Текст книги "Дурная мудрость"

В общем, Гимпо звонит в «Mega». У него в местном офисе есть подруга, из промоутерского отдела. То есть подруга была – как выясняется, ее уволили в прошлую пятницу. До меня доходили слухи, что «Mega» полностью перестраивает работу своего представительства в Финляндии. Проводит тотальную реструктуризацию. Так что они там вообще ни хрена не знают и не врубаются, кто мы такие. Гимпо пытается что-то им втолковать на своем сбивчивом, рваном наречии контуженого артиллериста в отставке, но они его не понимают. Он пытается рассказать им про Элвиса, про спасение мира и про возможный альбом «KLF Greatest Hits» на CD. Но это уже не имеет значения, потому что они там мгновенно прониклись его убойным и искренним обаянием и дали ему новый адрес «Mega».

Ловим такси. Едем. Город наводит тоску: тусклые сумерки, унылые прохожие. Z пердит от расстройства. Въезжаем в какой-то пустой закоулок, где не горит ни один фонарь. Зловещие темные здания без окон. Кажется, Гимпо дали неправильный адрес.

Мы кое-как выбрались из искореженного такси, все – в черной крови и осколках стекла. Словно гигантские птицы в сверкающем оперении – птицы из извращенного Райского сада в представлении невменяемого некроманта. Билл бормотал что-то насчет мудаков, килтов, доказательств и внешнего вида; однако он на удивление быстро пришел в себя и принялся горячо извиняться за свое временное помутнение рассудка. Уильям Драммонд: шотландский джентльмен.

Такси уезжает, а мы остаемся: дождь, ветер и ощущение полной растерянности. Я пробегаю вперед сотню ярдов, перехожу на другую сторону и стучусь в дверь какого-то склада. И у меня есть на это причины: единственное на всю улицу окно, где горит свет – оно здесь, в этом здании. Под самой крышей. Голос в домофоне нещадно трещит, но – да, это действительно новый офис «Mega». Я кричу Z и Гимпо, чтобы они шли сюда.

Так что остаток пути на сближение с «Mega Records» мы проделали на своих двоих. Мы с Биллом понятия не имели, что у них тут за контора, но можно было с уверенностью предположить, что они мало чем отличаются от любой другой звукозаписывающей компании – так что можно рассчитывать на халявную жрачку и культурную программу на вечер, насколько пьяный дебош вообще можно назвать культурным. Хрен его знает, как нам удалось разыскать это место. Главное, что удалось.

Мы позвонили, и нас впустили. Змейки-ворсинки «Аксминстера» в лифте сразу обвили нам ноги и поползли вверх по зеркальным стенам. Высший шик. В приемной нас встретила девушка – в жизни не видел такой красоты: ангел, сошедший с небес. Ангел с компьютером и сексуально корявым английским. Пышные локоны красновато-коричневой гаммы прерафаэлитов струились каскадом по ее обнаженным плечам, белым и гладким, как алебастр; губы цвета помятой вишни испускали восхитительно едкий дым от французской сигаретки; длинные ресницы томно подрагивали; а глаза были синие-синие – как на детском рисунке цветными карандашами. В общем, я был сражен наповал.

Да, я лживый мерзавец, но обаятельный лживый мерзавец, и я включил это свое обаяние на полную мощность. Минут через пять я убедил этого ангела во плоти, что я непременно на ней женюсь, что я хочу, чтобы у нас были дети, что я люблю ее больше жизни, что она – женщина моей мечты и т. д., и т. п.; а еще через десять минут я уже пялил ее в тугой задик в женском сортире. (Я всегда применяю анальный секс, если есть хоть малейшее подозрение, что девочка не использует контрацепцию; в моем понимании это и есть безопасный секс – безопасный, во всяком случае, для меня: чтобы не бояться какой-нибудь злоебучей незапланированной беременности и других малоприятственных проявлений женской черной магии.) Так что я вставил ей палку в попку, получил удовольствие, застегнул штаны и сказал ей примерно следующее: ты – наивная дурочка, все мужики – козлы, сексом следует заниматься с мальчиками своего возраста, и пусть сегодняшний случай станет для тебя хорошим уроком по теме «Жизнь – штука несправедливая и жестокая».

