Текст книги "Возрожденная любовь"

Бетти Нилс
Возрожденная любовь

Абигайль родилась в субботу и, по поверью, должна была тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь. Казалось, что так оно и будет. Ей исполнилось двадцать четыре года, а желающих жениться на ней все не находилось. Последним, от кого можно было ожидать предложения о замужестве, был профессор Доминик ван Вийкелен, который уважал ее как медсестру, но, увы, личных чувств к ней не питал.

Глава 1

Комната была холодной и неприветливой. Под стать ей была и женщина, сидевшая за столом в углу комнаты. Настольная лампа лишь частично могла противостоять растекающейся хмари потемневшего январского неба за окном, однако достаточно хорошо освещала ее лицо, и вошедшая в комнату девушка, которой кивком указали на стул с другой стороны стола, могла развлекать себя тем, что мысленно представляла свою собеседницу с более легкомысленной прической, умело выполненным макияжем и в более современном платье. Эти перемены, размышляла мисс Абигайль Трент, так звали девушку, сделали бы на десять лет моложе ее собеседницу, которая спросила:

– Сколько вам лет, мисс Трент?

– Двадцать четыре.

– Образование?

Абигайль назвала хорошо известный женский пансион. Когда ее отец еще был жив и у них были деньги…

– У вас есть диплом медсестры? – задала женщина следующий вопрос.

Абигайль кивнула и на вопрос, что она окончила, сообщила название известной школы-больницы в Лондоне.

– Родственники?

Абигайль вспомнила двух своих кузенов из Канады, которые каждый год на Рождество посылали ей вежливые открытки, но только за это едва ли их можно было назвать родственниками. Это же относилось и к дяде Седжели, брату ее матери, землевладельцу, женатому на сестре пэра. Дядя отрицательно относился к браку своей сестры и к племяннице. Поэтому Абигайль своим нежным голосом тихо сказала «нет». Потом женщина спросила, в какой области медицины она практиковалась.

– В хирургии.

– Вы любите путешествовать? Это было похоже на первую строчку рекламы, которую печатает газета «Тайме» в колонке объявлений.

– Конечно, – сказала она и доверчиво улыбнулась женщине.

Женщина не улыбнулась в ответ и бросила на свои наручные часы такой взгляд, как будто время ее для проведения интервью с посетительницей было строго ограничено и Абигайль уже израсходовала его. Она резко поднялась со стула, подошла к шкафу с папками, стоявшему у стены, и принялась выдвигать ящики. Назад вернулась с маленькой папкой в руках.

– Думаю, что мы можем предложить вам работу прямо сейчас. Вы готовы ухаживать за больной? Пациентка находится в Амстердаме – она американка, живет в квартире у своих друзей, лежала в больнице с острым приступом гастрита, а сейчас вновь вернулась к ним, но, конечно, все еще находится на постельном режиме. Она не захотела оставаться в больнице, поскольку не говорит по-голландски и считает больничный режим для себя утомительным. Я полагаю, что она довольно… – Тут женщина немного помолчала, а потом продолжила:

– Так вот, вы будете получать двадцать фунтов в неделю плюс полный пансион, и она оплатит вам проезд. Квартира находится в одном из лучших районов Амстердама. Ежедневно у вас будет два с половиной часа свободного времени, а о дополнительном отдыхе вы договоритесь на месте. Если вы беретесь за эту работу, вам надлежит выплатить нашему агентству двенадцать с половиной процентов от заработка до момента прекращения вашей работы.

Женщина замолчала и, ожидая ответа, посидела с полминуты, постукивая шариковой ручкой по блокноту, затем спросила:

– Ну так что, мисс Трент, вас заинтересовало предложение агентства?

Это было не совсем то, что хотелось Абигайль, хотя она и сама толком не знала, чего же ей хочется – пожалуй, просто уехать из Лондона, из Англии, чтобы найти свое место в будущем, в котором, увы, не будет матери. Но ей нужны деньги. Абигайль поднялась со стула.

– Я согласна. Когда мне нужно выезжать?

