Текст книги "Черный легион"

14

Котловина, в которой находилась эта лесная избушка, напоминала кратер давно угасшего вулкана. С севера и с юга отроги невысоких хребтов смыкались над скалистым ложем реки, создавая некое подобие большой чаши.

Ветры гор сюда не проникали, студеный байкальский туман развеивался между сосновыми вершинами прибрежных кряжей, а зависшее на горном пике солнце светило только для этого затерянного мирка – нежаркое, но достаточно теплое, безмятежно купающееся в синеве небесного океана.

Окунаясь в леденящую купель речной заводи, Курбатов понимал, что вести себя столь беспечно почти на окраине города – равнозначно самоубийству, но все же умудрился несколько раз переплыть образовавшееся озерцо от берега к берегу и потом, стоя совершенно голым между замшелыми камнями, долго растирал почти окоченевшее тело грубым самотканым полотенцем – жестким, словно растрепанная циновка.

Он твердо решил, что должен пройти эту страну, убивая в себе всякий страх. Доверившись судьбе. Не он – его должны бояться. Он пронесется над Европой подобно смерчу. Чтобы при одном упоминании о Легионере враги его трепетали.

Наскоро пообедав японскими консервами, Курбатов с интересом взял в руки газету, извлеченную Тирбахом из планшета Колзина. На первой же страничке ее сообщалось о суде над местными врагами народа. Судили пятерых. Все они объявлены саботажниками и пособниками иностранных разведок.

Подполковнику не раз приходилось читать довоенные советские газеты, и каждый раз его потрясали маниакальность режима, который с такой жестокостью видел врага в каждом, кто осмеливался хоть на минутку усомниться в гениальности вождя всех времен и народов, обронить неосторожное слово по поводу советской власти или имел несчастье происходить не из пролетариев. Впрочем, пролетариев в этом коммунистическом Содоме тоже не очень-то щадили.

– Господин подполковник, позвольте представить: младший лейтенант милиции Дмитрий Колзин.

Курбатов сидел, привалившись спиной к стене избушки и подставив лицо солнечным лучам. Старые бревна вбирали в себя его усталость, и князь ощущал, как тело оживает и возрождается. Увидев перед собой Тирбаха и Волка, – подполковник так и решил именовать захваченного ими в плен сержанта Волком, – он отложил газету и пристально всмотрелся в осунувшееся бледноватое лицо новоиспеченного «милиционера».

– Чего тебе еще желать, Колзин? Отныне ты – офицер милиции. Царь и бог. Все дрожат, уважают и ублажают.

– Надолго ли?

– Эт-то зависит от тебя самого. Как долго сумеешь.

– Теперь я действительно превратился в волка, которому только-то и делать, что рыскать по тайге, – дрогнувшим голосом проговорил «милиционер».

Курбатов поднялся и с высоты своего роста смерил Волка презрительным взглядом человека, для которого его проблемы и страхи представляются смехотворными.

– Ты еще только должен по-настоящему осознать себя волком. Ты еще только должен озвереть настолько, чтобы не ты людей, люди тебя сторонились, избегали. И вот тогда, лишь тогда, почувствуешь себя сильным и свободным, абсолютно свободным. От страха и угрызений совести. От необходимости трудиться за гроши и поклоняться их идолам; служить и подчиняться.

– Да уж, свободным… – окончательно помрачнел Волк.

– Так чего ты хочешь? Гнить в земле, как эти милиционеры, форму одного из которых надел?

– На меня надели, – пробубнил Волк.

– Неблагодарная тварь, – презрительно процедил фон Тирбах. – Мы во второй раз спасли тебе жизнь. И после этого ты еще смеешь выражать недовольствие.