Глотая соленые слезы, она горячо меня благодарила. Она сказала, помимо прочего, что я – настоящий дзен-мастер, и она понимает, что удостоилась небывалой чести: быть отпяленной столь благородным и мудрым мужчиной. Меня поразила подобная мудрость в существе столь прекрасном и юном, и я сказал, что, когда я вернусь из своей героической экспедиции, я, может быть, снова закину ей палку. Она рассмеялась и вытерла слезки.

Верхний этаж; открытая планировка офисов. Нас встречают радушные Улла и Мулла. Улла – заместитель директора по административно-хозяйственной части, проще сказать, завхоз. Мулла – тоже какой-то там зам. В холодильнике пива нет. Пьем заграничный кофе. Вообще-то я кофе не пью. Меня от него трясет. Они извиняются, что не знали о нашем приезде. На что мы отвечаем в том смысле, что ладно, ребята, не парьтесь. Все хорошо. Время – почти шесть вечера. Мулла отменяет какую-то встречу – кажется, он собирался сегодня играть в сквош с приятелями. Они приглашают нас пообедать в каком-то местном ресторанчике. Мы, в общем, не против. Улле где-то за тридцать, у нее потрясающая фигура и очень славная улыбка, такая открытая, теплая и дружелюбная.

Когда я вернулся обратно в офис, Билл как раз извергал поток пенной спермы на бесстрастно-нордическое лицо привлекательной дамы-завхоза. Она смиренно ему улыбалась, а на ее светлых ресницах искрилась сперма. Мне это напомнило фотографии великого Мэна Рея. Гимпо терзал свой член в неистовых онанистических пароксизмах: рука – смазанное пятно, глаза выпучены, морда красная. Он взвизгнул, словно свежекастрированный поросенок – сперма выстрелила автоматной очередью и разбила ближайшую лампочку. Предварительное знакомство состоялось. Улла, завхоз, говорит, что теперь надо выпить. Хорошая мысль.

Мулла чуть-чуть помоложе. Стройный, подтянутый, космополитичный и, на мой скромный взгляд, малость педиковатый. Вроде бы все в порядке: они принимают нас за тех, кто мы есть.

– А кто вы есть? – Голос.

Мы пошли в местный бар, «У Оскара», где Улла устроила нам грандиозное дружески-водочное угощение.

Ресторан называется «У Оскара». Мы там единственные посетители в этот унылый вечер, в понедельник. Меню: сплошная постмодернистская гадость. Человек приезжает в Хельсинки, идет в ресторан с тем расчетом, что ему там предложат чего-нибудь финского, традиционного. А что ему предлагают? Поддельную кухню луизианских болот: суп из стручков бамии, черную фасоль, пирог с раковым мясом и все такое. Но все равно делать нечего. Выбираем, чего заказать из жрачки. Ну, и выпить, естественно: водка, пиво, вино.

Интересно, а почему «У Оскара»? В честь Оскала Уайльда? Оскар – не самое распространенное финское имя, и ни каджунское тоже, если принять во внимание луизианские блюда в меню. В зале играет музыка: «Doors». Большой Джим бормочет что-то насчет прорваться насквозь, на другую сторону. Да, «Дорзы», они такие: сколько бы ты ни твердил себе, что ты их ненавидишь, они все равно продолжают упорно держаться в твоей личной Лучшей Десятке рок-групп всех времен и народов.

А наши с Z души просят «Иммигрантской песни» Led Zeppelin, так что мы забираемся с ногами на стулья и самозабвенное поем рискуя сорвать голос:

– «Они пришли из страны льда и снега, под полуночным солнцем, под песню горячих ключей». – Исполнение завершается истошным воплем, классическим выкриком Роберта Планта.

Разумеется, мы рассказываем Улле и Мулле про цель и смысл нашего паломничества на Север, про звезду, что указывает нам путь, про младенца Иисуса; про Будду, который сидит у себя под деревом, про наши дзенские палки и про икону Элвиса. И тут до меня вдруг доходит, что у нас есть проблема, вернее, пока еще нет, но будет: в моем представлении мы действительно едем на Северный полюс, но Z все повторяет, что мы прибьем нашу икону Элвиса к дереву и сфотографируемся перед ней – трое бесстрашных парней, устремленных на Север. Он даже шутит, что можно вообще никуда не ехать: провести пять дней в Хельсинки, а потом сделать вид, что мы были на Северном полюсе… великая сила воображения и все такое.

