Текст книги "Забытый легион"

«Не ты. Многие другие».

Ультан предвидел нападение, но тем не менее отправил его охотиться.

– Вперед! – Брак тоже был готов вырваться из-под спасительной сени деревьев.

Гигант крепко взял его за руку:

– Слишком поздно. – Бренн мрачно взглянул в небо. – Мы вернулись днем раньше. Боги судили нам быть в лесу, а не здесь. Так вот о чем предупреждал Ультан.

– Друид? Он небось спятил. Не можем же мы вот так стоять и смотреть!

– Они уже все равно что мертвы.

– Бренн, а как же твоя жена?!

Тот скрипнул зубами:

– Лиат покончит с собой и с ребенком, прежде чем хоть какой-нибудь римлянин протянет к ним руку.

Брак взглянул на него, словно не узнавал:

– Трус.

Бренн отвесил ему тяжелую пощечину:

– Нас двое, а римлян тысячи.

Брак сразу умолк, по его щекам побежали слезы.

Гигант стоял, пытаясь собраться с мыслями.

– Если хочешь жить, слушайся меня.

Брак вновь взглянул на пылающее селение.

– Думаешь, после этого стоит жить? – мрачно спросил он.

Бренн видел страдание на лице двоюродного брата. И знал, что его лицо перекошено такой же гримасой. Мать и сестры Брака тоже были обречены. Он передернул плечами, пытаясь хоть ненадолго выкинуть из головы мысли об их участи. Кроме них да Лиат с младенцем, у него не было близких на свете. Почему-то его мысленному взору явилось лицо Ультана при их последней встрече, его выражение. Была ли это печаль? Он не мог сказать наверняка. Нисколько не сомневался он в том, что аллоброги отправились в поход за горы. Но если верить друиду, ему предстоял другой путь.

Почему же Ультан отказался говорить с Карадоком и ничего не сказал о грядущем нападении? На это мог быть лишь один ответ. Он получил эту весть от богов. И должен был уверовать в нее, иначе утратил бы святую связь с ними.

– Сейчас мы вернемся туда, где оставили мясо. Его нам хватит на месяц, а то и больше. Потом перейдем через горы к гельветам. Это сильное племя, и они не друзья Риму.

– Но наш народ… – нерешительно проговорил Брак.

– Аллоброгов больше нет! – выговорил Бренн, сделав над собой изрядное усилие. Он никогда не думал, что может дойти до такого. – Ультан сказал, что мне предстоит великое странствие, какого еще никто никогда не совершал. – Нужно было как можно скорее уговорить Брака, ведь их могли заметить в любое мгновение. – Несомненно, он имел в виду именно это.

Брак вытер глаза, всхлипнул и еще раз взглянул на деревню. В этот самый миг крыша общинного дома обвалилась, и вверх поднялись языки пламени и огромный сноп искр. Легионеры, суетившиеся под стенами, разразились радостными криками.

Конец был совсем близок.

Брак кивнул, он, как и прежде, безоговорочно верил двоюродному брату.

Бренн погладил юношу по спине:

– Пойдем. Аллоброги все же останутся на свете.

Воины повернулись к лесу, собаки привычно потрусили следом. Но едва они успели сделать пару шагов, как Брак остановился.

– В чем дело? – прошептал Бренн. – Нельзя терять ни минуты.

Лицо Брака выразило неописуемое изумление. Вдруг изо рта у него сбежала тонкая струйка крови, и он повалился на колени. Прямо в середину спины ему глубоко вонзилось римское копье.

– Нет! – Великан кинулся к Браку и выругался, заметив легионеров, которые ухитрились незаметно подкрасться к ним на расстояние броска. Их было не меньше двадцати – он не смел надеяться в одиночку одолеть столько врагов.

И тут на него нахлынула печаль. Бежать было уже незачем.

– Прости… – с усилием выговорил Брак.

– За что? – Бренн сломал пилум пополам и осторожно повернул Брака на бок.

– Бежал медленно. И тебя не послушался. – Лицо юноши сделалось пепельно-серым. Жить ему оставалось совсем недолго.