– Он прав, – миролюбиво объяснил Волку Курбатов. – Но я не стану ни наказывать тебя, ни переубеждать. Сейчас ты получишь пистолет и все изъятые у милиционеров патроны. Твой автомат тоже остается тебе. С этим арсеналом ты уйдешь в горы. Как будешь жить дальше – твое дело. Но запомни: продержаться следует месяц. Ровно через месяц мы прибудем к этой избушке и вместе отправимся к границе. В Маньчжурии ты пройдешь подготовку в том же лагере, в котором прошли ее все мы, и станешь настоящим диверсантом. Как сложится судьба твоя дальше, этого не может предсказать никто. Даже Иисус Христос. Но по крайней мере теперь ты будешь знать, чего ждать хотя бы в ближайшее время.

– Вот на это я согласен, – просветлело лицо Волка. – На это – да. Пойду с вами. Только… не обманите.

– Слово чести. Как офицер офицеру.

Услышав это, Тирбах скептически ухмыльнулся. Лицо самого Курбатова оставалось невозмутимо серьезным.

– Кстати, о том, чтобы вам в самом деле присвоили звание офицера, мы позаботимся.

– Что я должен делать в течение этого месяца?

– Тирбах, оставьте нас.

– Слушаюсь, господин подполковник.

* * *

Оставшись вдвоем, они пошли берегом речушки в сторону озера. Лазурный плес его оказался неподвижным, а небесно-чистая глубина отражала известково-белесые склоны пологих берегов и подводных скал.

– Прежде всего вы должны воспитать в себе мужество, Волк. – Теперь Курбатов заговорил с ним предельно вежливо и доверительно. – Спасти вас могут только храбрость и мужество. Это единственная монета и единственная месть, которой вы способны платить миру за свою судьбу, за право жить, за свободу. Не стану ограничивать вас какими-то конкретными заданиями. Пускайте под откос составы. Устраивайте засады на милицию, солдат и особенно на чекистов. Держите в страхе всю округу. Если сумеете, сформируйте небольшую группу, даже отряд. Единственное, чего вы не должны делать, – не зверствуйте в селах. Не губите крестьян. В любой ситуации вы должны оставаться воином, а не палачом.

– С чего бы я стал зверствовать, да еще в селах? – возмутился Волк. – Сам из крестьян.

– Тем более. Кстати, кто в вашем роду арестован коммунистами?

– Одного дядю расстреляли, другой в лагере. Офицером был. Красным. Вы-то откуда знаете об этом?

Курбатов снисходительно похлопал его по плечу.

– Вас не загребли, потому что пацаном были. А теперь – в солдатах. В войну пока что не до вас. Пока что…

– Это я очень даже понимаю.

– Однако вернемся к вашей нынешней жизни. Из всего сказанного не следует, что вы должны выглядеть ангелом. Нужна еда, нужны женщины. Война есть война. Но… Вот тут мы подходим к главному. Вы должны выступать под кличкой Легионер. – Курбатов умолк и выжидающе уставился на Волка.

– Так ведь вас тоже вроде бы Легионером кличут? – неуверенно молвил тот.

– В этом весь секрет. Вы остаетесь вместо меня. Будете моим двойником. Моей тенью. – Князь достал из внутреннего кармана несколько отпечатанных на глянцевой бумаге визитных карточек, на которых было написано: «За свободу России. В мужестве – вечность. Легионер».

– Что это? – с опаской взглянул на них Волк. – Такие карточки должны оставаться на теле каждого убитого коммуниста, в руках каждого отпущенного вами на свободу политического зэка. Каждый, с кем вы встретитесь и кого пощадите, должен знать: его пощадил Легионер. Каждый, кого вы казните, должен умирать с осознанием того, что казнен Легионером. Этот край должна захлестнуть легенда о Легионере. И пусть все ваши грехи падут на меня. Моя душа стерпит это. Не стесняясь, называйте себя моей кличкой. Пишите ее мелом на столбах, стенах, вагонах. Выкладывайте ее камнями на склонах сопок. В аду вся ваша смола достанется мне. Живите, старайтесь, наслаждайтесь силой и свободой. Чего еще следует желать мужчине, воину?