Что-то я не врубаюсь. Мы же договорились, что вечером мы выезжаем в Рованиеми. Мы и билеты уже купили. Ну а дальше все просто. Завтра утром мы прибываем в столицу Лапландии, берем в прокате машину и едем на север, на север, на север – до самого Северного-Ледовитого океана. Океан уже должен замерзнуть, а бензина у нас – полный бак, и мы едем дальше. По замерзшему океану. У Гимпо есть компас, так что мы не собьемся с пути. И будем ехать, пока хватит бензина. А когда он закончится, бросим машину и пойдем пешком. Мы будем идти, и идти, и идти – пока не умрем.

Я так думаю, Z напрягает именно этот последний пункт. Кстати, я ничего ему не говорил – ну, насчет героической смерти в сверкающих льдах, – но он, наверное, почувствовал мой настрой и подспудную тягу к смерти; почувствовал и испугался, что меня понесет, и я утащу за собой и их с Гимпо – в безумие и дальше, в смерть. Или, может быть, он надеется, что я проникнусь его идеей насчет прибить Элвиса к одинокой сосне в каком-нибудь дружественном финском лесу – и это спасет всем нам жизнь.

Но вот в чем беда: если я верю во что-то одно, это не значит, что я не могу верить и в прямо противоположное. Очень даже могу. И, как правило, так и бывает. Я уверен, что в этом походе на Север нам нужно дойти до предела, миновать точку невозвращения – и умереть ради нашего дела, чтобы доказать всему миру, что это было такое дело, ради которого стоило умереть; но я также уверен, что наши билеты на обратный рейс в Англию не пропадут, и в воскресенье мы благополучно вернемся домой в Блайти. Я вот о чем: кто-нибудь видел, чтобы медвежонок Руперт в начале очередного рискованного приключения задавался вопросом, как он вернется потом в свой родимый Ореховый лес? Нет, маленький Руперт смело топал навстречу таинственному неизвестному; но он, как и мы, твердо знал, что в конце этой истории он непременно вернется домой, как раз к вечернему чаю с печеньем. Да, я обещал Кейт и Джеймсу, что в воскресенье вечером я буду дома; и я обещал Божественному Духу, что мы… ладно, хватит об этом.

Мулла рекомендует попробовать финский бренди. Финский бренди? В Финляндии не выращивают виноград. Впрочем, я не отказываюсь от предложенного стаканчика. И даже, что характерно, воздерживаюсь от язвительных комментариев.

Эпохальный запой продолжался, и его результаты были поистине великолепными и непредсказуемыми. Реальность и время исчезли. Откуда-то издалека доносилась музыка, тема из «Сумеречной зоны»: дуду дуду, дуду дуду… Я настроился на эту сумеречную волну, выбросил весла за борт и поплыл, смеясь, вниз по течению.

Во время обеда я периодически открываю блокнот и пишу эти заметки. Между глотками красного вина, кусочками утки по-креольски и фрагментами приятной беседы мой рассеянный взгляд то и дело натыкается на этого человека. Да, вот он – здесь. Смотрю ему прямо в глаза. В упор.

На стене прямо напротив нашего столика – большой черно-белый фотопортрет, четыре фута на шесть. Живая легенда рока: Кейт Ричарде.

Водки выпито – до хрена. Ага. Похоже, я знаю этого чела, что пьет в одиночку у барной стойки. Не человек, а ходячий скелет. Сидит, сгорбившись над бутылкой бурбона «Rebel Yell», с затуманенными глазами и трехдневной щетиной на морде. Черные волосы торчат во все стороны, сам бледный, что твой мертвец, щеки впалые, а рот наводит на мысли о заброшенном кладбище с покосившимися и поломанными надгробиями. От него пахнет несвежим дыханием и героином, и, в общем и целом, он напоминает измученного графа Дракулу в тяжком похмелье. Он подносит ко рту стакан с виски и промахивается. Виски выплескивается на его грязную белую рубаху, добавляя очередную изгвазданную территорию на карте его беспробудного пьянства. Он достал сигарету из мятой пачки «Мальборо», и тут я увидел… ну, да… громадный серебряный перстень-череп на среднем пальце, на левой руке. Теперь у меня уже не оставалось сомнений: да, это он.

