Текст книги "Дезертиры любви"

Перед кем предстоит разоблачать Другого на банкете? Перед гостями, перед такими же неудачниками? Иногда он фантазировал, как скажет, что знаменитая альтистка приехать не сможет, о чем предупредила его, своего прежнего соседа, написавшего ей письмо в предвкушении встречи, ответным письмом. Дескать, она попросила его огласить свое письмо на банкете. Тут он выставит Другого на посмешище, не грубо и напрямик, а с показной деликатностью и любезностью. «Рада, что твоим надеждам наконец-то удалось свершиться. Мне очень хотелось отпраздновать с тобой и гостями твой успех. Понимаешь ли ты, что я горда не только тобой, но и собой? Я верила в тебя в ту пору, когда никто не верил, и помогла тебе деньгами. А теперь ты показал всему миру, чего ты стоишь!»

Он был почти уверен, чем именно Лиза помогла Другому – деньгами. Несложно было выяснить, что одиннадцать лет назад Другой довел свой театр до банкротства. Достаточно было переговорить с нынешним владельцем театра. Он не стал наводить справок в банке Лизы. Но от наследства, которое Лиза получила, как только они поженились, после ее смерти почти ничего не осталось. Это озадачило его, когда он закрывал ее банковские счета, ибо, если бы она потратила эти деньги или отдала их детям, ему стало бы это известно. В первые годы совместной жизни эти деньги облегчили бы их положение, но они решили приберечь их на крайний случай. До крайнего случая дело не доходило, вскоре они стали зарабатывать больше, чем тратили. Так что было от чего озадачиться. Однако после ее смерти не было настроения выяснять, когда и куда исчезли пятьдесят тысяч марок.

Он так и не написал письмо, которое должно было разоблачить Другого. Он сочинял мысленно отдельные абзацы, но когда подсаживался к столу, то записать их как-то не хватало энергии. Сначала казалось, что еще остается много времени. Потом состав возможных гостей сделал проблематичной саму эту затею.

Но дело было не только в недостатке энергии. Слабели его ревность и досада. Да, он чувствовал себя обманутым и обокраденным. Но разве Лиза не расплатилась за это с лихвой? И разве она не принадлежала ему в последние годы в такой мере, о какой Другой даже понятия не имел? О чем у него вообще имелось понятие? Просто Лизе было тогда тяжело, иначе у этого неудачника, фанфарона вообще не появилось бы ни малейшего шанса. Он был слишком жалок, чтобы давать повод для ревности и досады.

Он решил уехать. Вначале хотел наведаться к Другому в его подвал. Потом отложил разговор до следующего завтрака.

– Я сегодня уезжаю.

– И когда же вернетесь? Ведь осталось всего три дня.

– Я не вернусь. И деньги возвращать не надо. Устройте банкет для тех, кто придет. Только Лизы не будет.

– Лизы?

– Да, Лизы. Вашей Темновласки, моей жены. Она умерла прошлой осенью. Вы переписывались не с ней, а со мной.

Голова Другого поникла. Он убрал руки со стола, положил их на колени, его плечи опустились, голова поникла еще ниже. Подошедший разносчик газет молча протянул ему газету и так же молча убрал. Кельнер спросил: «Еще что-нибудь желаете?» – но не получил ответа. К тротуару подъехал кабриолет, остановился в зоне, запрещенной для парковки; из него со смехом вышли две женщины и, смеясь, сели за ближайший столик. От столика к столику, обнюхивая их и ноги посетителей, бродил терьер.

– Отчего она скончалась?

– Рак.

– Она очень страдала?

– Она совсем исхудала, настолько, что я мог поднять ее одной рукой. Боли были не слишком сильными, даже в конце. Сейчас умеют с этим справляться.

Другой кивнул. Потом он поднял глаза:

– Вы прочли мое письмо?

– Да.

– И захотели выяснить, кем я был для Лизы? Кто я такой? Решили отомстить?

– Что-то вроде того.

