Текст книги "О пользе волшебства. Смысл и значение волшебных сказок"

К примеру, ребенок узнает из волшебных сказок, что фигура, которая поначалу производит отталкивающее впечатление и несет в себе угрозу, может чудесным образом сделаться другом, способным оказать неоценимую помощь. Теперь он с готовностью верит, что встреченный им чужой мальчик, которого он побаивается, может оказаться вовсе не опасным и сделаться хорошим товарищем. Вера в то, что сказки – это «правда», придает ему смелости и позволяет не отступать, руководствуясь первым – отталкивающим – впечатлением, которое произвел на него этот чужак. Вспоминая, как герои множества волшебных сказок добиваются успеха в жизни благодаря тому, что осмеливаются завести дружбу с, казалось бы, неприятным типом, дитя верит, что подобное чудо может произойти и в его жизни.

Мне известно немало детей, которые верили в магию в старшем подростковом возрасте, причем вера эта сохранялась у них годами: она была призвана компенсировать отсутствие ее в детстве, когда суровая реальность не щадила их. Кажется, эти юноши и девушки чувствовали, что это их последний шанс восполнить серьезный дефицит житейского опыта или что, не приобщившись на какое-то время к этой вере, они не смогут справиться с тяготами взрослой жизни. Многие молодые люди в наши дни вдруг начинают искать убежища в наркотиках, становятся учениками разнообразных гуру, вовлекаются в занятия черной магией или иными способами бегут от реальности в мечты о волшебстве, способном изменить их жизнь к лучшему. В детстве они были вынуждены рассматривать реальность с взрослой точки зрения. Попытки ускользнуть от реальности подобными способами связаны по преимуществу с ранним опытом, который оказывает формирующее воздействие на детей: он помешал развить убеждение в том, что с жизнью можно справиться, действуя с реалистических позиций.

По-видимому, желательно, чтобы в жизни индивида имел место процесс, аналогичный тому, что наблюдался в истории развития научной мысли. Длительное время люди прошлого использовали эмоциональные проекции (например, фигуры богов) – порождения их незрелых чаяний и тревог, чтобы объяснить, что есть человек, общество и вселенная; объяснения эти обеспечивали им ощущение защищенности. Затем мало-помалу, благодаря общественному, научному и техническому прогрессу, человек освободился от постоянного страха за собственное существование. Ощутив себя в относительной безопасности во внешнем, а также в собственном внутреннем мире, человек смог задаться вопросом: насколько действенны образы, которые он использовал для объяснений в прошлом? С тех пор детские проекции утратили силу, на их место пришли более рациональные объяснения. Однако никак нельзя сказать, что процесс, о котором идет речь, шел гладко. В переходные периоды стресса, переживая лишения, человек вновь ищет утешения в детском представлении, будто он и место его обитания являются центром вселенной.

Если выразить сказанное выше с точки зрения представлений о человеческом поведении, то чем более безопасно человек ощущает себя в мире, тем он более свободен от «инфантильных» проекций – объяснений, предлагаемых мифами, или решений вечных проблем, которые можно вычитать из сказок, – и тем более способен на поиск объяснений рациональных. Чем безопаснее внутренний мир человека, тем более он в состоянии принять объяснение, которое гласит, что его мир не слишком-то важен в масштабах космоса. Когда человек ощущает, что по-настоящему важен для тех, кто находится рядом с ним, его мало заботит, какое значение имеет для космоса его планета. С другой стороны, чем менее безопасно ощущает себя человек наедине с самим собой и на своем месте в мире, непосредственно окружающем его, тем более он углубляется в себя, гонимый страхом, или же движется вовне, дабы вести завоевания ради завоеваний. Последнее полностью противоположно разысканиям с позиций безопасности: будучи в безопасности, мы даем волю своей любознательности.

По тем же самым причинам ребенок – до тех пор, пока он не уверился в том, что ближайшее окружение защитит его, – нуждается в вере, будто высшая сила (например, ангел-хранитель) присмотрит за ним и что мир и место, которое занимает в нем он сам, имеют для него первостепенное значение. Здесь мы наблюдаем одну из связей между способностью семьи обеспечить ребенку основные гарантии существования и его готовностью затевать исследования с рациональных позиций, когда он подрастет.

