Текст книги "Время – деньги!"

Глава VII

Я упомянул выше о великом и обширном проекте, который я задумал; мне кажется уместным дать здесь некоторое представление о его характере и щелях. Он впервые возник в моем уме, вылившись в. форму следующего маленького, случайно сохранившегося документа:

«Замечания, сделанные при чтении истории, в библиотеке. 9 мая 1731 года.

Великие мировые события, войны, революции и т. д. производятся и ведутся партиями.

Взгляды этих партий определяются их текущими общими интересами или тем, что они принимают за свои интересы.

Различие взглядов этих различных партий вызывает всю путаницу.

В то время как партия осуществляет общие цели, каждый человек преследует свои особые частные цели.

Как только партия достигнет общих целей, каждый человек начинает заботиться о своих частных интересах; тем самым он вступает в противоречие с другими, и в партии происходит раскол, что вызывает еще большую путаницу.

Среди тех, кто занимается общественными делами, лишь немногие думают только о благе своей страны, что бы они при этом ни говорили; и, хотя их действия приносят реальное благо их стране, люди с самого начала рассматривают свои интересы как одно целое с интересами родины, поэтому они действуют не из альтруистических соображений.

Еще меньшее число людей руководствуется в общественных делах благом всего человечества.

На основании всего этого мне представляется в настоящее время уместным создание Объединенной партии добродетели:

все добродетельные и хорошие люди всех наций должны объединиться в организованную партию, руководствующуюся благими и мудрыми правилами, которым, вероятно, эти добрые и мудрые люди будут более единодушно подчиняться, чем обычные граждане подчиняются общим законам.

Я думаю, что всякий, кто попытается правильно и хорошо исполнить это, не может не угодить Богу и не добиться успеха».

Обдумывая этот проект, который я предполагал осуществить в будущем, когда мои обстоятельства позволят мне располагать необходимым досугом, я записывал время от времени на листках бумаги мысли, приходившие мне в голову по его поводу. Большинство этих листков потеряно; но я нашел один, с записью того, что я считал сущностью моей религии, содержащей, как я думал, основные положения всех известных религий и свобод «О, всемогущая благость! Щедрый отец! Милосердный руководитель! Возрасти во мне мудрость, которая откроет мне мое истинное благо. Укрепи мою решимость исполнять то, что предписывается мудростью. Прими добро, которое я делаю другим твоим детям, – только это могу я принести тебе в благодарность за твои постоянные милости ко мне». Я использовал также маленькую молитву, которую нашел в стихотворениях Томе она:

«Света и жизни отец, ты всевышнее благо! О, научи меня, что есть добро, научи меня сам! От безрассудства, пороков, тщеславия душу спаси! Низких желаний избави и душу мою ты наполни Знанием, миром душевным и добродетелью чистой;

Неувядаемым, вечным, священным блаженством».

Заповедь порядка требовала, чтобы каждому делу было отведено определенное время. Поэтому одна страница моей книжечки содержала следующее расписание занятий в течение суток:

Я приступил к выполнению этого плана самоконтроля и осуществлял его со случайными перерывами в течение некоторого времени. Я был удивлен, найдя в себе гораздо больше недостатков, чем предполагал, но я с удовлетворением видел, что они уменьшаются. Моя книжечка скоро стала полна дыр оттого, что я стирал на бумаге знаки старых ошибок, освобождая место для новых знаков при новых курсах. Чтобы не заниматься возобновлением ее время от времени, я перенес свои таблицы и наставления в записную книжку со страницами из слоновой кости, на которых линии были проведены стойкими красными чернилами; свои пометки я делал графитным карандашом, так что легко мог стирать их влажной губкой. Но вскоре я проделал за целый год всего один курс, затем один за несколько лет; наконец, я совершенно прекратил это занятие, так как путешествия и работа за границей, а также множество других дел поглощали все мое время; но я всегда носил с собой свою книжечку.