– Ты ни в чем не виноват, мой храбрый родич, – ласково сказал Бренн, нежно взяв Брака за руку. – Отдохни здесь немного. А мне очень нужно убить нескольких римских подонков.

Брак чуть заметно кивнул.

Печаль перехватила горло Бренна, но ее тут же пересилил гнев, мгновенно растекшийся по жилам. Он сжал на прощание ладонь Брака и вскочил на ноги.

Друид ошибся. Ему тоже предстояло умереть сегодня. Все равно смысла жить дальше не оставалось.

И тут на него градом посыпались копья, вернее, они летели мимо него, с глухим стуком втыкаясь в деревья. Одна из собак взвизгнула от боли и забилась в предсмертных судорогах на земле: длинный металлический стержень пронзил ей брюхо. Второй пес испуганно застыл на месте, поджав хвост.

Легионеры со всех ног бежали к нему, часть из них была уже шагах в двадцати.

– Сукины дети! – Бренн выхватил из колчана стрелу, натянул тетиву и, почти не глядя, выстрелил в ближайшего солдата, зная, что попадет ему в горло. Три следующие стрелы галла также оказались смертоносными. Но затем римляне приблизились настолько, что ему пришлось отбросить лук и взяться за копье. Когда враги окружили его, заслоняясь своими скутумами – выпуклыми щитами – и держа мечи наготове, Бренн наконец-то позволил боевой ярости полностью овладеть собой. И конечно, напрочь забыл о всяких дальних странствиях.

Потому что по его вине погибли в одиночестве жена и сын. По его вине расстался с жизнью Брак. Он испортил все, что только мог. Теперь Бренн хотел только убивать.

– Выродки! – Он научился кое-каким латинским словам от торговцев, постоянно проходивших в этих местах. – Ну, подходи! Кто следующий? – И, не дожидаясь ответа, он метнул свое копье. Тяжелое острие без труда проткнуло и щит, и бронзовую кольчугу легионера и вонзилось ему в грудь. Воин рухнул, даже не вскрикнув, изо рта у него хлынула кровь. Бренн молниеносно наклонился, подхватил копье, выпавшее из рук Брака, и проделал точно то же самое с другим римлянином.

– Ну, падаль галльская, у тебя остался только кинжал, – сердито рявкнул офицер в красном плаще и прикрикнул на легионеров: – Хватайте его!

Воины как один вскинули свои скутумы и, сомкнув цепочку, двинулись вперед, переступая через трупы.

Бренн испустил оглушительный боевой клич и кинулся на них. Весь его народ истребили в одной короткой яростной схватке. И он был готов умереть, желал смерти. Лишь бы закончилась неодолимая душевная боль.

Вырвав у ближайшего воина щит, галл перехватил его обеими руками и, ударив плашмя с резкого разворота, сбил с ног сразу нескольких легионеров. Воспользовавшись мгновением растерянности, Бренн подскочил к тому легионеру, у которого отобрал щит, и мощным ударом снес ему голову. Не обращая внимания на кровь, хлынувшую ему на ступни, он выдернул из земли гладиус. Никогда еще ему не приходилось держать в руках римский меч. Ну а хозяину оружие больше никогда не понадобится. Чтобы ощутить баланс, он взмахнул обоюдоострым клинком, успев пожалеть, что нет привычного длинного меча.

Получив оружие, Бренн оказался в еще более тяжелом положении. Не желая идти на неизбежную смерть, оставшиеся тринадцать легионеров подались назад.

– Хватайте его, болваны! – взревел офицер; султан из конского волоса на его шлеме мотался, как хвост настоящей бегущей лошади. – Шестимесячное жалованье в награду тому, кто возьмет его живым!

Вдохновленные обещанной наградой, враги вновь шагнули вперед, окружив галла сплошной стеной из сомкнутых щитов. Бренн убил еще троих легионеров, но все же кому-то удалось врезать ему по затылку рукоятью меча. Он споткнулся, зашатался, но успел, падая, последним отчаянным выпадом вспороть брюхо еще одному римлянину.

Уцелевшие враги разразились радостными криками.

Бренн лежал на густо залитой кровью земле, его туловище было испещрено множеством мелких ран и порезов.