Пока родители безоговорочно верили в то, что в библейских историях содержится разгадка нашего существования и его цели, у ребенка легко формировалось ощущение безопасности. Библия считалась вместилищем ответов на все насущные вопросы: она рассказывала человеку все, что ему было нужно, чтобы составить понимание о мире, о том, как он появился и как следует вести себя в нем. В западном мире человек также находил в Библии модели, от которых отталкивалось его воображение. Но при всем богатстве библейских сюжетов даже во времена абсолютного господства религии их было недостаточно, чтобы удовлетворить все нужды человеческой психики.

Отчасти причина этого заключается в том, что, хотя Ветхий Завет, Новый Завет и жития святых дают ответы на важнейшие вопросы о том, как вести праведную жизнь, они не предлагают решений проблем, связанных с темной стороной нашей личности. По сути, библейские истории подсказывают лишь одно решение проблемы существования асоциальных аспектов бессознательного – подавление этих (неприемлемых) стремлений. Но дети, не контролирующие сознательно свое «оно», нуждаются в историях, которые позволят им хотя бы в фантазиях удовлетворить эти «дурные» стремления и обеспечить конкретные способы их сублимации.

И прямо, и косвенно Библия повествует о требованиях Бога по отношению к человеку. Конечно, мы читаем, что раскаявшийся грешник вызывает радости более, чем тот, кто никогда не заблуждался, но основная мысль все же заключается в том, что нам следует вести добродетельную жизнь и, к примеру, не мстить кровавой местью тем, кого мы ненавидим. Как показывает история Каина и Авеля, в Библии нет сочувствия ярости, порождаемой соперничеством между братьями, – лишь предупреждение, что подчинение ей приводит к гибельным последствиям.

Но более всего ребенок, охваченный ревностью по отношению к брату или сестре, нуждается в разрешении ощутить следующее: то, что он испытывает, нормально в ситуации, в которой он оказался. Выдержать мучительные приступы зависти ребенку помогут фантазии о том, что некогда он поквитается с соперником, причем должен найтись некий способ ободрить его в этих фантазиях. Тогда в трудную минуту он сможет совладать с собой благодаря убеждению, что будущее расставит все по своим местам. Более всего дитя надеется обрести опору в другом убеждении (все еще весьма слабом), что, становясь взрослее, упорно работая и обретая зрелость, в один прекрасный день он одержит победу. Если будущее вознаградит его за теперешние страдания, то припадок ревности не побудит его к действиям, как то случилось с Каином.

Подобно библейским историям и мифам, сказки являли собой литературу, на которой люди – от мала до велика – учились едва ли не всему, что составляет человеческое существование. Во многих библейских историях можно усмотреть значительное сходство со сказками (правда, есть и отличие, поскольку центром их является Бог). В истории Ионы и кита, к примеру, Иона пытается бежать от требования своего сверх-«я» (совести), зовущего его на борьбу с пороками обитателей Ниневии. Испытанием, которое служит проверкой его моральных качеств, как и во многих сказках, становится опасное путешествие: в ходе его герою предстоит показать, на что он способен.

Путешествуя по морю, Иона попадает во чрево кита. Здесь, в минуту страшной опасности, Иона обнаруживает в себе высокие моральные качества и, если можно так выразиться, самость высшего порядка; он чудесным образом перерождается. Теперь он готов выполнить жесткие требования своего сверх-«я». Однако чтобы снискать подлинную человечность, одного лишь перерождения недостаточно: тот, кто перестает пребывать в рабстве у «оно» и принципа удовольствия (то есть не пытается уклониться от выполнения трудных задач), а также в рабстве у сверх-«я» (то есть не желает разрушения города, погрязшего в пороках), обретает подлинную свободу и самость высшего порядка. Иона приобщается к человечности во всей ее полноте, лишь перестав зависеть от институций своего сознания: он отказывается от слепого повиновения своим «оно» и сверх-«я» и становится способен признать мудрость Господа, ибо тот не уподобился сверх-«я» Ионы и не вынес жесткого приговора обитателям Ниневии, но снизошел до их человеческой слабости.

ЗАМЕЩАЮЩЕЕ УДОВЛЕТВОРЕНИЕ ПРОТИВ ОСОЗНАНИЯ

Как всякое великое искусство, сказки приносят наслаждение и вместе с тем наставляют; их уникальность состоит в том, что, будучи непосредственно доступны детям, они делают и то и другое. В возрасте, когда подобные сюжеты имеют большое значение для ребенка, основная его проблема заключается в том, чтобы внести какой-то порядок в хаос, царящий в его сознании, дабы он смог лучше понять себя, – необходимый шаг, предваряющий достижение некоторой согласованности между его ощущениями и внешним миром.