Самые большие трудности представляло для меня соблюдение моего распорядка дня. Я пришел к заключению, что такое расписание может применяться там, где род занятий человека позволяет ему самому распределять свое время, например, оно годится для рабочего-печатника; но его нельзя точно придерживаться хозяину, который должен общаться с миром и часто принимать деловых людей тогда, когда это им удобно. Мне было также чрезвычайно трудно соблюдать порядок в отношении места для вещей, бумаг и т. п. Я не был с детства приучен к методу и, обладая исключительно хорошей памятью, не испытывал больших неудобств вследствие отсутствия метода. Таким образом, этот пункт стоил мне мучительного напряжения внимания, а мои неудачи так меня раздражали и я делал столь малые успехи в исправлении этого недостатка и столь часто у меня случались рецидивы, что был почти готов оставить дальнейшие попытки и смириться с этим своим недостатком. Я уподобился человеку, который, покупая топор у моего соседа – кузнеца, пожелал, чтобы вся поверхность топора так же блестела, как лезвие. Кузнец согласился отшлифовать для него весь топор, если только он будет вертеть колесо. Он вертел, а кузнец сильно нажимал лопастью топора на камень, что делало работу этого человека весьма тяжелой. Он то и дело отходил от колеса посмотреть, как идут дела, и наконец пожелал взять топор таким, каков он есть, без дальнейшей шлифовки. «Нет, – сказал кузнец, – верти, верти, мы понемножку сделаем его блестящим, а пока он только крапчатый!» – «Да, – ответил покупатель, – но я считаю, что крапчатый топор подходит мне больше всего». Думаю, что так случалось со многими, кто, не имея применявшихся мною средств, убедился, как трудно приобрести хорошие навыки и искоренить дурные в других вопросах порока и добродетели; вероятно, многие из них отказались от борьбы и пришли к выводу, что «крапчатый топор – самый лучший». Ибо, что-то вроде голоса разума время от времени нашептывало мне, что такая крайняя щепетильность, которой я от себя требовал, может оказаться своего рода фатовством в морали, которое, стань оно известным, сделает меня смешным; что безупречный характер имеет свои неудобства, ибо он может вызывать зависть и ненависть; что благожелательный человек должен допустить в себе наличие нескольких недостатков, чтобы нуждаться в моральной помощи со стороны своих друзей.

Сказать по правде, я оказался неисправимым в отношении порядка. Теперь, когда я состарился и память моя ухудшилась, я остро чувствую этот свой недостаток. Но в целом, хотя я весьма далек от того совершенства, на достижение которого были направлены мои честолюбивые замыслы, мои старания сделали меня лучше и счастливее, чем я был бы без этого опыта; так те, которые стремятся выработать хороший почерк путем подражания выгравированным образцам, хотя никогда не достигают совершенства этих образцов, но все же их почерк от их стараний улучшается и делается сносным, а затем красивым и четким.

Я хотел бы, чтобы мои потомки знали, что именно этому маленькому изобретению, с Божьего благословения, обязан их предок постоянным счастьем своей жизни вплоть до настоящего времени, когда он пишет эти строки в возрасте семидесяти девяти лет. Неизвестно, какие превратности жизни могут ожидать его в оставшиеся годы; все это во власти провидения; но если они наступят, то память о прошлом счастье должна помочь ему перенести их с большим смирением. Воздержанием объясняет он свое хорошо сохранившееся здоровье и все еще крепкую организацию; трудолюбию и бережливости обязан он тем, что быстро добился улучшения своего положения, приобрел состояние и накопил все те знания, которые дали ему возможность стать полезным гражданином и принесли ему некоторую известность в ученом мире; искренности и справедливости он обязан доверием своей страны, почетными обязанностями, которые она на него возложила; а всем добродетелям в целом, даже в том несовершенном состоянии, которого он смог достичь. – ровностью своего характера и живостью беседы, которые делают его общество приятным и желанным даже для его молодых знакомых. Поэтому я выражаю надежду, что некоторые из моих потомков последуют моему примеру и пожнут такую же жатву.

Могут заметить, что, хотя мой план и не обходит полностью религиозных проблем, в нем, однако, нет и следа специфических догматов какой-либо отдельной секты. Я сознательно избегал их. Намереваясь со временем опубликовать свой метод; тогда я решил постараться излечиться, если смогу, в числе прочих и от этого порока или глупости; и я добавил к своему списку скромность, употребив это слово в самом широком смысле.