Волк долго молчал.

– Я не думал так. Я совершенно иначе думал, – растерянно сознался он, и лицо его просветлело. Волк вдруг открыл для себя, что не все столь мрачно и безысходно в его жизни, как только что казалось. Он видел себя только обреченным, изгнанным из общества и затравленным. А ведь Курбатов и все его парни в таком же положении. Но как они держатся! Разве они чувствуют себя угнетенными? Почему же он не способен перебороть в себе страх? А ведь это правда: теперь он свободен. Перед ним вся Россия. Свободен и вооружен.

– «В мужестве – вечность»? – заглянул Волк в визитку. – Что это значит?

– Родовой девиз князей Курбатовых. Отныне он должен стать и вашим девизом, Волк.

15

Скорцени вошел в ту часть крыла, где находились покои Муссолини, но прежде чем успел постучать, дверь широко распахнулась, и перед ним предстал дуче.

– Я с большим нетерпением жду вас, гауптштурмфюрер! – взволнованно и в то же время слишком резко проговорил он. И Скорцени почувствовал: испуг и униженность пленника постепенно начали сменяться было самоуверенностью фюрера Италии.

Скорцени холодно смерил его своим пронизывающим взглядом и промолчал.

– Так я слушаю вас, господин Скорцени! – фальцетно воскликнул дуче и даже слегка приподнялся на носках, чтобы казаться рядом с этим верзилой-диверсантом чуть-чуть повыше, а следовательно, значительнее.

Но Скорцени знал, что значительность, истинная значительность личности появляется тогда, когда она не зависит от чинопочитания окружающих. Когда зиждется на собственных достоинствах, а не на сомнительных, навеянных толпе, мифах о них.

– Через несколько минут вам позвонит фюрер, – спокойно пророкотал Скорцени. – Находитесь у аппарата, господин Муссолини.

И, повернувшись, не произнося больше ни слова, ушел.

– Вы уверены, что он?.. Что фюрер? – пытался членораздельно сформулировать свой вопрос дуче.

«Да дождешься ты своего звонка, макаронник, дождешься!» – с презрением успокоил его Скорцени. Правда, пока что мысленно.

Ему неприятно было осознавать, что из-за этого ничтожества отдали жизни несколько десятков по-настоящему храбрых немецких парней. Что и сам рисковал из-за него. Впрочем, нет, он, Отто Скорцени, рисковал не из-за него. Лично ему было совершенно безразлично, кого освобождать из альпинистского отеля «Кампо Императоре», что на вершине Абруццо. Он – солдат, четко выполнивший приказ. И еще: он – профессионал. Риск, которому подвергал себя, готовя эту операцию, – риск профессионала. Профессионала войны.

Как-то корреспондент газеты «Фолькишер беобахтер»[9]9
  «Фолькишер беобахтер» («Народный обозреватель») – официальный печатный орган национал-социалистической рабочей партии.


[Закрыть] – единственный журналист, которому Скорцени позволил посетить «курсы особого назначения Ораниенбург», что во Фридентале, ту самую, созданную лично им, Скорцени, диверсионно-разведывательную школу, – назвал его «романтиком войны». Тогда Скорцени встретил это сентиментальное определение презрительно-безразличной ухмылкой: терпеть не мог всего, что увязывалось с понятием «романтика».

Но сейчас, вспомнив о его словах, согласился: пожалуй, журналист прав. Невозможно стать ни первым диверсантом рейха, ни вообще сколько-нибудь стоящим диверсантом, чувствуя себя жертвой войны, случайно втянутым в ее водоворот, пушечным мясом, патроном, загоняемым в ствол чьей-то бездушно-безбожной рукой: в нужное мгновение тобой выстрелят и загонят следующий. Им невозможно стать, не обретя особого мужества, не воспитав в себе романтика войны.

16

Беркут нашел в себе силы подняться, но их оказалось слишком мало, чтобы долго продержаться на ногах между прислоненным над ямой столбом для распятия и костром, у которого все так же невозмутимо сидел палач.