Правдивые истории о реальности могут дать читателю ту или иную информацию, интересную и зачастую полезную. Но то, как разворачивается сюжет, чуждо способам функционирования сознания ребенка, не достигшего пубертата, так же как сверхъестественные события, о которых идет речь в сказках, чужды тому, как зрелый разум воспринимает мир.

Сугубо реалистические сюжеты противоречат опыту ребенка и тому, как он его переживает. Он будет прислушиваться к ним, и, возможно, они принесут ему некоторую пользу. Однако если говорить о личностном смысле, выходящем за пределы очевидного, он не сможет извлечь из них чего-то существенного. Эти истории информируют, но не обогащают (к сожалению, о том, чему учат в школе, по большей части можно сказать то же самое). Знание фактов приносит пользу личности в целом только в том случае, если оно приобретает личностный характер[29]29
  «Акт познания включает в себя оценку, личностный коэффициент, который помогает оформлению знания любых фактов», – пишет Майкл Полани. Если крупнейший ученый вынужден в значительной мере опираться на «личностное знание», то представляется очевидным, что дети не смогут добывать знания, имеющие для них подлинное значение, если прежде не «оформили» их, введя «личностные коэффициенты» [См.: Полани М. Личностное знание. М., 1985.].


[Закрыть]. Объявить вне закона детскую литературу, выдержанную в реалистическом духе, было бы так же глупо, как запретить сказки: и то и другое занимает важное место в жизни ребенка. Но ограничить чтение ребенка только текстами первого типа означает посадить его на голодную диету. Когда же их чтение сочетается с подробным и психологически корректным погружением в мир сказки, ребенок получает информацию, обращенную к обеим сторонам его зарождающейся личности – рациональной и эмоциональной.

Некоторые черты сказок роднят их со сновидениями, но родство скорее наблюдается с тем, что происходит в сновидениях подростков или взрослых, а не детей. Сны взрослого человека могут показаться невероятными и недоступными пониманию, но если провести анализ и дать возможность человеку понять, на чем сосредоточено его бессознательное, то все детали обретут смысл. Анализируя сновидения, человек может куда лучше понять себя: он постигает те стороны своего сознания, которые ускользают от наблюдателя, искажаются или отрицаются им, – словом, остаются не распознанными как следует. Если учесть, что подобные неосознанные желания, потребности, импульсы и тревоги существенно влияют на поведение, новые открытия относительно самого себя, получаемые благодаря анализу сновидений, позволяют человеку гораздо более успешно строить собственную жизнь.

Сновидения детей очень просты: их содержание представляет собой исполнение желаний, тревоги же принимают в них осязаемую форму, – к примеру, ребенок видит во сне, как животное терзает его или пожирает кого-то. «Я» ребенка практически не затрагивает бессознательное содержание его сновидений; высшие функции сознания почти не оказывают воздействия на то, что он видит во сне. По этой причине дети не могут анализировать свои сны; более того, им не следует это делать. В особенности в старшем дошкольном возрасте дитя вынуждено вести продолжительную борьбу, дабы сдержать натиск своих желаний и не дать им целиком завладеть его личностью, и эту битву против сил бессознательного он чаще проигрывает, нежели выигрывает.

Эта борьба, под знаком которой проходит все наше существование, вспыхивает с особенной силой в подростковом возрасте, хотя, когда мы становимся старше, нам также приходится сдерживать иррациональные побуждения сверх-«я». С наступлением зрелости все три институции сознания: «оно», «я» и сверх-«я» – проявляют себя все более четко и отделяются друг от друга. Каждая оказывается способна взаимодействовать с двумя другими без того, чтобы бессознательное одерживало верх над сознательным. Перечень возможностей «я», позволяющих справляться с «оно» и сверх-«я», становится более разнообразным, и психически здоровый человек в случае нормального развития событий эффективно контролирует их взаимодействие.

Однако когда бессознательное пробуждается у ребенка, оно тут же захватывает всю его личность. Его «я» не укрепляется благодаря осознанию хаотического содержания бессознательного – оно оказывается ослаблено этим прямым контактом; можно сказать, оно опрокинуто и терпит поражение. Вот почему ребенку необходимо так или иначе выразить, что делается внутри него, если ему надобно как-то понять происходящее, не говоря уж о том, чтобы начать контролировать его. Ребенок должен каким-то образом дистанцироваться от содержания своего бессознательного и увидеть его как нечто внешнее по отношению к себе, дабы обрести над ним некоторую власть.