Я не могу похвастаться, что я действительно приобрел эту добродетель; но я многого добился в смысле ее внешнего проявления. Я взял за правило избегать прямого противоречия мнениям других, а также самоуверенного отстаивания своей точки зрения. Я даже запретил себе, в соответствии со старыми законами нашей Хунты, употреблять какие бы то ни было слова или выражения, передающие твердое мнение, например, конечно, несомненно и т. д.; вместо них я употреблял такие выражения, как я полагаю, опасаюсь, думаю или мне так кажется в данный момент. Когда другие утверждали что-либо, казавшееся мне ошибочным, я отказывал себе в удовольствии резко противоречить и немедленно показать абсурдность их утверждений; но и я начинал свой ответ с замечания, что в определенных условиях и при известных обстоятельствах это мнение было бы правильным, но в данном случае мне кажется или представляется, что дело обстоит иначе, и т. д. Вскоре я убедился в преимуществах этой новой манеры: мои беседы с другими людьми стали протекать более приятно. Скромная манера выражать свои мнения приводила к тому, что их скорее принимали и они вызывали меньше противоречия; если выяснялось, что я ошибался, это доставляло мне меньше огорчений; если я оказывался прав, мне было легче убедить других отказаться от ошибок и присоединиться к моей точке зрения.

И эта манера поведения, к которой я сначала насильственно приучал себя вопреки своей естественной склонности, стала, наконец, легкой для меня и столь привычной, что за последние пятьдесят лет никто не слышал, чтобы у меня вырвалось какое-либо догматическое утверждение. Думаю, что этой своей привычке (после моего качества – честности) я больше всего обязан тем, что мои соотечественники столь рано стали считаться с моим мнением, когда я предлагал ввести новые учреждения или изменить старые, а также своим большим влиянием в общественных советах, когда я стал их членом. Ибо я был плохим, некрасноречивым оратором, затруднялся в выборе слов, говорил не очень правильно и, несмотря на все это, обычно проводил свою точку зрения.

В действительности, вероятно, из всех наших прирожденных страстей труднее всего сломить гордость; как ни маскируй ее, как ни борись с ней, души, умерщвляй ее, – она все живет и время от времени прорывается и показывает себя, что ты, может быть, увидишь, читая этот рассказ. Ибо, даже если бы я решил, что полностью преодолел ее, я, вероятно, гордился бы своей скромностью.

Глава VIII

Я упомянул выше о великом и обширном проекте, который я задумал; мне кажется уместным дать здесь некоторое представление о его характере и щелях. Он впервые возник в моем уме, вылившись в форму следующего маленького, случайно сохранившегося документа:

«Замечания, сделанные при чтении истории, в библиотеке. 9 мая 1731 года.

Великие мировые события, войны, революции и т. д. производятся и ведутся партиями.

Взгляды этих партий определяются их текущими общими интересами или тем, что они принимают за свои интересы.

Различие взглядов этих различных партий вызывает всю путаницу.

В то время как партия осуществляет общие цели, каждый человек преследует свои особые частные цели.

Как только партия достигнет общих целей, каждый человек начинает заботиться о своих частных интересах; тем самым он вступает в противоречие с другими, и в партии происходит раскол, что вызывает еще большую путаницу.

Среди тех, кто занимается общественными делами, лишь немногие думают только о благе своей страны, что бы они при этом ни говорили; и, хотя их действия приносят реальное благо их стране, люди с самого начала рассматривают свои интересы как одно целое с интересами родины, поэтому они действуют не из альтруистических соображений.

Еще меньшее число людей руководствуется в общественных делах благом всего человечества.

На основании всего этого мне представляется в настоящее время уместным создание Объединенной партии добродетели:

все добродетельные и хорошие люди всех наций должны объединиться в организованную партию, руководствующуюся благими и мудрыми правилами, которым, вероятно, эти добрые и мудрые люди будут более единодушно подчиняться, чем обычные граждане подчиняются общим законам.

Я думаю, что всякий, кто попытается правильно и хорошо исполнить это, не может не угодить Богу и не добиться успеха».