– Кейт? – прошептал я осторожно, но он меня не услышал. – Кейт Ричардс? Это ты? А что ты делаешь в Хельсинки? – Честно сказать, я слегка охренел: встретить Кейта Ричардса в Финляндии. В Марракеше Берроуза – это да; в злом Конго Конрада – может быть; даже в Нью-Йорке, еще куда ни шло; в Индии, в Бангкоке, где угодно – но только, бля, не в Скандинавии, на родине смешанных саун и интимной гигиены. Он медленно поднял голову и злобно взглянул на меня. Он был похож на огромную ящерицу.

– Отъебись, бля, – вырвалось с присвистом из его глотки, загубленной «Мальборо». Даже за двадцать с лишним лет он так и не избавился от своего южно-лондонского акцента. Уязвленный этой ничем не заслуженной грубостью со стороны своего кумира, я все же сумел подавить свою гордость мачо и решил не убивать его прямо на месте – в конце концов, он был живой легендой рок-н-ролла, представителем великого племени, ныне уже вымирающего; тем более что он был ужратый в ломину, а я, пусть даже и злился, все равно пребывал в состоянии тихого благоговейного потрясения. Но выглядел он плоховато, да. То есть хреново он выглядел, если честно. Совсем хреново. Как будто он уже умер.

Похоже, снимок был сделан в конце семидесятых – начале восьмидесятых. Кейт Ричардс – почему-то мне кажется, что о нем надо бы написать поподробнее. Может быть, это займет пару-тройку страниц.

И это будет настоящий Кейт Ричардс. Не тот настоящий Кейт Ричарде, как о нем рассказали бы его мама, или его жена, или сын. Нет, по-настоящему настоящий Кейт Ричарде – он наш. Понимаете, Кейт, он нам всем старший брат: старший брат всем мальчишкам с Британских островов, которые покупали себе электрические гитары, начиная примерно с 1965 года. Кейт – это истории, легенды и мифы, что ходили по нашему маленькому мирку в форме устных преданий в эпоху до CBS-овских Fender'oB и усилителей Vox AC-30. Не то чтобы нам всем хотелось стать, как Кейт Ричарде, или играть в группе наподобие «Rolling Stones», просто Кейт, он сумел: он реально добился всего того, чего мы мечтали добиться в своих безудержных юношеских рок-грезах, и он все еще держится, все еще делает свою музыку. Он не был блистательным гитаристом, он не выделывал запредельных аэродинамических соло, которые мы никогда не смогли бы сыграть – но он играл просто и искренне. Он играл честно. Да, у него были свои неудачи, он записывал откровенную лажу, ходил в совершенно дурацких прикидах – но мы все равно в него верили, мы все равно им восхищались. Он всегда оставался собой. Он был выше всех новомодных течений и веяний. Он до сих пор носит ту же прическу, только теперь его волосы тронула седина. И морщины у него на лице стали глубже и резче – признаки жизни, прожитой на полную мощность.

И вот еще что интересно: мы в него верили безоглядно, и он не подвел нас ни разу, но при этом мы знали, что и он тоже не был непогрешимым – что он тоже ломал себя и боролся с этой ежедневной рутиной, с которой боролись все мы. Он вставал по утрам, приезжал на репетиции вовремя, настраивал гитару, записывал песни, так чтобы они получились не слишком дерьмово, постоянно выслушивал напоминания, что звукозаписывающая компания платит тебе деньги – но в наших глазах это лишь подтверждало его величие. Он никогда не бежал от реальной жизни, не стремился уйти от мира, не сокрушал наши мечты уходом в какую-нибудь идиотскую восточную религию. Он не строил из себя борца за прогресс и никогда не участвовал в показушных благотворительных рок-концертах. Даже когда он выступил на «Live Aids», вместе с Бобом Диланом и своим закадычным другом Ронни Вудом было видно, что эти трое настолько здесь ни при чем и исполнение их было настолько паршивым, что никто бы не смог обвинить их в том, что вот, мол, ребятки решили малость засветиться и поддержать интерес к своей, в общем-то, затухающей музыкальной карьере.