– Хвала Юпитеру, среди галлов немного таких быков! – бросил с презрительной ухмылкой офицер. – А не то вы, бабы, никогда не одолели бы их.

Воины покраснели от стыда, но промолчали. За пререкания командир мог подвергнуть любого из них суровому наказанию.

Израненный и избитый, Бренн все же попытался продолжить бой. Он сделал усилие, чтобы подняться, но оказалось, что даже его огромная сила имеет предел. Его взор застлал багровый туман. Словно издалека, донеслись слова центуриона:

– Свяжите ему руки и ноги и отнесите к лекарю.

Один из солдат, разгоряченный после боя, все же дерзнул возразить:

– Позволь убить его, господин. Он же прикончил одиннадцать наших!

– Болван! Проконсул Помптин требует добыть как можно больше рабов. А с этим сравнится мало кто из римских гладиаторов. Он стоит куда больше, чем вы все, живые и мертвые.

Бренн закрыл глаза и позволил беспамятству овладеть им.

Глава V
Ромул и Фабиола

Прошло пять лет…

Рим, весна 56 г. до н. э.

– Будь ты проклят, Ромул. Иди сюда, живо! Не то получишь трепку!

Гемелл прервал свою тираду. С торговцем, приземистым краснолицым толстяком, частенько случались припадки неукротимой ярости. Вот и сейчас он стоял посреди просторного, залитого солнцем перистиля[3]3
  Перистиль – в древнеримских домах крытая галерея вокруг внутреннего двора (атриума), ограниченная с одной стороны колоннами, а с другой – стеной здания.


[Закрыть] своего дома, тяжело дыша, обливаясь потом и бешено вращая глазами. Заприметив движение возле ярко раскрашенной статуи, окруженной кустами и невысокими деревьями, он, двигаясь на удивление проворно, метнулся туда и сунул за постамент, с которого ухмылялся сатир, пухлую руку с унизанными перстнями пальцами.

Но вместо Ромула Гемелл выволок из укрытия юную, не старше тринадцати лет, девушку, скорее девочку, одетую в рваную тунику. Она была вся измазана сажей, ее одеяние больше походило на половую тряпку, но все это не могло скрыть ее редкостной красоты. Длинные черные волосы наполовину скрывали точеные черты ее лица, которое должно было в ближайшем будущем сделаться неотразимой приманкой для мужских глаз. Она взвизгнула, но Гемелл крепко держал ее за ухо.

– Где твой брат, поганка? – Он огляделся по сторонам, ожидая увидеть поблизости Ромула. Обычно близнецы были неразлучны, словно тени друг дружки.

– Не знаю, господин! – Фабиола не прекращала попыток вырваться.

– Врешь!

– Господин, он должен быть в кухне.

– Как и ты. Но этого выблядка там нет! – торжествующе воскликнул торговец. – Так где он?

На сей рад девочка промолчала.

Гемелл отвесил Фабиоле пощечину.

– Или ты его отыщешь, или я выпорю вас обоих.

Девочка не расплакалась. Что бы Гемелл ни делал с нею, она всегда казалась дерзкой.

Разъяренный торговец снова замахнулся на Фабиолу мясистой лапой, но при этом случайно разжал пальцы второй руки.

Она легко увернулась от второго удара и опрометью побежала вдоль комнат и пиршественных залов, выходивших под портик перистиля.

– Скажи этому никчемному отродью, чтобы поторапливался!

Голос хозяина гулким эхом разнесся по всему дому. Все еще трясясь от гнева, Гемелл тяжело опустился на украшенный тонкой резьбой мраморный парапет фонтана, который находился в тени деревьев возле задней стены окруженного колоннадой дворика. Заднюю стенку бассейна украшала затейливая мозаика, расположенная таким образом, чтобы сразу бросаться в глаза гостям, входящим в атриум или глядящим сквозь открытые двери таблинума[4]4
  Таблинум – большая комната, примыкавшая к атриуму. В Древнем Риме обычно служила кабинетом хозяина дома.


[Закрыть].