Обдумывая этот проект, который я предполагал осуществить в будущем, когда мои обстоятельства позволят мне располагать необходимым досугом, я записывал время от времени на листках бумаги мысли, приходившие мне в голову по его поводу. Большинство этих листков потеряно; но я нашел один, с записью того, что я считал сущностью моей религии, содержащей, как я думал, основные положения всех известных религий и свободной от всего, что могло бы шокировать представителей того или иного вероисповедания, а именно:

«Существует один Бог, который сотворил весь мир.

Своим провидением он управляет миром.

Ему следует поклоняться путем благоговения, молитвы и благодарения.

Но самое угодное служение Богу состоит в том, чтобы делать добро людям.

Душа бессмертна.

Бог непременно вознаградит добродетель и накажет порок или здесь, или в загробной жизни».

Согласно моим представлениям в то время эта организация должна возникнуть и начать распространяться в первую очередь среди молодых и одиноких людей; для вступления в нее каждый желающий должен не только заявить, что он принимает эти религиозные положения, но и пройти по уже описанному мною образцу тринадцатинедельное испытание и практику в добродетелях; существование такого общества следует держать в секрете, пока оно не станет значительным, чтобы предотвратить просьбы о приеме со стороны недостойных лиц; но все члены должны искать среди своих знакомых способных, благонамеренных молодых людей, которым можно будет постепенно, с соблюдением необходимой предосторожности, сообщить план организации. Члены обязаны давать друг другу советы, оказывать помощь и поддержку, служить взаимным интересам, преуспеванию в жизни и в работе. Для отличия от прочих организаций мы должны называться обществом свободных и спокойных – свободных, так как постоянным упражнением в добродетели и приобретением навыка в ней мы освободили себя от господства порока; а также, между прочим, и потому, что благодаря трудолюбию и бережливости избавились от долгов, которые делают человека зависимым от кредиторов и как бы отдают его им в рабство.

Вот все, что я могу вспомнить сейчас об этом проекте. Помню также, что я сообщил его частично двум молодым людям, которые отнеслись к нему весьма одобрительно и с большим энтузиазмом; но вследствие моих стесненных обстоятельств и необходимости уделять все внимание работе я должен был отложить на некоторое время осуществление своего проекта; затем разнообразные занятия, общественные и личные, вновь и вновь заставляли меня откладывать этот замысел. Так проходило время, пока, наконец, у меня не осталось ни сил, ни энергии, необходимых для такого предприятия. Тем не менее я до сих пор думаю, что это был вполне осуществимый план, который мог бы оказаться весьма полезным и дать нашей стране многих добрых граждан. Меня не останавливали грандиозные размеры предприятия, так как я всегда считал, что один мало-мальски способный человек может произвести большие перемены и совершить великие дела в мире, если он предварительно разработает хороший план и, отказавшись от всех развлечений или других занятий, которые могут его отвлечь, посвятит все свое внимание и силы выполнению этого плана.

В 1732 году я впервые опубликовал свой альманах под псевдонимом Ричарда Саундерса; он выходил после этого на протяжении почти двадцати пяти лет и был известен под названием «Альманаха бедного Ричарда». Я старался сделать его одновременно занимательным и полезным; в связи с этим на него был такой спрос, что я получал от него значительный доход, продавая ежегодно около десяти тысяч экземпляров. Видя, что он получил широкое распространение (едва ли во всей нашей провинции был такой уголок, где его не знали бы), я счел его подходящим средством для наставления простого народа, который едва ли покупал какие-либо другие книги. Поэтому я заполнил все промежутки между знаменательными датами в календаре краткими изречениями и поговорками, направленными главным образом на внедрение трудолюбия и бережливости, как средств достижения благосостояния, а тем самым обеспечения добродетели; человеку, находящемуся в нужде, труднее поступать всегда честно; как гласит одна из этих поговорок «пустому мешку нелегко стоять прямо».