И потом еще эта его слабость/сила великого Кейта. Тридцать лет они с Миком ругались по-черному, готовы были друг друга убить, поливали друг друга помоями в мировой прессе, выясняли, кто в «Stones'ax» главный, никак не могли разрешить свои разногласия – хотя бы на время, чтобы записать по-настоящему великий альбом. И все же, и все же… Мы все знали, что друг без друга они ничего не смогут: это было мужское товарищество в наивысшем своем проявлении, сотрудничество двух великих, без преувеличения, музыкантов, скованных одной цепью – историей рока, которую они не смогли бы переписать, при всем желании. И мы все усвоили этот урок: мы, рядовые рок-музыки, понимали, что даже если Мик с Кейтом не видели или просто не желали признать силу друг друга, изречение все равно остается верным: сумма больше слагаемых.

И его укоризненный взгляд с обложек альбомов и фоток в журналах – он преследовал нас по жизни. Этот взгляд не давал нам расслабиться, служил постоянным напоминанием, что есть только Рок-н-ролл. Именно так, с большой буквы. Но, но, но. Никогда, никогда в жизни нельзя…

Кейт, Кейт! КЕЙТ! Чего нам нельзя? Ну, скажи. Только он не говорит. И поэтому иногда мы срываемся, и впадаем в маразмы, и записываем альбомы с какими-нибудь индейцами из тропических лесов Южной Америки или решаем, что электрическая гитара – инструмент, ограниченный в выразительных средствах, и, стало быть, в принципе не способен передавать все заморочки нашего запредельного воображения. Конечно, мы выставляем себя распоследними мудаками, но нам все же хватает ума одуматься и пожалеть о содеянном; и мы снова беремся за свои гитары, а потом нам опять попадается фотка Кейта, и эти глаза говорят нам: «Ну, я же тебе говорил», и ведь – да, говорил.

– Блядь! Мудак! Ненавижу! – Только теперь до меня дошло, что он обращается не ко мне – что он говорит о ком-то другом. Или о чем-то другом. – Шесть лимонов, бля! Шесть лимонов! – продолжал он, пьяный вусмерть. – Вся моя жизнь… ик… пиздец… ик. Злоебучий аккорд! – Кейт согнулся пополам и блеванул прямо себе на ботинки из змеиной кожи. Шипящим черным потоком. Он вытер рот и продолжил: – Мудила лапландский. Потерянный Аккорд, мать его.

Он повалился на стойку в полном отрубе. Я смотрел на него как завороженный. Всякий, кто так или иначе связан с роком – от администратора самой задротной команды, играющей по кабакам, до холеной звезды, собирающей стадионы, – знает легенду о Потерянном Аккорде. Это. Святой Грааль для рок-н-роллеров всех поколений. Билл и Гимпо подкрались поближе, как две анаконды, углядевшие раненую крысу.

– Он знает про Аккорд? – прошептал Билл, серьезный, как Моисей.

– Похоже, этот чел знает, где он, – ответил я, вдруг испугавшись.

– Так, берем парня под ручки – и в заднюю комнату, – сказал Билл. – Надо срочно его протрезвить.

Гимпо подхватил этот вонючий мешок из костей и виски, перебросил его через плечо и растворился в зловещем сумраке за барной стойкой. Билл взял свой чемоданчик, и мы прошли следом за Гимпо, сквозь искрящийся занавес из стеклянных бусин, в заднюю комнату бара «У Оскара». У меня сразу возникло дурное предчувствие. В комнате было темно. Пахло чахоточной мокротой и кишечными газами. Пространство клубилось тошнотворными ароматами засохших цветов и сальных свечей, от этих византийских благоуханий меня замутило. Голова закружилась. Гимпо громко пернул, добавив ноту вульгарности в эту изысканно декадентскую ароматическую симфонию. Жутковатого вида викторианская мебель, казалось, росла из пола и стен. Сплошь спиральные завитушки и живой ядовитый плющ. На антикварном стеклянном кофейном столике лежали аккуратные стопки журналов мягкого «голубого» порно: замусоленные «Him» и «Zipper». Co стен свисали лохмотья обоев, а между пятнами сырости и мшистого налета красовались поблекшие фотографии смазливого блондинчика педиковатого вида, любовно оправленные в рамки из пожухлых зеленых бумажных гвоздик. Книжный шкаф в дальнем углу, набитый древними фолиантами, переплетенными в кожу – изысканиями в области педерастии и прочих греческих заморочек, – стоял, словно громадный, истекающий темной злобой маньяк, растлитель малолетних. Зловонные занавески из темно-зеленого бархата в гирляндах пыльной паутины не пропускали естественный свет и поглощали звук нашего растревоженного дыхания. Мне в ноздри ударил едкий пронзительный запах кишечного недержания, и только тут я заметил зловещего вида черного кошака с тусклыми янтарными глазами, который таращился на меня сверху, с книжного шкафа-извращенца.