Он зачерпнул ладонью воды и смочил лоб. Фонтаны и стоки для нечистот были роскошью, которую мог позволить себе только очень богатый человек. Гемелл порой задумывался, как долго еще он будет в состоянии поддерживать столь экстравагантный образ жизни. Впрочем, возвращаться к нищей жизни в инсуле, подобно предкам, он отнюдь не собирался.

Взглянув на тень, отбрасываемую стрежнем солнечных часов, которые располагались посреди двора, Гемелл увидел, что вот-вот наступит гора кварта[5]5
  Гора кварта (hora quarta) – четыре часа, примерно соответствует 9:30–10:30 утра.


[Закрыть]. До полудня оставалось еще более двух часов, но воздух уже сделался жарким, как в Гадесе. Он громко выругался и вытер лицо подолом нечистой туники. Жизнь и без того была достаточно тяжела, чтобы еще гоняться по вилле за ублюдками Вельвинны. Из-за неустойчивой, то и дело меняющейся политики властей и растущей зависимости хозяйства от количества привозных товаров дела становились все хуже и хуже. Сенат, ослабленный взятками, продажностью и никчемным руководством, три года назад уступил Крассу, Помпею и Цезарю и разрешил им создать триумвират. После этого практически вся власть в Риме сосредоточилась в руках этой троицы, но лучше от этого не стало.

Махинации честолюбивого, но малопочтенного аристократа по имени Клодий Пульхр отнюдь не помогали исправить положение. Он вел постоянную борьбу против Сената и планомерно работал над повышением своей популярности в трущобах. Клодию нужна была только власть, и ради нее он был готов на все. Засыпав бедняков обещаниями, он быстро добился от них массовой поддержки. Кульминацией коварной тактики Клодия стал его переход из патрициев в плебеи, что позволяло ему претендовать на должность трибуна.

Консул Юлий Цезарь, решив, что Клодий может стать полезным союзником, удовлетворил прошение того о переводе его в нижнее сословие, плебс. Став трибуном в первые же выборы, Клодий начал с реформирования коллегий, ремесленных и торговых союзов, которые издревле существовали в каждом квартале Рима. Он нанимал хорошо обученных и вооруженных воинов, которые были фанатично преданы ему. Через несколько недель Клодий сделался хозяином римских улиц и даже выступил против Цезаря, которому был обязан всеми своими успехами.

А вот планы Цезаря шли гораздо дальше подчинения себе уличного отребья. Он стремился получить консульскую власть над тремя провинциями республики. И, добившись этого, быстренько уехал в самую многообещающую из них в смысле будущих доходов, рассчитывая заслужить там славу полководца. Цезарь направился в Галлию.

Клодий старался поддерживать хорошие отношения с Крассом, опасаясь его влияния как политика. Но больше он не страшился никого. Следующей его целью оказался Помпей. Вскоре великий человек лично подвергся публичному оскорблению на Римском форуме и был фактически осажден в собственном доме. В отместку Помпей поддержал Тита Милона, второго трибуна, который быстро набрал свои собственные вооруженные банды, в которые вербовал даже профессиональных гладиаторов.

Ожесточенная война между бандами продолжалась уже с год и очень плохо сказывалась на торговле. Гемеллу регулярно приходилось откупаться от обеих сторон, чтобы его товары могли беспрепятственно попадать в Рим и покидать его. Его прибыли становились все меньше и меньше. А в прошлом году Гемелл, привыкший за десятки лет к постоянным успехам, вложил большие деньги в египетские товары и получил сокрушительный удар. В жестоком шторме погибло двенадцать его кораблей, груженных слоновой костью, черепаховыми панцирями и папирусом. Мало того, что эта потеря пробила в его состоянии изрядную брешь, после нее все, к чему он прикасался, стало обращаться в пыль. Очень легко было поверить в старинную примету, утверждавшую, что жизнь на Авентине всегда приводит к несчастьям.

Он не мог и дальше откладывать продажу Фабиолы и Ромула. Пусть через пару лет за них дали бы намного больше. Несколько тысяч сестерциев нужны были Гемеллу немедленно. Кредиторы требовали с него немыслимые, грабительские проценты. Он боялся даже подумать о тех мерах, на которые могут пойти головорезы, служащие грекам-ростовщикам, если он пропустит еженедельный платеж. Пока что от серьезных бед Гемелла спасала лишь колоссальная величина его долгов. Живой, он продолжал выплачивать их, а вот от трупа, плавающего в Тибре, кредиторам не было бы ровно никакого проку.