Эти поговорки, содержащие мудрость многих поколений и народов, я собрал и оформил в виде последовательного рассуждения, предпосланного Альманаху 1757 года в форме речи мудрого старика к посетителям аукциона. Объединение всех этих разбросанных в разных местах советов придало им большую выразительность. Мой краткий сборник получил всеобщее одобрение и был опубликован всеми газетами американского континента, перепечатан в Англии на больших листах бумаги, чтобы вешать в домах; два перевода были сделаны во Франции, и большое количество экземпляров было куплено духовенством и джентри для бесплатной раздачи бедным прихожанам и арендаторам. Высказывалось мнение, что этот сборничек, осуждавший бесполезные траты да заграничные предметы роскоши, способствовал росту денежных фондов в Пенсильвании, который наблюдался там в течение нескольких лет после его опубликования.

Я рассматривал свою газету также как одно из средств наставления народа и с этой целью часто перепечатывал в ней извлечения из «Спектейтора» и моралистов, а иногда опубликовывал собственные небольшие статьи, написанные в свое время для прочтения в Хунте. В их числе был один из диалогов Сократа, доказывавший, что порочного человека нельзя назвать в буквальном смысле слова умным, каковы бы ни были его способности и дарования, а также рассуждение о самоотречении, показывающее, что добродетель не является прочной до тех пор, пока она не станет навыком и не перестанет подвергаться влиянию противоположных склонностей. Все это можно найти в газетах начала 1735 года.

Издавая свою газету, я тщательно избегал всяких клеветнических и личных выпадов, которые позднее сделались столь постыдным явлением в нашей стране. Когда меня просили поместить в моей газете материалы этого рода, причем авторы обычно ссылались на свободу печати и утверждали, что газета должна быть подобна почтовой карете, в которой всякий, кто в состоянии заплатить, может занять место, я отвечал, что, если угодно, я могу напечатать это произведение отдельно, в количестве стольких экземпляров, сколько автор пожелает сам распространить; но что я отказываюсь заниматься распространением его клеветы и что, заключив контракт с моими подписчиками снабжать их тем, что или полезно, или занимательно, я не могу наполнять свою газету частной перебранкой, которая их не касается, ибо в таком случае совершу явную несправедливость. В настоящее время многие из наших издателей без малейшего угрызения совести служат злобным чувствам отдельных личностей путем ложного обвинения прекраснейших людей среди нас; они разжигают ненависть настолько, что дело доходит до дуэлей. Они по большей части так нескромны, что печатают непристойные измышления о правительствах соседних государств и даже о поведении наших лучших национальных союзников, что может привести к самым пагубным последствиям. Я упоминаю обо всем этом, чтобы предостеречь молодых издателей и побудить их не осквернять свою прессу и не дискредитировать свою профессию такими постыдными действиями, но всегда отказываться от материала подобного рода, они могут убедиться на моем примере, что это в общем не причинит ущерба их интересам.

В 1733 году я послал одного из моих рабочих в Чарлстон (Южная Каролина), где требовался печатник. Я снабдил его печатным станком и шрифтом; мы заключили соглашение, по которому я становился его компаньоном и должен был получать треть его доходов, уплачивая треть расходов. Он был человеком грамотным и честным, но невежественным в вопросах отчетности, и, хотя он иногда переводил мне деньги, я не мог ни получить от него точного отчета, ни добиться того, чтобы наше товарищество достигло при его жизни более или менее удовлетворительного состояния. Когда он умер, дело продолжала его вдова; эта женщина, рожденная и воспитанная в Голландии, где, как я знал, ведение книг входит в программу женского образования, послала мне самый ясный отчет, какой только она могла составить о прошлых делах, и продолжала с величайшей регулярностью и точностью сообщать каждые три месяца о положении дел. Она вела дело так успешно, что не только прекрасно воспитала своих детей, но и по истечении срока смогла купить мою типографию для своего сына.

Я упоминаю об этом случае главным образом для того, чтобы рекомендовать нашим молодым женщинам эту область образования, которая в случае вдовства будет, вероятно, для них и их детей более полезна, чем музыка и танцы; умение лично вести дела оградит вдову от убытков, причиняемых обманом всякого рода ловких людей, и даст ей возможность продолжать, может быть, доходное торговое дело с установленными связями, пока не подрастет ее сын настолько, чтобы быть в состоянии взять на себя это дело и продолжать его к дальнейшему преуспеванию и обогащению семьи.