И вот мы, все трое – я, Z и Гимпо, дзен-мастера, волхвы на пути к младенцу Иисусу, – сидим в баре «У Оскара», и Кейт Ричарде смотрит на нас со стены этим своим укоризненным взглядом. Не слишком ли мы далеко зашли; может, не стоило так отдаляться от наших Fender'oвских двойных ревербераторов и усилителей Marshall и Mesa Boogie?

Бывают такие минуты, когда старший брат начинает реально заебывать, и нужно сказать ему: «Отъебись», – и сейчас как раз самое время встать и выкрикнуть в полный голос:

– Слушай, Кейт, отъебись!

Билл разрушает чары:

– Закатайте ему рукав!

Струйка какого-то эзотерического снадобья выбилась тонкой дугой из иглы верного Биллового шприца. Он все-таки умудрился найти последнюю неубитую вену и вколоть препарат. Кейт протрезвел в один миг. Билл вколол ему в ту же вену неслабую дозу мускарина натрия – печально известной и категорически незаконной сыворотки правды, которой пользуются в ЦРУ. Кейт пустился в бессвязный химический монолог на пьяной синусоидальной волне, в сопровождении обильного слюнотечения, и говорил без умолку больше четырех часов. По ряду причин повторить его речь слово в слово никак невозможно, поэтому я изложу только самую суть его странного повествования:

Четыре года назад Кейт заплатил кучу денег за рукописную карту, где было указано – и дан точный адрес, – как найти Хранителя Потерянного Аккорда, одного лапландского шамана. При помощи платиновой кредитки и личного самолета Кейт добрался до жилища шамана – одинокого вигвама посреди снежной равнины.

Старик принял Кейта радушно и пригласил в свой арктический дом, оказавшийся на удивление уютным. На стенах из оленьих шкур висели загадочные амулеты, кости и всякие магические приспособления; на полу, вокруг горящего очага, были расстелены таинственные диаграммы и карты звездного неба; над желтым пламенем в очаге кипел большой черный котел, закрепленный на железном треножнике. В котле пузырилось зловещего вида густое варево. Морщинистое лицо древнего колдуна покрывал толстый слой черной сажи и топленого сала, а глаза были мудрые и проницательные. Шаман подбросил в котел со своим сатанинским зельем каких-то кореньев и загадочных порошков, потом зачерпнул этот вязкий бульон глиняным ковшиком и протянул ковшик Кейту:

– Пей.

Кейт почти ничего не помнит, что было дальше. Но, судя по его отрывочному рассказу, можно с уверенностью предположить, что старый пройдоха-шаман облапошил беднягу Кейта в лучших традициях фольклорно-бытовой магии: накормил печально известными галлюциногенными грибами, amanita muscaria, или, проще сказать, красными мухоморами, которые в Лапландии называют «плотью Бога», и загрузил дешевыми дзенскими притчами в форме загадок. Наши малоприятные подозрения подтвердились, когда Кейт принялся хлопать рукой по ноге и бормотать что-то о Потайном Существе у него в сердце и о цветении сакуры. Собственно, этого мы и боялись. А когда Кейт сказал, что чек на шесть миллионов долларов, который он выписал на имя шамана, был обналичен в Лас-Вегасе через три дня после их достопамятной встречи, мы окончательно убедились, что тут нас постиг полный облом.