– Ну как, выяснили? – Не получив ответа, Другой продолжил: – Мести не потребовалось, поскольку я и без того неудачник. Ведь так? Хвастун, который похваляется старыми временами, будто это был золотой век, а не банкротство и тюрьма. Что? Этого вы не знали? Зато теперь знаете.

– Как это случилось?

– Ваша жена оплатила мои долги и услуги адвоката, который вел второй процесс, но вступил в силу условный срок, результат первого процесса. Я пытался спасти мой театр.

– Но за это…

– …в тюрьму не сажают? Сажают, особенно если ты ведешь себя так, будто все обстоит лучше, чем на самом деле, будто у тебя есть деньги, хотя их нет, будто необходимые контракты заключены, хотя нигде нет даже намека на заинтересованного партнера, будто имеются договоренности с актерами, которые не ведают об этом ни сном ни духом. Да вы же все это знаете. Вы же сами написали, что я приукрашиваю действительность, не так ли? Да, приукрашиваю. Да, я вижу вещи более прекрасными, чем они есть. Это происходит потому, что я способен открывать красоту там, где для вас ее нет.

Другой выпрямился.

– Нет слов, чтобы выразить, как я скорблю о Лизе. – В глазах его появился вызов. – А вас мне не жаль. И вот в чем дело. Лиза осталась с вами, потому что любила вас, причем в плохие времена даже больше, чем в хорошие. Не спрашивайте меня почему. Зато со мной она была счастлива. И я скажу вам почему. Потому что я хвастун, краснобай, неудачник. Потому что мне не дано быть чудовищем вроде вас со всеми вашими угрюмыми достоинствами, высокой эффективностью, безупречностью. Потому что со мной мир становится прекрасней. Вы видите лишь то, что он вам являет, а я – его сокровенность. – Он встал. – Я должен был догадаться. В письмах звучала та же угрюмость, которая присуща вам. Я просто приукрасил их для себя. – Он улыбнулся. – Прощайте.

14

Он вернулся домой. За дверью лежали письма, которые почтальон бросал в дверную прорезь, и извещения о пришедших в почтовое отделение бандеролях. С тех пор как он попросил домработницу пересылать письма, она дома не появлялась. Она даже не выбросила мусор, вынесенный перед отъездом из кухни и оставленный в прихожей. Теперь вонь доносилась отсюда на лестницу. Любимые цветы Лизы, за которыми он ухаживал в память о ней, засохли, посерели, скукожились на потрескавшейся земле.

Он сразу же принялся за работу. Вынес мусор и цветы, убрал кухню, разморозил и вымыл холодильник, пропылесосил гостиную и спальню, сменил постельное белье, положил грязное в стиральную машину. Он сходил на почту, забрал те бандероли, что еще не были отправлены обратно, сделал покупки в магазинах, заглянул в сад, чтобы прикинуть, чем придется заняться там в ближайшие дни и недели.

Под вечер он устал. Лишь к полуночи белье было достирано и развешано для сушки. Он чувствовал удовлетворение. Завершена неприятная глава. Порядок в доме наведен. Со следующего утра можно начать обычную жизнь.

Но утром он проснулся с тем же ощущением, которое бывало у него до поездки. Светило солнце, щебетали птицы, от окна веял ветерок, белье пахло свежестью. Поначалу он даже чувствовал себя счастливым, пока все не вспомнилось снова: письма, адюльтер, ревность, досада, злость. Нет, ничего не завершено. Ему нигде не удалось дойти до конца. До какой-то нижней точки, с которой можно было бы все начать сначала; он не мог ни вернуться к старой жизни, ни зажить новой. Прежняя жизнь была жизнью с Лизой, даже после ее смерти, даже после того, как он узнал о ее адюльтере и испытал ревность. Сражаясь с Другим, он потерял Лизу. Она стала ему чужой, такой же чужой, как и Другой, всего лишь неким обстоятельством в расчетливых планах мести наряду с другими обстоятельствами, среди которых числились любовь, ревность, расследование дела и от которых он теперь устал. Она лежала с ним здесь, рядом; даже после ее смерти воспоминания оставались так живы, что иногда казалось, будто достаточно протянуть руку, чтобы коснуться ее. И вот теперь постель опустела.