Его мысли вернулись к Фабиоле. Торговец уже довольно давно вожделел к ней, но все же сдерживал похоть, так как знал, что девственница стоит гораздо дороже. Как за обычную рабыню за нее удастся выручить двенадцать, ну от силы пятнадцать сотен сестерциев, а вот если продать Фабиолу в один из городских публичных домов, заплатят самое малое втрое больше. Ромул, конечно, столько не принесет, но и за него наставник гладиаторов отвалит куда больше, чем могли бы дать на невольничьем рынке.

Размышления Гемелла прервал бесшумно проскользнувший в сад Ромул. На нем была лишь набедренная повязка. Он казался почти точной копией сестры, разве что крупнее, да черная шевелюра его была коротко подстрижена. Самой заметной частью его лица был орлиный нос. А голубые глаза, как и у Фабиолы, были полны сдерживаемой решимости.

– Господин… – произнес он, в глубине души жалея, что еще слишком мал и не может оттаскать Гемелла за ухо, чтобы оно распухло так же, как у его сестры. Брат и сестра были глубочайшим образом преданы друг дружке.

Гемелл удивился, что юный раб явился так скоро. Хотя близнецов часто лупили, они то и дело не выполняли приказов.

«Надо будет, – подумал он, – заковать обоих, пока их головы не посетила мысль о бегстве».

– Подойди! – рявкнул он, не забыв отметить про себя неплохой рост, изящество и крепость сложения загорелого парня. Для тринадцати с половиной лет он был крупным подростком. Мемор, пожилой ланиста[6]6
  Ланиста – содержатель школы гладиаторов.


[Закрыть] главной школы гладиаторов Рима, наверняка согласится заплатить за него две тысячи сестерциев, а то и больше. А может, продать их обоих в Лупанарий, роскошный публичный дом, для которого он предназначил Фабиолу? Сексуальные пристрастия его посетителей были весьма разнообразны.

Торговец протянул руку и схватил Ромула за плечо:

– Нужно отнести письмо в дом Красса.

– Великого полководца?

– Его самого.

Глаза мальчика широко раскрылись.

– Ты знаешь, где он живет?

Как и большинство рабов, Ромула редко выпускали на улицу одного, чтобы у него не возникло соблазна убежать. Все же он неплохо знал город и имел представление о том, где находятся дома самых знатных римлян. Он торопливо кивнул.

Жизнь за высокой оградой виллы была чрезвычайно скучной. Ромул, начавший серьезно работать с семи лет, давно уже стал великим мастером по части мытья полов в кухне, колки дров для плит, прочистки стоков и всяких других мелких работ. И все же большую часть времени ему приходилось скучать. Работы, как правило, занимали лишь несколько часов в сутки. И потому приказ сбегать в дом одного из самых выдающихся граждан Рима был для него прекрасной возможностью ненадолго оторваться от бесконечной рутины.

Гемелл сунул руку под тунику и вытащил сложенный лист пергамена, запечатанный восковой печатью. И нахмурился, подумав, что самый главный его кредитор может и не внять мольбе.

– Важно, чтобы никто за тобой не проследил. – Греческие головорезы уже довольно давно следили за всеми принадлежавшими ему взрослыми рабами, а ему было очень важно, чтобы ростовщики не знали, что он задолжал не только им. – Понял?

– Да, господин.

– Дождись ответа. – Гемелл выпустил мальчика. – И поторопись!

Ромул кинулся в таблинум, чуть не поскользнувшись на гладком мозаичном полу. По пути он задержался ровно настолько, чтобы шепотом сообщить новость Фабиоле, которая уже вернулась и исподтишка поглядывала на двор.

Он сорвался с места, и сестра проводила его улыбкой.

Выскочив из коридора, Ромул чуть не налетел на Квинта, старого раба, подметавшего пол вокруг имплювия, расположенного посреди залитого солнечными лучами атриума прямоугольного бассейна для сбора дождевой воды.