– Лейтенант Громов. Бывший комендант дота «Беркут» Подольского укрепрайона. Он же – Беркут, командир особого диверсионно-партизанского отряда, – представлял пленника собравшейся публике гауптштурмфюрер. – Храбрейший офицер, талантливейший диверсант. Что есть, то есть. – И лишь теперь, забыв о публике, обратился к Беркуту: – Наконец-то свиделись, лейтенант. Честно говоря, вы удивляете меня, – перешел на немецкий. – Вы ведь знаете, что мы уважаем ваш талант. Вам известны наши условия. Известно, что в Германии есть люди, которые умеют ценить храбрость, от кого бы она ни исходила.

– Вот уж чего не знал…

– Но вместо того чтобы прийти к гауптштурмфюреру Штуберу и поплакаться на бездомную партизанскую жизнь, заставляете устраивать карательные ловы. Отвлекаете от дел массу людей. Мне трудно понять вас, Беркут, такое просто невозможно понять.

– Мне проще, гауптштурмфюрер. Понять вас и ваших людей особого труда не составляет.

– Не зазнавайтесь, Беркут. Мы еще сами во всем до конца не разобрались. Это ваше «понимание» – из области дешевой пропаганды. Вашей пропаганды. У нас она, правда, не лучше. Но ведь все это для них, – кивнул в сторону согнанных жителей села, окруженных солдатами. – Мы-то с вами должны быть выше этого. Кстати, обер-лейтенант, что это за огнище вы здесь развели? Уж не сжигать ли решили парня?

– Он вполне заслуживает костра, – прохрипел тучный обер-лейтенант, командовавший всем этим представлением. – За все, что натворил, за все его преступления против рейха…

– Ах, обер-лейтенант, обер-лейтенант, кто из нас остался свят в этой войне? – легкой укоризной усовестил его Штубер. – Всем нам гореть на кострищах адовых. Зачем же еще и самим жечь друг друга?

– Так что прикажете? – очумело уставился на эсэсовца обер-лейтенант. Тонкости игры агента СД этого окопника оставались непостижимыми.

– Ага, вот и специалист, – с уважением взглянул Штубер на палача, демонстративно проигнорировав обер-лейтенанта.

И лишь тогда палач, доселе, казалось, никого не замечавший, поднялся.

– Знакомьтесь, – представил его Штубер. – Специалист по сжиганию на костре. Редкий, совершенно уникальный для нашего времени профессионал. Кличка соответствующая – Стрелок-Инквизитор. Я ничего не напутал, Инквизитор?

– Есть ремесло – должен быть и мастер, – степенно ответил Стрелок-Инквизитор.

– А, Беркут? Мудрая мысль. Каждое ремесло должно знать своего мастера. Нам, диверсантам, тоже не мешало бы помнить об этом.

Беркут попытался разглядеть лицо Стрелка-Инквизитора, но тот стоял вполоборота да к тому же прятал его за приподнятым воротником короткой немецкой шинели. Близкое знакомство с обреченным ему было явно ни к чему.

– Так что, лейтенант, – напомнил о себе Штубер, – спокойно поговорим, или сразу же предпочитаете взойти на костер? Я спрашиваю совершенно серьезно. Пусть вас не обманывает моя благодетельная улыбка.

– Возведя меня на костер, вы потеряете приятного собеседника.

– Вот как? – Штубер оглянулся на обер-лейтенанта, на фельдфебеля Зебольда, которого Беркут тоже узнал – запомнил еще с той встречи, когда являлся в крепость, где базировался отряд штуберовских рыцарей «Черного леса» в форме немецкого офицера. – А что, резонно. Хороший разговор лучше подогревать небольшими дозами коньяка, чем медленным пламенем.

– Почти библейское изречение, – согласился партизан. – И вообще, все, что здесь происходит, очень напоминает сцены из Ветхого Завета.