– Пожалуйста, присядьте. – Тон женщины стал еще более холодным. – Я дам вам имя и адрес пациентки и посоветую, как быстрее приступить к работе. Считаю, что вам лучше вылететь в Амстердам завтра утром, тогда вы прибудете как раз к обеду, и у вас будет достаточно времени, чтобы распаковать вещи, познакомиться с пациенткой и безотлагательно приступить к своим обязанностям.

Ресницы Абигайль дрогнули – длинные шелковистые ресницы, которые придавали обаяние ее лицу. Красивые темные ресницы и такие же шелковые брови над ними. Но нос… нос был слишком короток, рот – слишком велик, а волосы какого-то мышиного цвета, так что даже с натяжкой ее едва ли можно было назвать привлекательной. Она не была уверена в том, что ей предстоит перемена к лучшему; вполне вероятно, что наоборот, но в этом случае она всегда сможет вернуться в свою больницу. Абигайль протянула руку, затянутую в поношенную перчатку, и взяла документы, которые протянула ей женщина.

Две минуты спустя она в нерешительности стояла на улице. Пробегавшие по тротуару прохожие то и дело задевали и толкали ее то с одной, то с другой стороны, вовсе не желая как-то обидеть, а просто потому, что им хотелось как можно скорее добраться до того места, куда они так стремились.

Привлеченная гостеприимными огнями ресторана «Золотое яйцо», Абигайль перешла улицу и вошла в зал. Было почти двенадцать часов, и обед в восхитительном тепле ресторана таким туманным и промозглым днем был бы очень кстати. Она заказала яйца, жареный картофель и кофе. В ожидании обеда Абигайль вытащила блокнотик, решив сделать кое-какие подсчеты. Двадцать фунтов в неделю – да это просто удача! За последние три месяца она вообще ничего не заработала. Когда ее мать тяжело заболела, она оставила работу в больнице, чтобы ухаживать за ней дома, потому что доктор предупредил, что жить матери осталось всего лишь несколько месяцев. Абигайль была невыносима сама мысль, что мать проведет последние дни жизни на казенной кровати в больнице. Все это время она оставалась рядом с ней, стараясь обеспечить ей комфорт, максимально возможный в этой печальной ситуации. Таким образом, Абигайль истратила все накопленные деньги, а было их не так уж и много. Пенсии матери хватало лишь на то, чтобы оплатить маленькую квартирку и покрыть расходы на хозяйство, но когда она умерла, Абигайль осталась совсем без денег. Вместе с квартирой Абигайль потеряла и мебель. Драгоценности матери, пусть и не слишком ценные, за последние пять лет были распроданы, и даже старику Боллингеру, который верой и правдой служил ее отцу и отказался покинуть их после смерти своего хозяина, она задолжала его мизерное жалованье почти за год. Похороны съели последние деньги, и сегодня, почти неделю спустя, она отправилась искать место. Она решила, что это обязательно должно быть место в частном доме: там она получит бесплатный стол и крышу над головой.

Принесли яйца с картофелем, и во время обеда Абигайль продолжала делать подсчеты в уме. Когда она прибудет в Амстердам, у нее еще останется пара фунтов, и она сможет подождать, пока ей выплатят жалованье. Две недели – это не так долго, да и в любом случае вряд ли у нее будет свободное время, чтобы их потратить. И даже после вычета двенадцати с половиной процентов в кассу агентства у нее останутся деньги, которые она пошлет Боллингеру. Абигайль знала, что он скоро выйдет на пенсию, но пенсия – это все, на что он может рассчитывать, а с такими деньгами в Лондоне прожить трудно. Она забеспокоилась о том, где же Боллингер будет жить. С завтрашнего дня ему придется оставить квартиру, а она не могла допустить, чтобы после долгих лет верной службы старик был брошен на произвол судьбы. Боллингер был так добр к ней и к ее матери, столько для них сделал! Еда на тарелке потеряла свои ясные очертания, глаза ее внезапно наполнились слезами, но Абигайль взяла себя в руки и постаралась не заплакать. Она упрямо продолжала жевать картофель, запивая его кофе, но есть ей совершенно расхотелось.