– Прости!

Квинт добродушно улыбнулся. Ромул, не понаслышке знающий о жестокости Гемелла, частенько помогал старику, когда на того наваливали слишком много работы. Любого из домашних рабов, чья слабость начинала проявляться слишком явно, ждала страшная участь – соляные шахты.

Подпрыгнув, чтобы удержать равновесие, Ромул помчался к тяжелым деревянным дверям, отделявшим дом Гемелла от окружающего мира.

Юба, привратник, завидев приближение Ромула, поднялся с места. Его массивное могучее тело, прикрытое лишь набедренной повязкой, было испещрено множеством старых шрамов. Лысая голова блестела от масла, которым нубиец ежедневно умащивал кожу. Гемелл, покоренный ростом, силой и воинским умением Юбы, купил его пять лет назад, решив, что такой человек сможет и отстоять дверь в случае какой-нибудь беды, и приструнить других рабов.

Нубиец вопросительно вскинул брови.

Ромул огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто его не услышит.

– Хозяин дал мне письмо. – Он оттопырил поджарый зад и, переваливаясь (это должно было изображать Гемелла), подошел поближе к привратнику. – К Крассу, знаменитому полководцу.

Юба рассмеялся, показав обрубок языка. Гемелл приказал отрезать новому привратнику язык, как только купил его. Сделано это было для того, чтобы раб не мог сам разговаривать с теми, кто будет появляться у дверей, а звал хозяина или домоправителя. Эта мера должна была уменьшить вероятность сговора привратника с ворами.

Ромул помнил то изумление, с каким смотрел на вошедшего в дом великана, изо рта которого все еще текла кровь. До этого мальчик не видел чернокожих людей. Ну а Юба, которого вдобавок к тому, что лишили речи, еще и плохо кормили и частенько избивали, ненавидел хозяина ничуть не меньше, чем Ромул.

Вскоре после появления в доме нубиец вырезал мальчику деревянный меч, это была его первая игрушка за восемь лет жизни. В благодарность Ромул стащил из кухни ломоть хлеба. С тех пор ночные вылазки за едой для гиганта стали регулярными. С годами их дружба крепла. Поначалу рядом с ними постоянно была и Фабиола. Но, несмотря на исключительную привязанность близнецов друг к дружке, Ромула неосознанно влекло к мужскому обществу, к грубым играм. Он бегал к Юбе при каждой выпадавшей возможности, а нубиец радовался обществу мальчика и с удовольствием позволял ему сидеть и даже спать на голом полу отведенного привратнику закутка возле дверей. Вельвинна понимала, насколько важно для мальчика это общение, и не вмешивалась. Тем более что Ромулу не суждено было познать отцовское воспитание. И даже встретиться с отцом.

Разве что ради мести.

Все эти годы она хотела рассказать Ромулу и Фабиоле о совершенном над нею насилии, но ждала, пока они станут постарше. Благодаря постоянно растущей популярности некоего аристократа, его изображения все чаще и чаще появлялись в храмах и общественных местах. Вельвинна достаточно насмотрелась на них и теперь нисколько не сомневалась в том, кто именно был отцом близнецов. И она страстно желала сообщить об этом детям, особенно Ромулу. Спустя тринадцать лет после несчастья жажда мести пылала в ней все с той же силой. Но ей также хотелось дать близнецам возможность как можно дольше насладиться детством, каким бы оно ни было, – прежде чем Гемелл в конце концов разлучит ее с ними. Вельвинна то и дело замечала оценивающие взгляды, которые хозяин кидал на ее детей, и все горячее и горячее молилась богам.

Ромул ничего об этом не знал. И сейчас он, широко улыбаясь, стоял перед огромными запертыми дверями. Их редко открывали, только по случаю прибытия особо важного гостя или если Гемелл устраивал пир. А обитатели дома обычно ходили через маленькую дверь, прорезанную в одной из тяжеленных створок.

Юба отодвинул тяжелый засов, улыбнулся и погрозил мальчику толстым пальцем.

– Я буду осторожен! – Ромул с обычным вожделением взглянул на изогнутый клинок, висевший на широком кожаном поясе нубийца. – А мы позанимаемся потом.