– Только учтите, Беркут: хватит с меня прошлого вашего побега. Ни Бог, ни гестапо не простят мне греха, который беру на душу, ограждая вас от справедливой кары. Правда, я делаю это ради нашей с вами, – ибо мы, как любят говорить у вас, одного поля ягоды, – так вот, ради нашей с вами идеи. Но кого этим разжалобишь?

– Так что, казнь отменяется или как? – потребовал ясности обер-лейтенант, которому осточертело стоять на холодном ветру.

– Отменяется, – поморщился Штубер. Солдафонская прямолинейность обер-лейтенанта, само присутствие его очень мешали гауптштурмфюреру.

– Что тогда делать с этими? – не унимался обер-лейтенант, заметно разочарованный тем, что продолжения новобиблейского сюжета не предвидится. – С публикой из галерки?

– Основательно проверить. Если нет «достойных», то и повода учинять экзекуцию тоже пока нет.

– Яволь.

– Кто выдал нам этого опартизанившегося лейтенанта?

– Хозяин, у которого он остановился.

– Из полицаев?

– Да вроде бы нет.

– Напомните коменданту, старосте, кому там еще нужно напомнить, чтобы не забыли о нем. Всякое сотрудничество, равно как и предательство, – оглянулся Штубер на Беркута, – должно быть достойно вознаграждено. Огонь пока пригасить. Но бревно сохраните. Оно еще может пригодиться. На тот случай, если разговор с господином русским диверсантом у нас не сложится. Или бревно тоже не понадобится? Как считаете, Беркут?

– Пуля предпочтительнее, – спокойно заметил Беркут. – От пули – это по-солдатски.

– По-солдатски? От пули? – осклабился Штубер. – Ну-ну… В машину его, – приказал он фельдфебелю.

У одного из домов автобус, в котором везли Беркута, остановился. Посмотрев в окно, лейтенант узнал: тот самый дом, куда он напросился переночевать и где его предали. Хозяин стоял у ворот, опираясь на повернутые вверх зубьями вилы. Словно бы поджидал его. А может, действительно поджидал? Во всяком случае он понял, что в автобусе везут диверсанта. И заметил, что тот смотрит на него. Однако не отвернулся, не смутился. Стоял со своими вилами, готовый и дальше предать каждого, кто, как он считал, когда-то предал его – раскулачив, лишив земли, сослав в Сибирь, или какие там еще беды-кривды могли причинить этому украинскому землепашцу.

– А ведь он не кулак и не репрессированный, – как бы про себя проговорил Штубер, подсев к Беркуту и чуть приспустив бронированное стекло зарешеченного окошечка. – Я уточнял. Обычный колхозник. Не знаете, за что он так не любит вас, большевиков, а, Беркут?

– Выясним. В любом случае это наши беды.

– Увы, наши, как видите, тоже.

– Разберемся как-нибудь на досуге. Без германских фельдфебелей.

– Грубовато. Зебольд может обидеться.

17

До Берлина доктор фон Герделер добирался целую неделю. Пассажирские поезда были отданы военным чинам, в воинские эшелоны его как лицо гражданское не впускали, тем более что Герделер не очень-то и стремился привлекать к себе внимание. В конце концов ему с большим трудом удалось забраться в вагон товарного состава, идущего в Силезию. Да и то оказался в нем лишь благодаря майору Унге, сумевшему договориться с начальником охраны – тощим получахоточным фельдфебелем, подкармливавшим его в дороге своим солдатским пайком. За хорошую плату, естественно, и за обязанность выслушивать его казарменно-окопные байки.

Впрочем, Герделер настолько был признателен фельдфебелю, что не только простил ему все это, но и записал фамилию. Он теперь старался запоминать каждого, кто помогал ему или, наоборот, пытался помешать. Доктор тешил себя надеждой, что очень скоро сможет по справедливости воздать каждому за его деяния. О, он сумеет воздать, в этом пусть не сомневаются ни друзья его, ни враги. Особенно те, кто презирает его сейчас, пытаясь унизить или, что еще хуже, просто-напросто не замечать.