Он принялся за работу в саду. Косил траву, подрезал кусты, копал, полол, купил и посадил новые растения, обнаружил, что у скамейки под березой нужно переложить плитки, а выходящую на улицу ограду следует покрасить заново. Провозившись в саду два дня, он увидел, что работы хватит еще на три, четыре, даже на пять дней. Однако уже на второй день стало ясно: орудуя лопатой, граблями или садовыми ножницами, можно привести в порядок клумбу, куст роз или саженцы самшита, но привести в порядок собственную жизнь этим не удастся.

Не верил он больше и в падение, которое будет продолжаться до тех пор, пока не будет достигнуто дно, после чего может начаться новый подъем. Ведь падения бывают и совсем другими. После таких падений можно разбиться, переломать руки и ноги, свернуть себе шею.

На третий день он бросил работу. Близился полдень; убрав кисти и краску, он повесил на незаконченную ограду табличку «Осторожно, окрашено!». Достал расписание, нашел поезда до южного города. Следовало спешить. Банкет должен был начаться в семь вечера; Другой часто называл это время и указал его в последнем письме Лизе, которое обнаружилось в накопившейся почте.

Уже сидя в поезде, он размышлял, не стоит ли выйти на следующей станции и вернуться, а приехав в город, подумал, не лучше ли будет просто поехать в отель, чтобы провести здесь пару дней, наслаждаясь красотами юга. Однако водителю такси он дал адрес именно ресторана «Виктор Эммануил», вышел там и сразу прошел в банкетный зал. Двери зала были открыты во внутренний дворик, где парами или тройками стояли гости с бокалами и маленькими тарелочками, Другой перемещался от группы к группе. На нем были темный шелковый костюм, темная рубашка, галстук, из нагрудного кармана выглядывал платочек, на ногах красовались знакомые черные штиблеты с будапештским дырчатым узором, темные волосы уложены, лицо оживленно, движения изящны и уверенны – он чувствовал себя звездой. Взял костюм напрокат? Покрасил волосы? Надел корсет или ухитряется втягивать живот? Пока он задавался этими вопросами и пытался втянуть собственный живот, Другой заметил его и подошел.

– Как хорошо, что вы здесь!

Другой повел его знакомить с гостями, представляя «госсекретарем в отставке». Уж если я удостоился чести стать госсекретарем, то кто же тогда на самом деле этот каноник, эти актеры и актрисы? Кем являются на самом деле смущенно улыбающийся человек, якобы крупный специалист по операциям с недвижимостью, и шумные женщины, якобы представляющие Haute Couture? Что касается второй доски, то тут все было чистой правдой – пенсионер, водивший в прошлом тяжелые грузовики; он сопровождал описание своих шахматных партий теми же размашистыми жестами, которыми отправлял грузовик в крутой вираж. Настоящим был и сын, телевизионный техник лет тридцати, который разглядывал отца и его гостей со спокойным, но несколько удивленным любопытством.

Другой мастерски исполнял роль радушного хозяина. Он не упускал из виду ничего – ни опустевшего бокала или тарелки, ни одиноко стоящего гостя, ни заминки в чьей-то беседе: делал знак официанту, затевал разговор с одиноким гостем, заново тасовал группы собеседников до тех пор, пока рядом не оказывались люди, которым было действительно интересно поговорить. Через полчаса дворик был полон разноголосицы.

Когда стемнело, Другой пригласил гостей в банкетный зал. Здесь столы были сдвинуты в длинный ряд. Другой усадил каждого на отведенное ему место. Во главе стола справа от себя он расположил отставного госсекретаря, слева – каноника: к ним подсадил по даме из мира «высокой моды». Когда все расселись, он встал. Заметив это, гости смолкли.