Около 1734 года к нам прибыл из Ирландии молодой пресвитерианский проповедник по имени Хемпхилл, читавший звучным голосом превосходные проповеди, которые он, казалось, импровизировал; эти проповеди вызывали большое стечение людей различных вероисповеданий; все дружно ими восхищались. Я стал в числе прочих одним из его постоянных слушателей; его проповеди нравились мне, так как они не страдали догматизмом, но настойчиво внедряли добродетельное поведение или то, что на религиозном языке называется добрыми делами. Однако те из нашей конгрегации, которые считали себя ортодоксальными пресвитерианами, не одобряли его взглядов; к ним присоединилось большинство старых священников, обвинивших Хемпхилла перед синодом в ереси, для того чтобы заставить его замолчать. Я стал его ревностным сторонником и всеми способами постарался создать партию его приверженцев.

Некоторое время мы боролись за него с надеждой на успех. Много было написано тогда за и против; обнаружив, что он хотя и хороший проповедник, но плохой писатель, я написал для него два или три памфлета и одну статью для «Газеты» от апреля 1735 года. Эти памфлеты, как обычно бывает с полемической литературой, жадно читались в то время, но вскоре были забыты, и я сомневаюсь, чтобы хоть один их экземпляр сохранился до сегодняшнего дня.

В разгар этой полемики произошел неприятный случай, чрезвычайно повредивший Хемпхиллу. Один из противников нашей партии, прослушав его проповедь, вызвавшую всеобщее бурное восхищение, вспомнил, что он уже где-то читал эту проповедь или по крайней мере ее часть. Предприняв поиски, он обнаружил, что часть ее была напечатана со всеми подробностями в одном из номеров английского «Ревью» и была взята из речи доктора Фостера. Это открытие внушило многим из нашей партии отвращение к Хемпхиллу, и они от него отступились, что ускорило наше поражение в синоде. Я его не оставил, так как считал, что лучше читать хорошие проповеди, написанные другими, чем свои, да плохие, как делали все наши учителя. Впоследствии он мне признался, что все его проповеди ему не принадлежали, и добавил, что благодаря своей прекрасной памяти он мог запомнить и воспроизвести любую проповедь, прочитав ее всего один раз. Когда мы потерпели поражение, он нас покинул и отправился искать счастья где-либо в другом месте. С тех пор я оставил конгрегацию и никогда ее больше не посещал, хотя продолжала в течение многих лет оказывать помощь по подписке ее служителям.

В 1733 году я начал изучать языки и вскоре настолько овладел французским, что был в состоянии свободно читать французскую литературу. После этого я принялся за итальянский. Один мой знакомый, также изучавший этот язык, часто приглашал меня сыграть с ним партию в шахматы. Увидев, что это отнимает слишком много времени от моих занятий, я отказался, наконец, играть с ним иначе, как на том условии, что победителю в каждой партии будет предоставлено право дать побежденному задание, состоящее либо из проработки какого-либо грамматического правила, либо из перевода; выполнение этого задания было делом чести для побежденного до нашей следующей встречи. Так как мы играли приблизительно одинаково, то мы таким образом заставляли друг друга изучать язык. Впоследствии я без большого труда настолько овладел испанским языком, что смог и на нем свободно читать.

Я уже упоминал о том, что учился в латинской школе только один год и притом в очень юном возрасте, после чего совершенно перестал заниматься этим языком. Но когда я познакомился с французским, итальянским и испанским языками, то, просматривая однажды латинское завещание, с удивлением обнаружил, что понимаю гораздо больше, чем ожидал. Это воодушевило меня возобновить изучение латинского языка, что я и сделал на этот раз с большим успехом, так как знание других языков весьма облегчило мою задачу.