– А карта у тебя осталась? – спросил Билл с неподдельным сочувствием в голосе. Кейт хлюпал носом, заливаясь масленистыми слезами. Бедняга.

Килт соскальзывает и падает, выставляя на всеобщее обозрение мою расстегнутую ширинку с вялым прибором, вываленным наружу – наверное, я малость перестарался, когда расстегивал пряжку на килте, чтобы мне ничего не давило на пузо и можно было нормально поесть и чтобы потом не возиться в сортире, если мне вдруг приспичит отлить. Кейт ничего не сказал.

Но Кейт не успел ничего ответить, потому что его гипнотическая задумчивость была прервана самым что ни на есть драматическим образом: дубовая дверь распахнулась, и на пороге возникло фантасмагорическое видение, воплощение декадентского великолепия – жутковатого вида круглая фигура в ярко-розовом облегающем комбинезоне из жатого бархата, усыпанного сверкающими самоцветами, этакая Ширли Бэсси из какого-то потустороннего галлюциногенного небытия. Фигура переливалась в пляшущем желтом свете свечей, словно жирный павлин из чернушкой волшебной сказки. Складки восковой плоти как будто плавились под огромным пышным париком, подкрашенным синькой. Десны видения кровоточили, губы были накрашены ярко-розовой помадой, а дыхание отдавало чем-то едким. Запах спермы и лука поплыл по комнате, как издыхающий сом. В целом все это смотрелось, как будто барон Франкенштейн сотворил очередное чудовище из гниющих останков Либерейса и Квентина Криспа. В нем все кричало о невоздержанном сластолюбии анального свойства. А потом это невероятное существо заговорило, хрустя ярко-оранжевым кринолином.

– Джентльмены, – высокий пронзительный голос, режущее слух вибрато. – Прошу садиться. – Он сделал широкий жест рукой, и при этом почти половина настойки опия, что была налита в его грязный бокал для бренди, выплеснулась наружу. – Чем обязан удовольствием видеть вас у себя? В последнее время гостей у меня не бывает. Так что душевно рад, да, – продолжал этот ходячий гротеск писклявым девчоночьим сопрано, совершенно не интересуясь ответом на свой вопрос и явно наслаждаясь звуком собственного голоса.

Он выудил банан из ближайшей хрустальной вазы с фруктами и принялся чистить его с этаким сладострастно-распутным видом.

– Позвольте представиться. Оскар Уайльд, – пропищал он, запрокинул голову и вскинул обе руки вверх, так что банан подлетел к потолку. – И я жив!

– Блядь, – буркнул Билл себе под нос.

– «Портрет Дориана Грея» – это все правда! – продолжал этот писклявый гомик. – Я бессмертный! – торжественно объявил он.

– И в жопу ужратый, – саркастически хмыкнул Кейт, приложившись к свежей початой бутылке бурбона.

Легкий порыв ветерка ворвался в комнату сквозь занавески из бусин, которые зазвенели, словно китайский «поющий ветер». К и без того уже крепкой, ядреной, дурманящей атмосфере «говорящих досок», старых кладбищ и вонючих кишечных газов добавились новые ароматы. Не знаю уж почему, но я сразу поверил этому экзальтированному гомосеку; он сказал правду.

– Пидор гнойный, – процедил Билл сквозь черные зубы.

– Не слушайте его! – воскликнул Оскар. – Он все еще зол на меня из-за Майкла.

– А почему ты тогда такой старый? – спросил я, сбитый с толку. – Я думал, это портрет должен стариться.

– Милый мой, – Оскар манерно всплеснул руками. – Ты считаешь, что я плохо выгляжу? Ты не видел портрета, голубчик! По сравнению с ним морда вот этого кожистого звероящера, – он указал на Кейта, – смотрится свежей и сочной, как детская попка, хи-хи. – Он едко рыгнул, прикрыв рот пухленьким кулачком. – Прошу прощения. Боюсь, эта история стара как мир: сделка с Дьяволом, козни зловредного Мефистофеля, украденные души и т. д., и т. п. Но, да: я Оскар Уайльд, и я бессмертный! – Оскар громко пукнул, утонченно и благоуханно.

