной оправе и с ожерельем из деревянных бусин. Она почти не разговаривала. Я неоднократно повторяла, что с надеждой смотрю в будущее, и она выписала меня через шесть недель.

Спустя год или два я полностью осознала, насколько Латимеры богаты. У них не было показных атрибутов успеха, как у моего отца, об этом не говорили, но это чувствовалось во всем. Еда поступала огромными партиями из элитных магазинов. На каждом столе в доме стояли искусно составленные букеты, которые вы никогда не увидите в супермаркете. Софи могла потратить сотни фунтов на декоративные подушки из иранского магазина в Крауч-Энде и без шуток назвать их выгодным вложением. Они говорили о том, как важно жить в «настоящем Лондоне», но были изолированы от всего, что хотя бы отдаленно напоминало реальность. Я даже не знала, что они подразумевали под «реальным». Сомневаюсь, что они вообще имели об этом представление. Особняк Артемисов был защищен огромными воротами. Латимеры сочли бы это чудовищным, но на самом деле они ничем не отличались. Я понимала, насколько абсурдной была их жизнь, но было трудно не наслаждаться ею. В пятнадцать лет я стала пользоваться дорогими кремами для лица Софи и различать три разных оттенка дорогой зеленой краски на своих стенах. Я раньше не знала, что у меня может быть вкус к дорогим вещам. У меня не было возможности выяснить. Но я быстро приноровилась.

Летом, перед началом шестого класса, нам с Джимми впервые разрешили поехать вдвоем на каникулы. Мы отправились в Грецию с его другом Алексом и Люси, девушкой Алекса, которая ходила в частную школу Западного Лондона и восклицала, удивляясь всякий раз, когда я признавалась, что чего-то не пробовала. Это ПРЕСТУПЛЕНИЕ, что я никогда раньше не ездила в Грецию. Как я могла ни разу за ВСЮ ЖИЗНЬ не попробовать макиато, и, честно говоря, ПРОСТО СМЕШНО, что я раньше не плавала в море. На второй день поездки она отравилась, и мы выдохнули с облегчением. До шестого дня Люси нас не беспокоила, а на седьмой мы уже должны были вернуться домой. Пищевое отравлении не было таким уж случайным – несколько доз сиропа ипекакуаны[30]30
  Ипекакуана, также рвотный корень, в больших дозах вызывает тошноту и рвоту.


[Закрыть] на завтрак сделали свое дело. Не думаю, что кто-то стал бы меня винить – невозможно долго находиться рядом с человеком, который стреляет в тире по выходным и без шуток называет свою мать «мамочкой». Алекс, казалось, тоже оживился в ее отсутствие, и каникулы прошли отлично. Люси была тихой во время полета домой и только слегка вздрогнула, когда я коснулась рукой ее ноги, чтобы поднять сумку. Больше никто этого не заметил. Они с Алексом расстались несколько недель спустя, что в сложившихся обстоятельствах казалось лучшим для всех.