Только это мстительное ощущение будущего превосходства помогло фон Герделеру превратить свое полутаборное цыганское существование в вагоне, среди ящиков и каких-то тюков, в дни размышлений о будущем Германии. Будущем Четвертого рейха.

Сидя на тюке у небольшого окошечка, из которого мог обозревать сосновые перелески Белоруссии и скудные болотистые пейзажи Польши, он время от времени ловил себя на мысли: «Может ли прийти кому-либо в голову, что в этом грязном вагоне добирается до Берлина будущий рейхсканцлер Германии? Нет, об этом, похоже, не догадывается пока даже господь Бог. Иначе не допустил бы такого надругательства надо мной».

Но каждый раз, когда Герделер задумывался над ничтожностью своего дорожного бытия, он вспоминал… фюрера. Того, кого, казалось бы, должен более всех остальных ненавидеть. С чего, черт побери, начинал этот вывернувший наизнанку не только Европу, но и весь мир ефрейтор? Разве начинал он не с пивных, не с тюремной камеры, не с унизительных приемов в домах баварской аристократии, где на него, в лучшем случае, смотрели сочувственно, как на юродивого, провозглашающего праведные, но совершенно неосуществимые истины? Ибо изреченные юродивым истины тоже становились юродивыми.

«Ненавидя – учись, – приказывал себе Герделер. – Учись даже у него, даже у того, кто не достоин ничего, кроме ненависти и презрения. Ибо к величию своему злые гении проходят через те же тернии ненависти и презрения, через которые проходишь сейчас ты. Разве не с них начинал Бонапарт?»

Именно с мыслью о бессмертии славы Бонапарта он ночью, тайком, где-то посреди Силезии, пересаживался на другой товарняк, рискуя при этом быть обнаруженным военным патрулем и, если не застреленным, то по крайне мере арестованным. Жалкий и ничтожный, он все еще видел себя в ореоле славы великого корсиканца, надеясь при этом, что когда-нибудь миллионы немцев будут видеть себя в ореоле славы Герделера.

Когда фон Герделер оказался наконец в столице еще ничего не ведавшего рейха, внешний вид его был таким, что он уже опасался попадаться на глаза не столько военным патрулям, сколько обычным полицейским. Уж теперь-то его могли принять за кого угодно: бродягу, дезертира, бежавшего из концлагеря политического узника.

К счастью, прямо на вокзале ему удалось взять такси.

Услышав, что странному пассажиру понадобилось попасть на Бендлерштрассе, 13/14, водитель удивленно оглянулся на него – Герделер предусмотрительно сел на заднее сиденье – и с некоторой тревогой в голосе спросил:

– Вы уверены, что вам нужно именно туда?

– Меня не было в Берлине неделю. Проведывал сына, находящегося в госпитале в Польше, – воспользовался возможностью оправдать свой внешний вид фон Герделер. – За это время в столице что-то изменилось?

– На Бендлерштрассе, 13/14 находится «Бендлерблок», штаб командования армией резерва. Мне часто приходится доставлять туда господ военных. Но вы, насколько я понял… К тому же, простите, ваш вид…

– В таком случае можете считать, что вы еще ни-че-го не поняли, – угрожающе наклонился к нему фон Герделер, поклявшись, что, как только придет к власти, сразу же отправит этого любопытствующего идиота на трудовой фронт. – Немедленно к «Бендлерблоку»!

– Это я к тому, что уже поздновато, около шести вечера. Вряд ли вы кого-либо застанете там, – попытался оправдываться водитель. Но, натолкнувшись на зловещее молчание пассажира, умолк, не проронив больше ни слова.

Заметив это, Герделер подумал, что, возможно, таксист догадывается: «Рядом со мной находится тот, знакомством с которым, пусть даже случайным, я через несколько месяцев смогу гордиться».