Абигайль села в автобус и поехала домой, на Кромвель-роуд, в маленькую квартирку на последнем этаже, которую они сняли, когда отец умер и Абигайль начала учиться на медсестру. Открывая дверь квартиры, она услышала, как Боллингер хлопочет на кухне. Он выглянул в коридор и мягко сказал:

– А вот и вы, мисс Абигайль! Чайник на плите, и сейчас мы будем есть сдобные лепешки. Ничто на свете не сравнится с вкусной горячей лепешкой. – Он вернулся к плите. – Ну, как дела?

– Я нашла работу, Болли, – двадцать фунтов в неделю, в Амстердаме, ухаживать за больной американкой.

Выехать должна завтра. Какая же это удача, что у меня остался паспорт от нашей поездки в Остенде! Так что все складывается замечательно. – Она бросила пальто и шляпу на спинку одного из деревянных стульев, стоящих вокруг стола, и пошла за заварным чайником к буфету. – А как ты – нашел что-нибудь?

– Нашел. Помните ту женщину в магазине канцтоваров? У нее есть дочь, у которой дом, прямо здесь, за углом. Я могу снять комнату и столоваться вместе с ней и ее мужем. И все за четыре фунта пятьдесят пенсов – у меня еще останется куча денег, так что вы не забивайте свою хорошенькую головку заботами обо мне, Абигайль посмотрела на него с нежностью, признательная за его бодрую ложь. Ему почти семьдесят, он убирал их квартиру с тех пор, как они въехали сюда, ходил за покупками, стряпал, делал мелкий ремонт – в общем, старался услужить ей и ее матери чем только мог. Отплатить ему за все было, конечно, невозможно, но, по крайней мере, долг Абигайль вернуть старику ту сумму, что они задолжали, и, кроме того, она должна обеспечить ему хотя бы небольшую еженедельную пенсию, чтобы он смог найти себе приличное жилье, а не какую-то каморку, где старику конечно же будет очень одиноко. Много лет назад он служил у них садовником, а также выполнял всякую другую работу по дому, а когда отец Абигайль умер, он остался с ними. Абигайль так никогда и не узнала, как он уговорил мать оставить его служить в доме на таком смехотворном жалованье.

Она приготовила чай, и они сели за стол, поставив посередине тарелку с лепешками.

– Я рада, что тебе есть куда пойти, – начала Абигайль и открыла сумочку. – Мне дали пять фунтов в счет моего жалованья, – солгала она. – У меня денег больше, чем потребуется, а тебе они на первых порах пригодятся. Каждую неделю, когда мне будут выплачивать жалованье, я буду посылать тебе деньги. Боллингер начал возражать, но она остановила его:

– Нет, милый Болли, ты же мой друг, был другом моей мамы и отца… Я смогу выплатить тебе жалованье, и ждать осталось недолго. Уверяю тебя, питание и комната мне ничего не будут стоить, а через некоторое время я снова вернусь на работу в больницу, мы снимем небольшую квартирку, и ты будешь заниматься хозяйством, пока я буду на работе.

Абигайль улыбнулась, пытаясь не думать о том, что он уже очень стар и едва ли сможет долго работать. Она подлила чаю и бодро продолжала:

– Дядя Седжели был вчера такой забавный! Интересно, что бы они с тетей Мириам стали делать, если бы я приняла их приглашение поехать в Гор-парк и жить у них? Они так не любили папу, им не нравилось, что он был пастором методистской церкви, что он так непрактичен, и их не было… – Она осеклась, не в силах говорить о похоронах. – Тетя Мириам сказала, что мне повезло, что у меня есть профессия. Можно подумать, что я дала обет безбрачия.

– Да вы обязательно выйдете замуж, мисс Абби, – сказал изумленный Боллингер.