В игре (в данном случае речь идет о нормальной ситуации) предметы, такие как куклы и игрушечные звери, используются для воплощения различных аспектов личности ребенка, которые недоступны его контролю, слишком сложны и неприемлемы для него. Таким образом «я» ребенка получает возможность обрести некоторую власть над этими аспектами его личности; заметим, что ему не удается сделать это, когда в ответ на просьбу или под давлением обстоятельств он признает, что здесь имеет место отражение процессов, происходящих внутри него.

Некоторые импульсы бессознательного можно проработать с помощью игры. Однако многие из них не поддаются игре, поскольку они слишком сложны и противоречивы или же слишком опасны и осуждаются обществом. К примеру, выше мы писали о чувствах джинна, запечатанного в кувшине: они столь противоречивы и жестоки и грозят такими разрушениями, что ребенок не может отыграть их самостоятельно. Он толком не осознает эти чувства, чтобы выразить их в игре, да и последствия могут быть чересчур опасны. Отсюда следует, что знакомство со сказками становится неоценимым подспорьем для детей. Свидетельством тому является тот факт, что дети разыгрывают многие волшебные истории, но лишь после того, как познакомятся со сказкой, которую никогда не смогли бы выдумать самостоятельно.

К примеру, очень многие дети с огромным удовольствием разыгрывают сказку «Золушка», но только после того, как сказка эта сделалась частью их фантазий; в особенности это относится к счастливому разрешению ситуации острого соперничества между сестрами. Самостоятельно ребенок не может вообразить себе, что его выручат из беды и что те, кто (он убежден в этом!) презирает его и имеет власть над ним, в конце концов признают его превосходство. Многие девочки временами бывают столь глубоко убеждены, что во всех их неприятностях виновны злые мачехи (или матери), что вряд ли могут сами представить себе, что все может внезапно измениться. Но когда идея преподносится им, будучи воплощена в сказке, они могут поверить, что добрая мать (или фея) в любое мгновение придет на помощь, поскольку сказка убедительно сообщает, что все произойдет именно так.

Дитя может косвенным образом воплотить свои глубинные желания (такие как эдипово желание родить ребенка от матери или отца), заботясь об игрушечном или настоящем животном, как будто это младенец. Подобное поведение позволяет ему удовлетворить глубоко коренящуюся потребность выразить свое желание. Если мы поможем ребенку, подсказав, что именно кукла или животное олицетворяет для него и что он отыгрывает, нянча их (как случилось бы в психоаналитическом разборе сновидения взрослого человека), ребенок ощутит себя сбитым с толку, и справиться с этим переживанием в его годы ему будет не по силам. Дело в том, что у ребенка еще не полностью сформировано чувство идентичности. Пока идентичность (мужская или женская) по-настоящему не устоялась, она легко подвержена потрясениям или даже гибели в ситуации осознания сложных разрушительных желаний (в том числе эдиповых), противостоящих надежному ощущению идентичности.

Играя с куклой или животным, ребенок переживает замещающее удовлетворение желания дать жизнь ребенку и заботиться о нем, причем мальчик может это делать точно так же, как и девочка. Но, в отличие от девочки, мальчик может получать психологическое удовлетворение от игры с пупсом лишь до тех пор, пока ему не подсказали, какие именно бессознательные желания при этом удовлетворяются.

Можно возразить, что мальчикам полезно было бы осознавать свое желание вынашивать детей. Я придерживаюсь той точки зрения, что если мальчик способен действовать в соответствии со своим бессознательным желанием – играть в куклы, то это хорошо, и его игру следует одобрять. Подобное «овнешнение» бессознательных импульсов может быть ценным. Однако оно становится опасным, если осознание бессознательного смысла этого поведения происходит прежде, чем ребенок достигнет достаточной зрелости, чтобы сублимировать желания, которые невозможно удовлетворить в действительной жизни.