Юба взмахнул рукой, изображая фехтование.

Все так же продолжая улыбаться, Ромул выскочил на шумную улицу. И сразу его обдало зноем, многократно усиливавшим извечную городскую вонь. Как всегда, в теплое время года в нос убийственно шибало человеческими экскрементами, чуть не сплошным слоем устилавшими узкие затененные переулки, и мочой.

Он с отвращением поморщился.

Узкая немощеная улица была полна людей, спешащих куда-то по своим делам. Жизнь в Риме начиналась на рассвете, особенно летом, когда дневная жара делала ее невыносимой. Мужчины и женщины, которые, толкая встречных, проходили мимо Ромула, являли собой смешение всех рас, обитавших в республике. Италийцы, греки, испанцы, нубийцы, египтяне, галлы, иудеи, изредка попадались даже готы. Большинство из них были простыми горожанами или ремесленниками, пытавшимися заработать себе на жизнь в городе, где безоговорочно распоряжались аристократы.

Многие приезжали сюда в надежде на славу и богатство.

Преуспеть удавалось очень немногим.

Но участь их всех была много лучше, нежели у тех, кто прибывал сюда рабами, предназначенными для того, чтобы оказаться перемолотыми в жерновах гигантской мельницы, в которую превратилась к настоящему времени республика. А наслаждаться роскошью и пользоваться почти неограниченными возможностями, которые открывала эта огромная столица, могли только богачи, да и то лишь те из них, чья родословная уходила в историю на пятьсот лет.

Прислонившись к противоположной стене, стояли двое коренастых молодых мужчин, резко выделявшихся в толпе своими мускулистыми фигурами и неподвижностью. Они, как коршуны, неотрывно следили за дверью Гемелла. Напульсники из толстой кожи на покрытых шрамами руках и висевшие на поясах мечи означали только одно – беду.

Юба заранее указал мальчику на них сквозь дверную щель. Как только Ромул покинул виллу, один из громил направился за ним, безуспешно стараясь держаться непринужденно. Мальчик прибавил шагу, подумав о том, насколько легко ему будет отвязаться от преследователя. Несмотря на ненависть к Гемеллу, Ромул был предан дому, в котором обитал. И о том, чтобы не доставить письмо по назначению, не могло быть и речи.

Он, не глядя, свернул за угол и налетел на пару волов, которые тащили повозку, нагруженную горшками и прочими гончарными изделиями.

– Смотри, куда прешь, пащенок! – Погонщик сердито замахал палкой, пытаясь призвать испуганных волов к повиновению. Судя по громкому треску, часть поклажи полетела наземь.

Почувствовав себя виноватым, Ромул поспешил нырнуть в толпу. Вслед ему полетела громкая ругань, но ни гончар, ни громила не могли даже мечтать изловить его. В течение всего дня пешеходы и повозки плелись по забитым улицам черепашьим шагом. Только Священная дорога, мощеная улица, пролегавшая от холма Велия до Форума, была настолько широка, что на ней могли без труда разъехаться две повозки. На всех же остальных улицах дома разделяло пространство шириной едва более десяти стоп, а кое-где и гораздо меньше. А в узкие боковые переулки солнечные лучи почти не проникали.

Ромул низко пригнулся, прячась за прохожими. Худощавый мальчишка отлично умел протискиваться через толпу так, что его мало кто замечал. Еще десяток-другой шагов, и никто его не догонит.

Дом Гемелла находился на Авентинском холме, районе, лежавшем к югу от центра города и населенном в основном плебсом. Никто и никогда не видел, чтобы ремесленники отказывались от своих корней, пусть даже у них появлялась возможность поселиться где-нибудь вблизи самого Римского форума. Здесь, как и едва ли не во всех частях Рима, богатые и бедные жили бок о бок. Подле богатых домов с мощными каменными стенами громоздились инсуле высотой аж в пять этажей. Эти дома были разделены на сдаваемые внаем квартиры, в которых и обитало большинство римлян.