– Я пригласил вас, чтобы отпраздновать с вами приезд моей доброй знакомой. Но она не приедет. Она умерла. Поздравительный банкет превратился в поминальный ужин. Это не значит, что жизнерадостность нам сейчас противопоказана. Я, например, очень рад тому, что вы здесь собрались, мои друзья, мой сын, муж Лизы. – Другой положил ему руку на плечо. – Значит, мое прощание не произойдет в одиночестве. И оно не должно быть скорбным, потому что Лиза была натурой жизнерадостной.

Неужели моя жена была действительно жизнерадостной натурой? Он почувствовал приступ ревности. Он не хотел, чтобы она была жизнерадостной не с ним, а с Другим, или хотя бы более жизнерадостной с Другим, чем с ним. Он постарался вспомнить, как Лиза бывала счастливой, лучилась радостью, улыбалась ему, смеялась, пытаясь заразить его своим счастьем, связанным с детьми, музыкой или садом. Это были редкие моменты. Жизнерадостная натура?

Другой продолжал говорить о том, каким прекрасным музыкантом была Лиза, о богатстве ее репертуара, о глубине интерпретации музыкальных произведений, он превратил ее, приукрашивая действительность, из второй скрипки в солистку. Он поведал о том, как слышал в ее исполнении в Милане адажио из скрипичного квартета опус 76 № 3 Йозефа Гайдна. Он говорил так, будто слышал ее исполнение, слушал приливы и отливы мелодии, скрипка словно совершала легкий и в то же время точно размеренный танец. Низкие ноты поначалу сопровождались как бы тихим всхлипыванием, но потом скрипка будто подбадривала мелодию маленькой арабеской, возрождающей новые надежды. Затем мелодия начала новый цикл взлетов и падений, за энергичным взлетом последовал гордый аккорд, своего рода пауза, отдых на открытой веранде, после чего можно спуститься по широкой лестнице в прекрасный сад, чтобы весело, но с чувством собственного достоинства, благодарностью и восхищением распрощаться. А скрипка опять танцевала, мелодия плавно взлетала и опускалась, затем вновь следовал гордый аккорд, будто выход на веранду, откуда исполненной достоинства походкой спускаются по широкой лестнице в роскошный сад, чтобы в конце концов распрощаться вежливым и благодарным поклоном. Но затем арабеска повторялась, будто для того, чтобы подчеркнуть гордый аккорд, этот момент пребывания на веранде, и чувство достоинства, с которым совершался последующий спуск по лестнице, все это сохранялось с большим разнообразием вариаций. Но при каждом повторе мелодия совершала все более смелый скачок к аккорду, будто выражая некий протест.

Другой сделал паузу. Может, он слышал этот опус вечером перед первой встречей? В долгих гастрольных поездках оркестра всегда выступал и квартет, состоявший из концертмейстера с Лизой, альтисткой и виолончелистом. Вероятно, он увидел Лизу на выступлении квартета и влюбился в нее. Влюбился, потому что эта хрупкая женщина играла с такой силой, ясностью и страстью, что ему хотелось получить хотя бы частицу этого? Да, она играла именно так. Когда их знакомство только начиналось, он тоже воспринимал ее игру схожим образом. Потом воспринимал это уже не столь остро. Ведь Лиза стала его женой. Она играла вторую скрипку за первым пультом, зачастую отсутствовала вечерами дома, порой как раз тогда, когда он в ней нуждался, причем и зарабатывала-то не особенно много.