Многие девочки постарше очень любят лошадей, возятся с игрушечными лошадками и фантазируют на их счет, выдумывая замысловатые истории. С годами, если у них появляется возможность, они посвящают лошадям все свое время. Девочки ухаживают за ними (и делают это превосходно), их буквально не оторвешь от лошадей. В итоге психоаналитического исследования обнаружилось, что за чрезмерным увлечением лошадьми и уходом за ними может стоять множество различных эмоциональных потребностей, которые пытается удовлетворить девочка. К примеру, когда она управляет этим сильным животным, где-то в глубине души у нее может возникнуть ощущение, будто она контролирует мужчину или сексуально необузданна, как животное. Представьте себе, что случилось бы с удовольствием, которое она испытывает от езды, и с ее уважением к себе, если бы она осознала желание, которое отыгрывает, катаясь верхом. Она почувствовала бы себя опустошенной, лишившись безопасной и приносящей ей удовольствие сублимации, испытав унижение и став дурной в собственных глазах. В то же время ей пришлось бы безотлагательно заняться поисками столь же подходящей отдушины для подобных внутренних импульсов и, возможно, не удалось бы справиться с ними.

Что до сказок, можно заметить, что ребенку, не имеющему достаточного опыта чтения подобной литературы, приходится так же трудно, как девочке, которая нуждается в разрядке внутренних импульсов посредством верховой езды или заботы о лошадях, но лишена этого невинного удовольствия. Если рассказать ребенку, что сказочные персонажи символизируют в его психологии, у него окажется отнята чрезвычайно необходимая ему возможность выпустить энергию, тогда как необходимость осознания желаний, тревог и мстительных чувств, разрушающих его, приведет его к внутреннему опустошению. Подобно лошадям, сказки могут сослужить детям хорошую службу. И делают это. С ними жизнь кажется стоящей того, чтобы жить, даже если она невыносима, – до тех пор, пока ребенок не знает, что они означают для него психологически.

Сказке может быть свойственно немало особенностей, характерных также и для сновидений, однако она имеет перед ними значительное преимущество: ей присуща логичная структура с четким началом и сюжет, где события идут к развязке, способной удовлетворить читателей (что и происходит в финале). Сказка также имеет преимущество перед нашими фантазиями. К примеру, каким бы ни было содержание волшебной сказки (ее сюжет может быть близок фантазиям ребенка: эдиповым, садистским и мстительным или принижающим кого-то из родителей), о нем можно говорить открыто, ведь ребенку не нужно хранить в тайне свои чувства относительно сказочных событий или чувствовать себя виноватым за то, что его мысли доставляют ему удовольствие.

У сказочного героя особенное тело: оно позволяет совершать чудеса. Отождествляя себя с таким персонажем, любой ребенок, фантазируя, может благодаря идентификации компенсировать все недостатки собственного тела, реальные или кажущиеся. Он может вообразить, что, подобно сказочному герою, способен вскарабкаться на небо, сокрушить великана, изменить свой облик, стать могущественнее или красивее всех – словом, представить свое тело обладающим такими качествами и способным на такие вещи, которых, судя по всему, может пожелать любой ребенок. После того как самые грандиозные его желания таким образом осуществятся в воображении, он может в большей мере примириться со своим собственным телом – таким, каково оно на самом деле. Более того, сказка распространяет на ребенка идею принятия действительности, ведь, хотя по ходу сюжета герой претерпевает невероятные превращения, он вновь делается простым смертным, когда заканчивается борьба, и в финале сказки мы более ничего не слышим о его невероятной красоте или силе. (С героем мифа дело обстоит совершенно иначе: он навсегда сохраняет свои сверхъестественные способности.) Когда герой сказки в финале становится тем, кем должен был стать (и вместе с тем достигает безопасности в том, что касается его самого, его тела, жизни и положения в обществе), он счастлив быть таким, каков он есть, и в нем более не остается ничего необычного.

Чтобы волшебная сказка благотворно подействовала на ребенка и помогла ему спроецировать его чувства на внешний мир, он должен остаться в неведении относительно бессознательных импульсов, отвечая на которые он усваивает решения, подсказанные ему сказкой.

Сказка начинается там, где ребенок находится в данный момент на своем жизненном пути и где, не будь сказки, он «застрял бы» с ощущением, что им пренебрегли, что его отвергли и унизили. Затем, используя логику, свойственную ребенку (и противоположную рациональности, характерной для мышления взрослых), сказка являет ребенку грандиозные картины будущего, позволяющие преодолеть сиюминутное ощущение полной безнадежности. Чтобы поверить сказке и усвоить предлагаемую ею оптимистичную перспективу, ребенок должен прослушать ее много раз. Если он вдобавок «играет в нее», это сообщает ей еще большую «правдивость» и «реалистичность».