– Спасибо на добром слове, Болли, но я, если честно говорить, боюсь, что тетя Мириам может оказаться права. Мне уже двадцать четыре года, и мне еще ни разу не делали предложение выйти замуж, за мной не ухаживал ни один молодой человек. Все относятся ко мне только как к медсестре. Я знаю, что некрасива.

– Глупости, мисс Абби, – возразил Боллингер. – Просто вы еще не встретили своего мужчину, вот и все. Он появится, не волнуйтесь.

– Да? Хорошо, но я не выйду замуж, пока этот человек не поможет тебе, – твердо сказала она старику. – А теперь пойдем посмотрим твою комнату, а потом сходим в кино.

Это предложение ввергло бы дядю Седжели в состояние шока: как – идти в кино через неделю после похорон матери?! Немыслимо! Она вообразила себе его реакцию, но какая разница, что дядя подумает по этому поводу; мама не осудила бы ее. Жизнь продолжается, и от того, что вы сидите в зрительном зале и смотрите на экран невидящими глазами, никто не уходит из вашего сердца и из вашей памяти; по крайней мере, вы сидите в тепле, и это несравненно лучше, чем находиться в маленькой квартирке и постоянно вспоминать только прошлое – вот этого она действительно ни за что бы не вынесла.

На следующее утро Абигайль попрощалась с Боллин-гером и отправилась в аэропорт. Билет на самолет она заказала сразу после разговора с неулыбчивой особой из агентства, точно следуя ее распоряжениям. Дома она уложила в чемодан вещи, которые, по ее мнению, могут ей понадобиться. Разумеется, форменное платье, шапочки и передники, которыми ее в свое время заставили обзавестись. И вот она в самолете и, открыв блокнот снова, подсчитывает предстоящие расходы. Если повезет, то придется потратить не больше нескольких шиллингов, разумеется в эквиваленте; марки для писем Боллингеру, свои мелкие расходы. Она надеялась, что ее пациентка задержит ее не на две недели, а больше – на три или даже на четыре; при жалованье в двадцать фунтов в неделю к концу месяца это составило бы кругленькую сумму, кроме того, ей обещали оплатить проезд. Абигайль убрала блокнот, взяла предложенную стюардессой газету.

Ей удалось отвлечься от своих тревожных мыслей. Вынырнувший откуда-то из-под облаков плоский ландшафт Голландии явился для нее полной неожиданностью.

Обслуживающий персонал аэропорта Скипол знал свое дело. Вместе с другими пассажирами ее провели по коридору к большому аэропортовскому автобусу, который повез их в город. Десять миль до Амстердама они проехали с такой скоростью, что Абигайль толком не успела ничего рассмотреть и, очутившись на конечной остановке автобуса, с трудом осознала, что она уже в Голландии. Ей казалось, что совсем недавно она простилась с Боллингером, да, собственно, так оно и было. Вспомнив о полученных инструкциях, Абигайль взяла такси, чтобы доехать по указанному адресу в район Аполлолаан. Таксист сказал, что этот район находится довольно далеко от центра города. Они миновали оживленную старую часть центра, затем новые кварталы, застроенные многоэтажными домами и магазинами, и, немного не доехав до указанного адреса, такси остановилось. Абигайль вышла из машины, заплатила шоферу и, перейдя через тротуар, направилась к внушительному зданию, на которое ей указал таксист. Свои первые впечатления о доме она вынесла из его значительных размеров, припаркованных перед ним машин, явно принадлежащих состоятельным людям, из фойе, пол которого был покрыт дорогим ковром, и швейцара в наглаженной ливрее. Он вежливо поздоровался и, узнав ее имя, помог отнести ей чемодан сначала до лифта, а затем и на пятый этаж к апартаментам номер двадцать один, занимаемым, если верить надписи на табличке, мистером и миссис Е. Голдберг. Абигайль перевела дыхание и позвонила.