Пожалуй, Другой ничего не приукрасил, превратив Лизу в солистку. Просто он видел, какой прекрасной скрипачкой она была. А была ли она солисткой или нет, первой или второй скрипкой, знаменитой или не очень – это представлялось ему не столь важным. Он не приукрашивал, он чувствовал, он видел прекрасное там, где остальные не могли разглядеть его, и лишь заимствовал те атрибуты, которые обычно нужны людям для выражения своего восхищения. Если остальные могли представить себе прекрасную скрипачку только в качестве знаменитости, то и ему не оставалось ничего иного, как говорить, насколько она знаменита, а не насколько она прекрасна. Точно так же он видел себя в роли кризисного менеджера, игрока в поло или владельца увешанного медалями добермана. Возможно, у него действительно были задатки для того, чтобы быть таким и в жизни. Ведь то прекрасное, что он прославлял, имело в высшем смысле вполне реальную основу. Во всяком случае, он рассказывал о Лизе не как о солистке, хотя по его восторженным словам гости понимали все именно так, он говорил об исполнении конкретного произведения, когда вторая скрипка играла в виде исключения решающую, яркую, запоминающуюся партию.

И слова о жизнерадостности Лизы были правдой. Дело не в том, что Лиза была жизнерадостной с Другим, а с ним не была, или была с Другим более жизнерадостной, чем с ним. Просто Лиза по-разному одаривала своей жизнерадостностью, по-разному принимала ее от других, по-разному заражала их ею. Та жизнерадостность, которую он получал от нее, была не меньшей, а именно такой, какую могло воспринять его малоотзывчивое, угрюмое сердце. Она ничего не утаивала от него. Она отдавала ему все, что он способен был воспринять.

Другой закончил свою речь и поднял бокал. Сын его поднялся, встали все и стоя выпили за Лизу. Позднее сын произнес несколько слов об отце. Каноник также выступил с речью, он поведал о святой Елизавете Венгерской и святой Елизавете Португальской, которая примирила своего мужа с сыном. Он пил слишком быстро, явно перебрал и поэтому путался. Актриса заговорила о женщинах в искусстве, начала она с музыки, но вскоре перешла на театр, а затем принялась рассказывать о себе. Постучав вилкой по бокалу и попросив заплетающимся языком внимания, встал шахматист, игравший на второй доске. Он сказал, что не склонен произносить высокопарных речей, зато у него есть пешечный дебют, который разрабатывается уже несколько лет, так вот этот дебют будет назван в честь Лизы.

Банкет продолжался до глубокой ночи. Попрощавшись со всеми, он пошел по пустынным улицам к вокзалу. Там пришлось ждать на перроне первого поезда. Он приехал домой на рассвете. Он думал о том, как пройдет дома следующее утро. Он проснется, увидит солнечный свет, услышит щебет птиц, почувствует дуновение ветерка, и ему все снова вспомнится, и все опять будет в порядке.

Измена

1

Дружба со Свеном и Паулой оказалась единственной из моих восточно-западных дружеских связей, переживших падение Берлинской стены. Все остальные с ее падением вскоре оборвались. Сначала реже назначались встречи, позже уже назначенные встречи в последнюю минуту отменялись. Слишком много было дел: поиски работы, ремонт квартиры или дома, попытки использовать налоговые льготы, заняться коммерцией, разбогатеть и, наконец, путешествия. В Восточном Берлине всем этим раньше заниматься не было возможности, поскольку запрещалось государством, а в Западном – не было необходимости, поскольку деньги из Бонна приходили так или иначе. Словом, тогда времени хватало.

Мы познакомились со Свеном из-за шахмат. Летом 1986 года я переехал в Берлин, где никого не знал, а поэтому заполнял выходные тем, что открывал для себя город – как на Востоке, так и на Западе. Как-то субботним вечером я заметил в летнем кафе на берегу озера Мюггельзе группу шахматистов, понаблюдал за эндшпилем одной пары, после чего победитель предложил мне сыграть. Когда стемнело, игру пришлось прекратить, и мы договорились продолжить партию в ближайшую субботу.