Ребенок чувствует, какая из множества сказок в данный момент лучше всего характеризует то внутреннее состояние, с которым он не может совладать сам, а также ощущает, где она дает ему «рычаг», с помощью которого он может справиться с трудной задачей. Однако ребенок лишь изредка распознает эту возможность немедленно, после первого же прослушивания сказки: слишком уж непривычными выглядят некоторые составляющие сказочной истории (иначе и быть не может, ведь они обращены к глубоко спрятанным эмоциям).

Дитя должно не раз и не два прослушать сказку, у него должно найтись достаточно времени и возможностей поразмыслить над ней. Только в этом случае оно сумеет в полной мере извлечь пользу из того, что ему предлагает сказка, дабы он мог лучше понять себя и собственное восприятие мира. Лишь тогда свободные ассоциации ребенка, в основе которых лежит сказка, помогут ему сформировать подлинно личностный отклик на ту или иную историю и тем самым совладать с проблемами, которые угнетают его. К примеру, слушая сказку впервые, дитя не может отождествить себя с персонажем противоположного пола. Потребуется время и усилие, прежде чем девочка сможет отождествить себя с Джеком из сказки «Джек и бобовый стебель», а мальчик с Рапунцель[30]30
  В этом отношении сказки можно опять-таки сравнить со сновидениями, хотя и с величайшей осторожностью и множеством оговорок, поскольку сновидение является высшей формой выражения индивидуального бессознательного, тогда как волшебная сказка есть форма, которая создана при участии воображения и в которую облекаются проблемы, имеющие более или менее универсальный характер, и получившаяся история передается из поколения в поколение. Вряд ли сновидение, содержание которого выходит за пределы наиболее простых фантазий, направленных на исполнение желаний, удастся понять с первого раза. Сновидения, являющиеся результатом сложных внутренних процессов, нужно обдумать множество раз, прежде чем вы придете к пониманию их скрытого смысла. Требуется частое погружение в неторопливые раздумья над всеми элементами сновидения и изменение их порядка по сравнению с первоначальным, иная расстановка акцентов и многое другое, чтобы обнаружить глубокий смысл в том, что на первый взгляд казалось бессмысленным или примитивным. Лишь по мере того как вы обдумываете все тот же материал, вы начинаете видеть в деталях, казавшихся попросту отвлекающими от главного, бессмысленными, невозможными или лишенными смысла по иным причинам, важные подсказки, позволяющие осознать, что же значил ваш сон. Этот путь избрал Фрейд, прибегнув к помощи сказок, дабы прояснить содержание сновидений Человека-волка.
  В психоанализе свободные ассоциации представляют собой одну из возможностей добыть дополнительные подсказки насчет того, что может означать та или иная деталь. Чтобы сказка обрела для ребенка значение в полной мере, его ассоциации также необходимы. Отсюда следует, что другие истории обеспечивают дополнительный материал для его фантазий, а это, в свою очередь, углубляет их смысл для ребенка.


[Закрыть].

Я знал родителей, чьи дети, прослушав сказку, замечали: «Мне понравилось». Родители тут же начинали рассказывать следующую, думая, что она усилит удовольствие, полученное ребенком. Но его замечание, скорее всего, выражало еще не устойчивое ощущение, что этой истории есть что сказать ему – что-то такое, что окажется утрачено, если не дать ему возможности снова прослушать историю и времени уловить ее смысл. Если родители преждевременно привлекут внимание сына или дочери к следующему сюжету, это может уничтожить влияние предыдущего; если же сделать это позже, влияние может усилиться.

Когда сказки читаются детям на занятиях или в библиотеках, слушатели выглядят заинтересованными. Но зачастую им не дают шансов обдумать прочитанное или отреагировать как-то иначе: либо их всех скопом ведут заниматься чем-то другим, либо им рассказывают новую историю, не похожую на предыдущую, и тем самым впечатление от предыдущей сказки рассеивается или уничтожается. Читали детям сказку или не читали, разницы нет – к такому выводу можно прийти, пообщавшись с ними после этого. А теперь представьте, что рассказчик дает детям достаточно времени поразмыслить над сказкой, полностью погрузиться в ее атмосферу, проникнуться настроением, возникшим в те минуты, когда они ее слушали, и поддерживает их желание поболтать о ней. В этом случае беседа с детьми убеждает, что сказка дала очень многое (по крайней мере, некоторым из них) как в эмоциональном, так и в интеллектуальном отношении.