На основании приобретенного опыта я понял, что в нашем общепринятом методе изучения языков имеется непоследовательность. Нам говорят, что надо начинать с латинского языка, знание которого облегчит изучение происшедших от него современных языков; при этом, однако, мы не начинаем с греческого, чтобы легче овладеть латынью. Конечно, если вы смогли вскарабкаться на вершину лестницы, не пользуясь ступенями, то вы сможете при их помощи легко спуститься вниз; но несомненно, и то, что, если вы начнете подыматься с самой низшей ступени, вы легче достигнете вершины; поэтому я хочу предложить тем, кто заведует образованием нашей молодежи, подумать над следующим: поскольку многие, начиная с латыни, затрачивают на ее изучение несколько лет и останавливаются на этом, не добившись большого успеха, а все, что они усваивают, остается почти бесполезным, так что в конечном счете все время оказывается потерянным, то не лучше ли начинать с изучения французского, затем переходить к итальянскому и т. д. В этом случае, если изучающие потратят столько же времени, а затем вовсе бросят изучение языков и так никогда и не дойдут до латыни, они все же приобретут знание одного или двух живых языков, которые могут пригодиться им в повседневной жизни.

Когда мои обстоятельства улучшились, я совершил поездку в Бостон, где не был целых десять лет, и навестил своих родственников, чего ранее не мог себе позволить. На обратном пути я заехал в Ньюпорт повидаться со своим братом Джемсом, который в то время имел там типографию. Наши прошлые разногласия были забыты, и встреча получилась весьма сердечной и нежной. Здоровье его быстро ухудшалось. Чувствуя скорое приближение смерти, он попросил меня взять к себе, когда он умрет, его сына, которому было в то время всего десять лет, и обучить его типографскому делу. Я исполнил его просьбу и, прежде чем начать приучать мальчика к делу, отдал его на несколько лет в школу. Пока он не подрос, дело продолжала его мать. Я подарил ему новые шрифты, так как старые, служившие его отцу, износились. Таким образом я с избытком вознаградил своего брата за ущерб, причиненный ему моим ранним уходом от него.

В 1736 году я потерял одного из своих сыновей, славного мальчика четырех лет, умершего от оспы. Долгое время я горько упрекал себя и упрекаю до сих пор, что не позволил сделать ему прививку. Я упоминаю об этом ради родителей, которые избегают этого средства. Они говорят, что никогда не простят себе, если ребенок умрет от прививки; но мой пример показывает, что и в противном случае сожалеть приходится не меньше, следовательно, надо выбирать то, что менее опасно.

Наш клуб Хунта оказался столь полезным и давал такое удовлетворение своим членам, что некоторые из них пожелали ввести в него своих друзей. Но этого нельзя было сделать, не выходя за пределы того числа, которое мы считали наиболее необходимым, а именно – двенадцати. С самого начала одним из правил нашего устава было держать организацию в тайне, и это правило довольно хорошо соблюдалось. Целью его было предотвращение просьб о приеме со стороны неподходящих лиц, которым, может быть, иной раз будет трудно отказать. Я был одним из тех, кто выступал против увеличения числа членов Хунты. Но взамен этого я внес в письменной форме предложение, чтобы каждый член нашего клуба попытался организовать подчиненный клуб с такими же правилами, вопросами и т. д., не сообщая его членам о их связи с Хунтой. Преимущества этого предложения состояли в следующем:

через наши организации мы могли бы способствовать совершенствованию гораздо более широкого круга молодых людей; эти организации позволили бы нам лучше ознакомиться с настроениями населения во всех случаях, так как член Хунты мог бы ставить любые нужные нам вопросы и должен был сообщать Хунте обо всем, что происходит в его клубе; они служили бы нашим частным интересам в делах благодаря более широкой рекомендации и увеличили бы наше влияние в общественных делах и наши возможности делать добро, распространяя в нескольких клубах мнения и чувства Хунты.

Проект был одобрен, и каждый член попытался организовать свой клуб; но не все в этом преуспели. Было основано всего пять или шесть клубов. Они носили различные названия: «Лоза», «Союз», «Отряд» и др. Они были полезны и сами по себе, а нам они доставляли большое удовольствие, снабжали нас информацией и многому нас научили. Кроме того, они в немалой степени способствовали осуществлению нашей задачи – оказывать влияние в отдельных случаях на общественное мнение. Об этом я еще расскажу в дальнейшем, в соответствующих частях своего повествования.