Уже первый знакомый роднит с городом. При возвращении в Западный Берлин запущенность Восточного Берлина угнетала теперь меньше, его безобразие не так отталкивало. Освещенные окна, задернутые разноцветными гардинами или осиянные голубыми телевизионными экранами, похожие на множество сотовых ячеек в блочно-панельных сооружениях или одинокие в брандмауэре, старые, едва освещенные корпуса фабрик, широкие улицы с немногочисленными автомобилями, редкий ресторанчик – я глядел на все это и представлял себе, что вот тут или тут он живет, на этой фабрике работает, по этой улице ездит. Представлял себя входящим в эти двери или выходящим оттуда, проезжающим по этой улице, сидящим в этом ресторанчике.

Моим вторым берлинским знакомым стал малыш со школьным ранцем. Однажды утром, когда я намеревался пересечь широкую улицу перед моим домом, малыш оказался рядом и, спросив: «На другую сторону переведешь?», взял меня за руку. С тех пор он всякий раз возникал рядом, когда я утром подходил к краю тротуара, ожидая, что в сотне метров впереди загорится красный свет светофора и движение остановится. Позднее, сразу после падения Берлинской стены, Свен и Паула словно помешались на путешествиях; они ездили в Мюнхен, Кельн, Рим, Париж, Брюссель, Лондон – туда и обратно ночным поездом или автобусом, чтобы, совершая двухдневную экскурсию, платить только за одну ночевку. На время поездок дочку Юлию они оставляли у меня, так мой знакомый малыш с ней и подружился. Она еще ходила в детский сад, а потому относилась к моему первокласснику весьма восторженно, его же самого общение с маленькой девочкой немного смущало, хотя льстила ее восторженность. Звали его Хансом, жил он через несколько домов от меня, там его родители держали киоск, где продавались газеты, журналы и сигареты.

2

Ближайшая суббота выдалась дождливой. Я доехал городской электричкой до Восточного Берлина, который выглядел еще более серым и пустынным, чем обычно. От станции «Рансдорф» пошел к озеру, дождь не прекращался, было холодно, и рука, державшая зонт, закоченела. Еще издалека я увидел, что кафе закрыто. Но тут же я заметил Свена. На нем были те же синие брюки матросского покроя и кожаная фуражка-капитанка, что и в минувшую субботу; пухлые щеки и круглые очки делали его похожим на юного и наивного революционера. Стоя в открытых дверях сарая с шахматной доской, поставленной между ног, он пожал плечами и сделал руками жест, который выражал одновременное сожаление по поводу ненастного неба, дождя, луж и закрытого кафе.

Выяснилось, что он приехал в своей машине, которая и довезла нас к нему домой. По его словам, жена с дочерью отправилась к родителям, вернется лишь к вечеру, а до тех пор нам никто не помешает сыграть в шахматы. Потом он уложит дочку спать, но сначала полчасика ей почитает, как у них заведено. Впрочем, почитать могу и я, тогда он тем временем что-нибудь для нас сготовит. Он спросил, есть ли дети у меня. Я сказал, что нет, и Свен, вздохнув, покачал головой, будто сокрушаясь о моей бездетности.

В ту субботу мы так и не закончили шахматную партию. Свен подолгу раздумывал над каждым ходом. Я огляделся. Светлые самодельные полки для книг, громоздкий темный сервант, стулья под цвет серванта, расставленные вокруг обеденного стола, накрытого белой скатертью, вышитые края которой свисали до самого пола; бамбуковый столик, за которым мы сидели на черных металлических стульях с плетеным сиденьем; черно-коричневая печка, которую топят углем. На стенах висели бело-голубая холстина с голубем, держащим в клюве оливковую ветвь, и «Подсолнечники» Ван Гога. Сквозь мокрые от дождя окна виднелось большое старое здание кирпичной кладки – школа, как пробурчал Свен в ответ на мой вопрос. Иногда под окнами проезжала дребезжащая на булыжной мостовой машина, через равномерные промежутки скрежетал на повороте трамвай. В остальном царила тишина.