Дверь открыла горничная. Абигайль назвала свое имя, и она пригласила ее войти, предложила стул и удалилась. Абигайль скептически оглядела изящный стул на тонких ножках – он явно не был рассчитан на ее вес – и осталась стоять, с любопытством разглядывая комнату. Холл устилал ковер, еще более роскошный, чем в фойе; стены были оклеены тиснеными обоями с позолотой – ужасно безвкусными, подумала Абигайль. Кроме тонконогого стула, не внушившего ей доверия, в комнате находилось канапе, обтянутое красным бархатом, и еще один стул с жесткой спинкой и плетеным сиденьем, с виду весьма неудобный. Стена между двумя дверями была занята мраморным столиком с позолотой, на котором красовались французские часы и две парные вазы. Абигайль, отличавшаяся тонким вкусом, внутренне содрогнулась и пожалела, что с ней нет матери, которая, несомненно, разделила бы ее чувства. На секунду она перестала замечать всю эту роскошь и мысленно увидела свою квартирку на Кромвель-роуд, но тут же усилием воли запретила себе думать об этом; когда начинаешь себя жалеть, становится еще хуже, твердо сказала она себе и обернулась, услышав, что с противоположной стороны кто-то вошел в холл.

Судя по всему, это и была миссис Голдберг. По крайней мере, имя очень подходило к ее облику. Это была яркая блондинка средних лет с красивыми голубыми глазами и кукольным личиком со следами легкой косметики. Все еще будучи миленьким, ее лицо уже потеряло четкость линий, присущих юности. Она улыбнулась Абигайль, протянула ей руку, тепло поздоровалась с ней и быстро заговорила с сильным американским акцентом:

– Так вы медсестра, милочка. Я не могу вам передать, как мы рады вашему приезду. – И с чувством добавила:

– Я без сил, буквально выжата как лимон! И днем и ночью мне приходится ухаживать за нашей дорогой Кларой – вы знаете, она такая чувствительная… Мы просто не могли оставить ее в больнице, хотя, разумеется, там к ней относились очень, очень хорошо. Но понимаете, больничного комфорта ей, конечно, было бы недостаточно. – В голубых глазах блондинки появилось беспокойство. – Но мы надеемся, что худшее уже позади; после обеда придет доктор Винсент и приведет с собой специалиста – самого лучшего, уверяю вас, – чтобы осмотреть бедную Клару и решить, нужна ли ей операция. – Она замолчала, чтобы перевести дыхание, и Абигайль быстро спросила:

– Вы, наверное, хотите, чтобы я немедленно приступила к работе? Я готова, покажите мне мою комнату, я только переоденусь…

Миссис Голдберг широко улыбнулась, сверкнув золотым зубом.

– Спасибо, моя дорогая. Я обязательно должна отдохнуть. Обед в двенадцать тридцать – это рано, но когда мы бываем в Риме, то я всегда говорю… Так, может, вы действительно переоденетесь и пройдете к нашей бедной Кларе?

– Разумеется. – Абигайль понимающе улыбнулась, в глубине души надеясь, что миссис Голдберг догадается предложить ей чашку кофе или чаю. До обеда еще час, а ей, хотя она и не слишком устала, все же нужны были несколько минут, чтобы привести себя в порядок и собраться с мыслями. Миссис Голдберг, однако, ничего не предложила и провела ее по узкому коридору, ведущему из холла, в предназначенную для нее комнату. Комната оказалась очень хорошей, с удобной, хотя и безликой мебелью, которой часто обставляют комнаты для гостей, и видом на Аполлолаан. Кроме того, несомненным достоинством этой комнаты было наличие по соседству ванной комнаты. Как только Абигайль осталась одна, она распаковала чемодан, достала форму, вымыла лицо и руки, зачесала свои тонкие волосы в аккуратный пучок, затем водрузила на него сестринский чепчик с оборками, застегнула пояс, слегка подкрасилась – и вернулась в холл.

Миссис Голдберг, должно быть, ожидала ее. Как волшебница, она появилась неожиданно из какой-то двери и с одобрением весело сказала:

– Надо же, как вы быстро управились, но какой странный у вас наряд – у нас в стране медсестры носят другие чепчики.