– Да, я бессмертный, но мое телесное обиталище, этот стареющий труп, в котором я вынужден пребывать, – увы, нет. – Он наполнил свой опустевший бокал и закурил турецкую сигарету. Голубой дым растворился в чернильной пустоте под неимоверно высоким потолком. – Я сам во всем виноват, разумеется. Все эти дополнения-примечания, сноски мелким шрифтом и все такое. Но я тогда был неопытен, юн и рьян, а Его Величество Сатана выступил очень эффектно. Ну да, он умеет произвести впечатление. В смысле, я думал, что мы заключаем сделку, и полагал себя даже в выигрыше: старый развратник не позарился на мою душу, о нет, он лишь попросил меня об одной небольшой услуге интимного свойства… – Оскар изобразил жестом минет. – Невысокая плата за вечную жизнь, каковая мне виделась утонченно изысканным танцем сквозь время с вечным румянцем неувядающей юности на моих гладких щеках. – Откуда-то донеслась музыка. «Кто хочет жить вечно», лебединая песня Фредди Меркури. Оскар разрыдался.

– Ты отсосал у Дьявола? – спросил Гимпо, слегка прифигевший. Судя по тому, как Оскар приподнял бровь, он только теперь заметил нашего дзен-собрата, который все это время тихонько сидел в уголке в шезлонге и никак себя не проявлял. Хищный взгляд Оскара нацелился на Гимпо, словно самонаводящаяся ядерная ракета в поисках аппетитной попки. Он запрокинул голову, допил залпом свое крепкое зелье и грохнул бокал, зашвырнув его в камин. Потом взял новый бокал, налил себе еще и, проскользнув через комнату этаким мыльным угрем, плюхнулся в кресло рядом с шезлонгом Гимпо, словно трясущийся пластиковый пакет со свернувшейся кровью. Гимпо отшатнулся, словно его снесло отдачей от «магнума» 44-го калибра, и у него на лице, как зарница, полыхнула убийственная гомофобия.

– Мальчик мой, – простонал Оскар Гимпо в ухо, – ты так похож на одного человека… – Он положил пухлую ручку Гимпо на колено. – Увы, он давно мертв: его уже нет, как и всех остальных… таких красивых и сладостных. – Слезы текли в три ручья. Оскар давал представление. Он вскочил на ноги, выпрямился в полный рост, драматическим жестом поднес левую руку ко лбу, а правую упер в бедро. Он на секунду застыл в этой позе, а потом, безо всякого предупреждения, выбрался из своего облегающего розового комбинезона и, после непродолжительного сражения с барьером трепещущей голубой плоти – я просто не знаю, как еще обозвать его пузо, – выудил на свет Божий свой омертвевший член, похожий на жирного дряблого червяка в жутких прыщах и спермачной слизи. Он подлетел к Гимпо и принялся тыкать своим причиндалом ему в лицо. Меня едва не стошнило.

– Бози! – высокий голос Оскара был для нас с Биллом, как скрип железа по стеклу нашего запредельного ужаса. – Любимый мой, кто не смеет назвать свое имя вслух! – Жалобные стенания Оскара вонзались нам в уши безжалостной электродрелью. – Подари мне наслаждение!

Со свирепым рычанием Гимпо выбрался из липких колышущихся объятий своего тучного обожателя. Глаза нашего друга бешено вращались, и я уже чувствовал запах озона – предвестие беды: апокалипсическая мощь природы, настроенной на безжалостную и кровавую бойню, приливные волны крови, землетрясения, разорванные сухожилия, связки и сфинктеры. Волосы Гимпо искрились грозовыми разрядами, глаза метали гомофобские молнии; у него изо рта вырвалась черная эктоплазма и разлетелась по комнате, как электрическая саранча; дикие вопли – как звуковая дорожка к видеоролику о диких зверях, потрошащих друг друга; крупный клан – зубы акулы в ошметках мяса, черные глазки – сквозь толщу океанской воды, порозовевшей от крови; очень четкие цветные снимки сердца, вскрытого хирургическим скальпелем; Чарли Мэнсон; Кровавое лето Сэма; техасская резня бензопилой; Джек-Потрошитель; Тед Банди, режущий трупы; детоубийца; кровь, дерьмо и спермач.