Проулки между мощеными улицами оставались неизменными со времен глубокой древности – их сплошь покрывала смесь глины с отходами жизни множества людей. Вдали от главных артерий центра народ изо дня в день пользовался публичными фонтанами и отхожими местами. У тех, кто побогаче – они жили ближе к большим улицам, – имелась проточная вода, а у многих даже стоки для нечистот. У Гемелла, естественно, имелось и то и другое.

Ромул нес письмо, и его все сильнее разбирало любопытство. Что в нем написано? Почему возле дома днем и ночью караулят вооруженные люди? Он подумал было развернуть письмо, но от этого все равно не было бы никакого толку. Ромул мечтал научиться читать и писать, но из всех рабов грамотным был один лишь Сервилий, хозяйский письмоводитель. Гемелл никогда не тратил ни копейки, если не был уверен, что она вернется с прибылью. Ромул вздохнул. Может быть, ему удастся выучиться там, куда он попадет…

Так, шныряя в толпе, он пробирался по Остийской дороге, которая шла от холмов Палатин и Целий к Священной дороге. Такой путь оказался бы очень длинным, и на следующем перекрестке Ромул свернул, чтобы пройти через Публициев спуск. Дорога то взмывала на пригорки, то сбегала в лощины, и неподалеку то появлялся, то исчезал из виду вал Сервия. Циклопическая защитная стена некогда служила городу границей, но стремительный рост населения этих районов заставил начать строительство и на незащищенных землях – на краю Марсова поля и севернее Квиринальского холма. Власть Рима над Италийским полуостровом уже сотню лет не подвергалась сомнению, и мало кто опасался возможного нападения.

На каждом перекрестке дежурили представители коллегий, только это были уже не ремесленники и торговцы, а вооруженные и очень опасные люди Клодия. Ромул знал, что их внимание привлекать к себе не стоит, и потому почти неотрывно смотрел на утоптанную землю, по которой ступали его сандалии. А еще через несколько шагов он повстречался с двигавшейся ему навстречу похоронной процессией, впереди шествовала наемная плакальщица.

– Скончался почтенный гражданин Марк Скавр, – мрачным голосом провозглашал десигнатор, распорядитель похорон. – Если кто хочет присутствовать на его похоронах, то сейчас самое время. Его вынесли из дома и препровождают в родовую гробницу на Аппиевой дороге.

Ромул уставился на следовавших за распорядителем музыкантов: они играли печальную музыку, чтобы поддержать у провожавших усопшего соответствующее настроение. Омытое тело Скавра, облаченное в новехонькую белую тогу, покоилось на носилках, которые несли на плечах полдюжины мужчин, чье сходство между собой говорило о близком родстве. В руках у рабов были горящие факелы – дань традиции, восходившей к тем временам, когда погребения совершались под покровом ночи. За носилками шла миловидная, хорошо одетая женщина лет сорока с покрытым белилами лицом. Далее следовали другие родственники и друзья покойного, все как один облаченные в серые тоги и туники – траурный цвет римлян.

Ромул поспешил дальше. Мысль о смерти нисколько не волновала его. Впрочем, Ромул знал одно: хотя у него и нет родовой гробницы на Аппиевой дороге, ему совсем не хочется, чтобы его бросили в вонючую яму на южном склоне Эсквилинского холма, где хоронили рабов, нищих и преступников, а также трупы животных. Там же находилась городская свалка. С тех пор как Ромул осознал, насколько низкое положение занимает, он твердо решил, что добудет свободу для себя и близких. Не вечно Гемеллу быть их хозяином. Но как достигнуть своей цели, он не представлял. Одного мятежного духа для этого было явно недостаточно.

Шесть крепких рабов, быстро шагая, несли крытые носилки, впереди шел еще один с палкой в руке, чтобы колотить тех, кто не поторопится убраться с пути. Несколько громил из банды, не имевших в этот час никаких грязных делишек, попивали вино возле таверны. Это было знаком того, что времена изменились. Еще в недавнем прошлом столь презренные типы не дерзнули бы ошиваться близ центра города. Даже рабы были осведомлены о том, насколько в эти дни неспокойна политическая жизнь и сколь грубыми способами трое аристократов, образовавших триумвират, заставили Сенат покориться. А по мере того как слабела республика, разброд в обществе и преступность стремительно набирали силу.