Абигайль поспешила объяснить, что в больнице, где она работала, на протяжении многих лет сестры носили именно такие головные уборы, это было одной из отличительных особенностей этой больницы, и никто, а меньше всего сестры, не хотел менять эту традицию.

– Очень вам к лицу, – тут же прокомментировала миссис Голдберг. – Я уверена, что ваш вид очень развеселит бедную Клару.

Следуя по коридору за миссис Голдберг, Абигайль подумала, что едва ли ее пациентка чувствует себя достаточно хорошо, чтобы веселиться от чего бы то ни было.

Так оно и оказалось. Миссис Клара Морган полулежала в кровати в крайне неудобной позе, сгорбившись из-за слишком большого количества подушек. Часть подушек была сброшена на пол, остальные торчали у нее из-за спины; возможно, этими неудобствами и объяснялось капризное выражение лица больной.

Она вяло выслушала сообщение о прибытии Абигайль и уставшим голосом произнесла:

– Я очень рада, что вы приехали, сестра. Мне так плохо, я очень нуждаюсь в квалифицированном уходе и внимании.

Абигайль пробормотала приличествующие случаю слова и спросила, не было ли для нее поручений от доктора.

– Нет, – ответила миссис Голдберг, – доктор сам будет здесь через пару часов. Клара вам все о себе расскажет, так ведь, моя девочка?

Абигайль решила взять инициативу в свои руки. Вид у ее пациентки был беспомощный. Она мягко, но настойчиво предложила:

– Может быть, вы разрешите мне обтереть вас влажным полотенцем, поменять сорочку и устроить вас поудобнее? Вам сразу станет легче.

Больная согласилась и, предоставив себя заботливым рукам Абигайль, тут же принялась подробно рассказывать ей о своем здоровье, о всей тяжести ее заболевания, о вероятности операции, о том, что ей необходимо как можно скорее вернуться в Штаты, и о том, как добры к ней ее друзья Голдберги. Вся ее история была пронизана вполне простительной жалостью к себе; и Абигайль очень скоро поняла, что ее пациентка богата, избалованна и не привыкла себе ни в чем отказывать. Выяснилось, что дважды она уже была замужем и овдовела, но оставалась в свои сорок с небольшим лет очень привлекательной женщиной, она вышла бы замуж и в третий раз, если бы ей кто-нибудь очень понравился.

Абигайль не испытывала к Кларе ни малейшей зависти: завидовать было не в ее характере; ей даже было немного жаль миссис Морган, потому что показалось, что Клара очень одинока, несмотря на обилие серебряных щеток для волос, шелковых ночных сорочек и бесчисленных флаконов духов.

Беседа немного развлекла и подбодрила больную, и когда Абигайль разгладила последнюю морщинку на простыне, она заявила, что чувствует себя другим человеком – Я уверена, что мы с вами найдем общий язык, хотя должна признаться, что я не одобрила мысль моих друзей пригласить медсестру-англичанку, но теперь признаю, что я ошибалась. Но, дорогая, ваша форма выглядит весьма старомодно.

Абигайль согласилась:

– Сейчас в Англии меняют форму, но, вы понимаете, многие больницы существуют уже очень давно и хотели бы сохранить свое лицо, несмотря на то что некоторые традиции старомодны, особенно сохранение формы. Это как эмблема полка: всем сразу видно, в какой больнице вы, например, стажировались.

– Не знаю уж, кто придумал фасон вашего чепчика, но он у вас весьма сексуальный.

Абигайль в это время аккуратно сворачивала использованные полотенца. Никогда еще ей не говорили, что у ее чепчика сексуальный фасон. Она промолчала, не найдя что ответить, потом предложила:

– Хотите разбавленного молока? Я пойду и принесу. Молоко с водой, смешанные в равных пропорциях, и микстура – вот и весь обед миссис Морган. Абигайль его аккуратно приготовила, поставила два стакана на маленький поднос, застелив его красивой салфеткой, и отнесла все это в комнату больной, где разместила на прикроватном столике вместе с кипой романов, журналов в глянцевых обложках и свежими газетами, а затем сама направилась в столовую, едва не умирая от голода.