Индийские врачеватели просят поразмыслить над сказкой своих больных, чтобы те смогли найти выход из внутреннего мрака, окутывающего их сознание; подобным же образом и дитя должно получить возможность «присвоить» сказку не торопясь, порождая и развивая собственные ассоциации насчет нее.

Между прочим, здесь кроется причина того, почему иллюстрированные сборники сказок, пользующиеся таким успехом в наши дни как у детей, так и у взрослых, удовлетворяют нуждам ребенка не самым лучшим образом. Иллюстрации не так уж полезны – скорее они отвлекают. Исследования обучения чтению с использованием иллюстрированных изданий показывают, что картинки скорее рассеивают внимание, нежели способствуют учению, поскольку не дают ребенку понять сказку на его собственный лад и направляют его переживания в иное русло. Читая книжку с картинками, ребенок оказывается в значительной мере обделен в отношении личностного смысла, носителем которого могла бы стать для него сказка, по сравнению с тем читателем, кто ориентируется на собственные ассоциации, а не на ассоциации художника[31]31
  Мне не известно ни одного исследования, посвященного тому, насколько иллюстрации к сказкам рассеивают внимание читателя, однако этому факту имеется множество подтверждений на примерах других текстов. См., например, S. J. Samuels, “Attention Process in Reading: The Effect of Pictures on the Acquisition of Reading Responses,” Journal of Educational Psychology, vol. 58 (1967) и его обзор множества других исследований этой проблемы: “Effects of Pictures on Learning to Read, Comprehension, and Attitude,” Review of Educational Research, vol. 40 (1970).


[Закрыть].

Толкин также пишет: «Как бы ни были хороши иллюстрации сами по себе, они не могут сослужить доброй службы сказкам… Если в сказке говорится: “Он вскарабкался на холм и увидал внизу, в долине, реку”, иллюстратор может схватить точный (или почти точный) образ подобной сцены, возникший у него. Но у каждого, кто услышит эти слова, сложится собственная картина из [образов] всех холмов, рек и долин, которые когда бы то ни было попадались ему на глаза. И важнее всего окажутся тот Холм, та Река и та Долина, что стали для него первым [в жизни] воплощением [смысла] этого слова»[32]32
  Пер. С. Кошелева, И. Тогоевой. Цит. по изд.: Толкин Дж. Р. Р. О волшебных сказках // Толкин Дж. Р. Р. Лист работы Мелкина и другие волшебные сказки. М., 1991. С. 247–296. Прим. пер.


[Закрыть],[33]33
  J. R. R. Tolkien, Tree and Leaf (Boston: Houghton Mifflin, 1965).


[Закрыть]. Вот почему сказка в значительной мере утрачивает смысл, касающийся лично меня, когда персонажи и события облекаются в форму, придуманную не мной, а иллюстратором. Слушая или читая сказку, мы рисуем себе происходящее, используя уникальные подробности, взятые из собственной жизни, и благодаря этому она во многом приобретает для нас качество личного опыта. И взрослые, и дети зачастую предпочитают, чтобы кто-нибудь другой выполнил сложную задачу, вообразив себе сцену из сказки. Но если мы отдадим иллюстратору на откуп работу, которую должно выполнять наше воображение, то оно в какой-то мере перестанет быть нашим, а сказка во многом утратит личностный смысл.

К примеру, поинтересовавшись у детей, как выглядит чудовище, о котором они услышали в сказке, мы обнаружим самые разнообразные варианты: гигантские фигуры, напоминающие человека; образы, сходные с животными или сочетающие в себе черты животных и людей и так далее. Каждая подробность будет иметь весьма существенный смысл для того, перед чьим внутренним взором возникло это (именно это, а не иное) образное воплощение. С другой стороны, если мы видим конкретный образ чудовища, нарисованный художником и соответствующий тому, что вообразил себе он (насколько же этот образ более полон по сравнению со сложившимся у нас смутным изменчивым образом!), мы оказываемся обделены, лишены этого смысла. Идея, вложенная художником в изображение чудовища, может оставить нас равнодушными. Мы также можем не увидеть в ней ничего важного для себя или же ощутить испуг. Однако тревогой дело и ограничится, и мы не обнаружим за ней никаких скрытых смыслов.