Позднее мне прискучили долгие размышления Свена, и мы договорились играть на время – либо четыре часа на партию, либо семиминутный блиц. Потом нам надоели и сами шахматы, вместо этого мы начали совершать прогулки с Паулой и Юлией, общались с их друзьями или развлекали себя новыми настольными играми, которые я привозил с собой, причем иногда это удавалось сделать лишь со второго захода, поскольку пограничники задерживали меня, отправляли назад, так что приходилось ждать следующего раза. Или мы беседовали друг с другом; нам обоим было по тридцать шесть лет, мы интересовались театром и кино, нам было любопытно общаться с людьми, заводить знакомства. Иногда, разговаривая с приятелями, мы переглядывались, ибо одинаково реагировали на чье-то замечание, обмен репликами или жесты.

Комната, где мы впервые играли со Свеном, позднее всегда выглядела иначе, нежели в ту субботу. Здесь неизменно царил жуткий беспорядок; вперемешку лежали раскиданные игрушки Юлии, рабочие материалы Свена и Паулы, тут же красовались чайник, чашки, надкусанное яблоко, надломленная плитка шоколада; на раскладной сушилке висело белье. Вся повседневная жизнь разыгрывалась в этом пространстве, кроме которого в квартире имелась еще маленькая спальня для взрослых, крошечная комнатушка для Юлии да тесная кухонька, часть которой была отгорожена и превращена в такую же тесную ванную. В первую субботу Свен прибрал комнату. Он даже купил торт, однако за шахматами забыл про чай с тортом и вспомнил об угощении, только когда услышал за дверью вернувшихся Паулу и Юлию. Вскочив, он пробормотал: «Господи, я же хотел…» – и опять сделал жест, выражавший извинение и сожаление.

3

С Юлией у нас получилась любовь с первого взгляда. Ей исполнилось два года, она была живой, непоседливой, говорливой, а если занималась сама с собой, то тихонько напевала. Но иногда становилась задумчивой, серьезной, будто уже все могла понять. Порой по ее взгляду, движениям угадывалась женщина, которой она станет, когда повзрослеет. То, что она очаровала меня, было неудивительно. Удивляла сердечность, с которой она отнеслась ко мне с первой же встречи, словно в душе у нее существовало местечко, дожидавшееся именно меня.

Мои отношения с Паулой складывались трудно. Со мной, Свеном и Юлией она была строга и серьезна, будто осуждала наши забавы вроде башни из шахматных фигур, стриптиза, которому подвергался плюшевый мишка, или огромных мыльных пузырей, выдувавшихся с помощью кольца величиной с тарелку – я привез его в одну из суббот, и оно собрало в Трептов-парке десяток любопытных. Не одобряла Паула и моих попыток расположить ее ко мне. Она воспринимала их как флирт, а если я пробовал выглядеть таким же серьезным и строгим, но одновременно дружелюбным, то это воспринималось Паулой лишь в качестве нового варианта заигрывания. По мере возможности она старалась меня просто не замечать.

Наши отношения улучшились, когда открылась обоюдная любовь к греческому языку. Паула преподавала его в семинарии при евангелической церкви, я же учил греческий в гимназии и с тех пор увлекался чтением греческих текстов – такое у меня было хобби, вроде того, как другие играют на саксофоне или же покупают себе телескоп, чтобы смотреть на звезды. Однажды по разбросанным книгам я догадался, что Паула знает греческий язык, спросил ее об этом, а она поняла, что я действительно этим интересуюсь и кое-что в греческом смыслю. С тех пор она начала заговаривать со мной, поначалу вопросы касались только греческой грамматики, но потом пошли беседы о Юлии, о впечатлениях от уроков или от книги, которую она как раз читала.

Однако лишь летом 1987 года, когда мы вместе проводили отпуск в Болгарии, она заговорила о наших отношениях. Сказала, что поначалу считала меня легкомысленным и опасалась, что Свен в конце концов разочаруется во мне.