Мистер Голдберг пришел домой на обед. Он оказался маленьким и толстым человеком в больших очках, с остатками седеющих волос и очаровательной улыбкой. Абигайль он сразу же понравился, и она нисколько не удивилась, когда узнала, что он занят серьезной работой в постоянном торговом представительстве: человек, у которого такая улыбка, заслуживает самого высокого положения! Хозяева усадили ее между собой за прямоугольный обеденный стол и поочередно предлагали ей разные блюда. На улице было хмуро и холодно, но здесь, в этой теплой, заставленной мебелью комнате, плохая погода не замечалась.

Абигайль съела суп, согласилась выпить бокал вина и с удовольствием принялась за говядину с оливками, одновременно беседуя с хозяевами и вежливо отвечая на их многочисленные вопросы. Абигайль с удовольствием бы подольше посидела с ними за кофе, но она же была на работе, поэтому, извинившись, встала из-за стола и вернулась к своей подопечной.

Кроме того, нужно было разобрать свои вещи и черкнуть пару строк Болли; возможно, у нее будет время отправить письмо до того, как она пойдет спать; а если нет – она попросит об этом швейцара. Когда она надписывала адрес, то почувствовала комок в горле, так как ясно представила, как Болли сидит в своей ужасной каморке и смотрит на соседний дом – единственный пейзаж, который виден из его окна.

Вскоре пришел доктор Винсент, высокий мужчина чуть за тридцать, с правильными чертами лица и великолепным английским языком. Он радушно поздоровался с Абигайль и, после того как осмотрел миссис Морган и задал ей несколько вопросов о самочувствии, пригласил Абигайль в гостиную. Они уселись на краешках больших и пузатых стульев друг против друга; усесться на сиденья как следует для них обоих значило бы потерять свое достоинство, а доктор был таковым преисполнен. Он подробно рассказал Абигайль о том, что случилось с миссис Морган.

– Сегодня вечером, сестра, осмотреть больную придет известный хирург; естественно, я буду его сопровождать. Он консультирует здесь в некоторых больницах. Его мнение о целесообразности операции очень важно. Зачем оперировать больную, если для этого нет достаточных оснований? Она хотела бы вернуться в Штаты как можно скорее, как только мы поставим ее на ноги. Надеюсь, вы останетесь здесь до ее отъезда?

– Конечно, – ответила Абигайль. – А какая ей предстоит операция? Гастростомия? Если это язва, без анастомоза тут не обойтись.

Доктор Винсент неодобрительно посмотрел на нее.

– Думаю, что эти вопросы лучше решать не нам, а профессору ван Вийкелену, сестра.

Ну, человек с таким именем, подумала Абигайль, может решить любые вопросы. Он наверняка носит бороду и каждое предложение начинает с глубокомысленного «э-э…». Вряд ли он ей понравится. Доктор Винсент тем временем продолжал давать ей инструкции, так что Абигайль пришлось забыть о профессоре и внимательно слушать то, что говорил доктор Винсент.

Профессор пришел в тот же вечер, через час после того, как больной принесли еще один стакан разбавленного молока с неизменным лекарством, а Абигайль получила возможность минутку отдохнуть и выпить чашечку чаю. Голдбергов не было дома, и чай ей подали в гостиную.

Как приятно было посидеть немного в одиночестве! Она смогла спокойно попудрить свой неказистый нос, подкрасить губы и привести свою одежду в относительный порядок. Результаты, впрочем, не блестящи, подумала Абигайль, поглядев на себя в зеркало. Она вернулась в комнату Клары, измерила ей температуру и пульс и усадила поудобнее в подушках. Когда она, сбросив туфли, уселась на стул и потянулась за вазой с цветами, которую поставили слишком далеко от миссис Морган и которую та почему-то захотела переставить поближе, раздался стук в дверь. В комнату вошли доктор Винсет и огромный человек, на фоне которого доктор совершенно терялся. Это был настоящий великан, чья мощь излучала энергию, несмотря на неторопливость всех его движений. У него были светлые волосы, густо посеребренные на висках, нос с широкой переносицей, решительный подбородок и четкие линии рта. Как он был красив! Однако выражение лица его было недобрым, и, когда он взглянул на Абигайль, застывшую на стуле в нелепой позе, в его голубых глазах она заметила неприязнь. Сердце ее кольнуло.

Она поспешно поднялась со стула, сжимая в руке цветы, переставила вазу на один из маленьких столиков, что загромождали комнату, всунула ноги в туфли и подошла к больной одновременно с мужчинами.

Доктор Винсент представил миссис Морган профессора, не забыв упомянуть еще раз о его талантах, и неожиданно для всех миссис Морган протянула ему руку.

– А это наша медсестра, – продолжал доктор Винсент. – Она только сегодня прилетела из Англии, но, как я вижу, уже делает все, чтобы облегчить жизнь нашей уважаемой пациентке. Мисс Трент, это профессор ван Вийкелен.

Абигайль тоже протянула ему руку, он небрежно пожал ее, не сказав ни единого слова, лишь взглянув с той же холодной неприязнью, что и минуту назад. Затем, сев на краешек кровати миссис Морган, он попросил:

– – А сейчас, миссис Морган, расскажите мне, пожалуйста, о своем состоянии. Может быть, мы с доктором Винсентом поможем вам снова встать на ноги.

У него оказался низкий приятный голос, и говорил он мягко и убедительно. Рассказ миссис Морган занял немало времени благодаря многочисленным отступлениям, касающимся ее личного мужества, с которым она переносит свою болезнь, страха потерять свою привлекательность, а также подробностям того, как ей пришлось дважды овдоветь. Пока она говорила, профессор слушал ее очень внимательно, не перебивая. Он, казалось, был полностью поглощен рассказом больной. Доктор Винсент, нужно отдать ему должное, тоже был весь внимание, хотя как минимум один раз – Абигайль была уверена – ему уже пришлось выслушать эту историю. Сама Абигайль молча стояла возле кровати и тоже внимательно смотрела на пациентку – такая вышколенная незаметная сестричка, – хотя ей гораздо больше хотелось рассмотреть профессора.

Наконец миссис Морган закончила.

– Понятно, – сказал профессор и стал уточнять некоторые детали. Когда он узнал все, что хотел, он повернулся к Абигайль и вежливо попросил подготовить миссис Морган для осмотра. Абигайль поразилась ледяному тону профессора. «Куда подевалась его сердечность и что вдруг так его разозлило?» – недоумевала она, сдвинув одеяло и заворачивая ночную сорочку пациентки, подготавливая ее к осмотру. Врачи в это время стояли у окна, обмениваясь непонятными фразами на латинском языке.

– Да он просто душка, – прошептала миссис Морган и тут же недовольно добавила:

– Да осторожней же с прической, голубушка.

Абигайль уложила ее на подушки. Миссис Морган выглядела просто великолепно: Абигайль поправила ей прическу и кружева на сорочке так, чтобы показать их во всей красе, – теперь можно было звать профессора.

– Все готово, сэр, – сказала она и отошла в сторону, чтобы не мешать профессору. Задумчиво уставясь на стену, он долго мял и щупал живот миссис Морган. Наконец, когда он закончил осмотр и Абигайль посадила миссис Морган, он сказал:

– Я думаю, что в операции нет никакой необходимости, но, чтобы убедиться в этом окончательно, нам нужно будет сделать кое-какие анализы, но их можно сделать только в больнице.

Он замолчал, и миссис Морган тут же воскликнула с милой гримаской:

– Только не это, профессор! Я чувствовала себя такой несчастной, когда лежала в больнице… Поэтому я и наняла сестру Трент.

– Ну, а что, если вам взять ее с собой в больницу? Она будет ухаживать за вами днем, а на ночь мы подыщем вам другую сестру. Я думаю, что трех или четырех дней для обследования будет достаточно. Если результаты анализов будут удовлетворительными, примерно через неделю вы сможете вернуться домой, в Штаты.