– Он так радовался вашему знакомству и боялся, что ты не придешь на встречу. Он и потом еще долго радовался и одновременно боялся. Вы не представляете себе, что означает знакомство с одним из вас, близкое знакомство. Это открывает новый мир, в духовном отношении, да и чего скрывать – в материальном тоже; таким знакомым можно хвастать, показывать его всем друзьям, ревниво оберегая. При этом всегда страшно, что наша экзотическая привлекательность вам прискучит, надоест и вы заинтересуетесь другими вещами или людьми.

Я мог бы ответить, что они тоже открыли для меня новый мир. Причем отнюдь не экзотический с его быстро преходящими прелестями, открылась другая половина нашего мира, разделенного стеной и железным занавесом. Благодаря этому я чувствовал себя дома во всем Берлине, почти во всей Германии и даже почти на всей земле.

Вместо этого я возразил. Мол, мне нет никакого дела до того, что миры у нас разные и что кто-то торгует доступом к одному миру в обмен на доступ к другому. Мы должны оставаться друзьями, а не менялами. Я не хочу быть западником, а они не должны быть восточниками. Будем просто людьми.

– Ты же не можешь не замечать Стены. Не замечать того, что дружба с нами не такая, как твои отношения с друзьями там или наши отношения с друзьями здесь.

Мы шли по пляжу. Мы с Паулой любили вставать пораньше, когда солнце только всходило над морем. Жили мы в разных отелях: она – в отеле для восточных туристов, я – для западных; на рассвете мы встречались у пристани и гуляли до завтрака. Ходили босиком.

– Смотри, – сказала она, наступив на мокрый песок, с которого только что схлынула волна, и сделав шаг назад, – набегут еще две-три волны, и ничего не останется.

– Ну и что?

– Ничего.

4

Мы долго не разговаривали о политике. Во второй половине восьмидесятых мир успокоился. Восток продолжал быть Востоком, хотя постарел, подустал и сделался мудрее, а Запад, которому уже не приходилось ни чего-либо бояться, ни что-либо доказывать, был сытым и довольным. О какой политике тут прикажете говорить?

После государственных экзаменов я три года проработал в Штутгарте, ассистентом одной из фракций тамошнего ландтага. Поначалу политика захватила меня, затем разочаровала. В Берлине моих политических интересов хватало лишь на то, чтобы регулярно просматривать газеты. Ту политическую информацию, которая мне требовалась для работы в качестве социального судьи, я получал из специальных журналов и из бесед с коллегами. Что касается Свена и Паулы, то я знал, что они ежедневно слушают большую информационную программу Немецкого радио[10]10
  Радиостанция ФРГ.


[Закрыть]; газет они не выписывали, а кроме того, они хотели, чтобы Юлия росла без телевизора, поэтому такового дома не имелось. Мне казалось, что они тоже не интересуются политикой, но при занятиях Паулы преподаванием греческого, а Свена – литературными переводами с чешского и болгарского, это меня нисколько не удивляло.

Дело, однако, обстояло иначе – заметил я это осенью 1987 года. Первое подозрение шевельнулось у меня уже тогда, когда однажды они попросили меня передать на Западе по телефону зашифрованное сообщение, рассказав при этом путаную историю о приятелях, которые ждут с визитом западных родственников, но по разным причинам не могут с ними связаться. Когда просьба повторилась, я догадался, что история выдумана, а они поняли, что я догадался. Если бы все ограничилось этими двумя просьбами, я бы смолчал. Но на третий раз я потребовал объяснений. Меня злило не то, что я подвергался опасности, ее я не боялся, а то, что ожидал от них большего доверия.

Паула настаивала, чтобы я оставался в неведении. Для моего же блага, говорила она. До обращения в христианство и контактов с церковью она была активисткой Свободной немецкой молодежи и членом СЕПГ, поэтому то рвение, с которым она занималась Экологической библиотекой при Сионской церкви, и готовность использовать меня в своих целях показались мне реликтами ее партийного прошлого.

– Стало быть, цель оправдывает средства?

– Это подло. Я откровенно рассказала тебе, что была в партии, а теперь ты упрекаешь меня.