Текст книги "Киммерийский закат"

«Это особая каста, – убеждал себя и Русакова фронтовой генерал. – Рядом с ними стыдно страшиться. В самые трудные минуты я говорил себе: “Если у тебя и есть шанс прорваться, выйти, переплыть, спастись – то только с разведчиками”. Так вот, сейчас он, Верховный главнокомандующий, мысленно готовил себя к тому, что, возможно, придется создавать группу надежных, преданных офицеров и вместе с ними вырываться из резиденции. Благо его «полковой разведчик» объявился как-то сам собой. И напрасно он поначалу так набросился на Бурова со своими подозрениями.

– Нет, как оказалось, они все еще не ушли, товарищ Президент, – не ведал полковник о его терзаниях и раскаяниях. – Совещаются, просчитывают варианты, все еще на что-то надеются…

– Мне с самого начала стало понятно, что уезжать из Дороса ни с чем эта «группа товарищей» не решится, – со спокойствием обреченного проговорил Президент. – Потому и не торопятся.

Русаков, еще несколько минут назад намеревавшийся спуститься вниз, вдруг в нерешительности остановился и метнул взгляд на тонированную стеклянную стенку смотровой площадки. Чтобы убедиться в правдивости слов полковника, много времени не понадобилось.

– Теперь и сам вижу, что путчисты все еще не ушли. Причем неизвестно, каковым будет их уход на самом деле.

– Именно поэтому я и вернулся в резиденцию, – объяснил Буров, тоже, хотя и весьма несмело, подступая к тонированной стенке. – Подстраховывая вас, возьму под охрану комнату, из которой лестница ведет на эту смотровую площадку.

– Вот это правильное решение, – уже совершенно спокойным, хотя и нетвердым голосом похвалил Президент, давая понять, что о предшествующем разговоре забыто. Он почему-то оглянулся на Бурова, и полковник обратил внимание, насколько усталым и бледным выглядит его лицо. А еще эти белесые, подернутые красноватой паутиной глаза, отрешенный и обреченный взгляд которых напоминал взгляд загнанного в убойный цех мясокомбината быка. – Слишком уж наши гости суетятся.

– Если бы вы приказали арестовать их…

– Что-что?!

– Я мог бы сформировать группу офицеров, – не отреагировал полковник на предостерегающий окрик генсек-президента. – Впрочем, двоих, хорошо вооруженных, оказалось бы вполне достаточно.

– Какое еще «арестовать»?! – буквально захлебнулся Русаков порывами благородного гнева. – О чем это вы?!

– Простите, очевидно, я неверно выразился… Имел в виду – задержать.

Президент не ответил. Однако полковнику показалось, что в эти минуты он не прорабатывает сценарий задержания «группы товарищей», а попросту отмалчивается. Полковник уже знал об этой особенности генсек-президента: в нужный, иногда самый неподходящий для подчиненных, момент он вдруг просто умолкал, отстранялся, выключался из разговора, из создавшейся ситуации. Еще какое-то время собеседники пребывали в растерянности, но в конце концов так и оставшись в полном неведении относительно решения Русаков, вынуждены были откланиваться. В то время как Президент оставлял за собой право и этическую возможность истолковать потом свое молчание так, как ему угодно и выгодно.

Вот и полковник Буров, выждав несколько секунд президентского молчания, решил нарушить его.

– Разрешите идти, товарищ Президент?

– Идите, – нервно пожал плечами Русаков, как бы напоминая ретивому полковнику, что не вызывал его, а следовательно, не собирается задерживать.

И лишь когда Буров четко, по-армейски повернулся и почти неслышно начал спускаться по устланной ковром лестнице, генсек-президент вновь вспомнил: само присутствие в резиденции этого офицера, его психологическая поддержка и твердость выбора – как раз и стали теми факторами, не считаться с которыми «группа товарищей», в том числе и кагэбисты, не могли.

Буров подчинялся начальнику Главного разведуправления Генштаба, то есть он был из другой, откровенно конкурирующей с госбезопасностью, «конторы», и уже сам этот факт явно сдерживал Цеханова и Ротмистрова, да, очевидно, и самого главкома Сухопутных войск.

Как бы там ни было, а каждый из «группы товарищей» сразу же отметил про себя, что на переговорах присутствует вооруженный и прекрасно обученный офицер спецназа, который, в случае необходимости, может вступиться за генсек-президента, поднять тревогу, вызвать подкрепление…

О том, что такое в действительности это самое ГРУ, компартийный вождь узнал из повести Виктора Суворова «Аквариум» – то есть из произведения предателя родины, перебежчика, бывшего офицера армейской разведки. «О ГРУ можно говорить только в ГРУ, – уверял его этот писучий перебежчик. – Говорить можно только так, чтобы твой голос не услышали за прозрачными стенами величественного здания на Ходынке. Каждый, кто попал в ГРУ, свято придерживается закона “Аквариума”: “Все, о чем мы говорим внутри, пусть внутри и остается. Пусть ни одно наше слово не выйдет за прозрачные стены”».

Да только «слово» самого Суворова за «прозрачные стены» все-таки вышло. И Русаков прекрасно знал, сколько крови по этому поводу было выпито из руководства разведки; кто именно и как поплатился за предательство профессионального разведчика.

Русаков прочел эту повесть одним из первых в стране. Запрещенную повесть запрещенного, заочно приговоренного к смертной казни предателя и диссидента. А значит, по законам своей страны, сам он, таким образом, тоже превратился в диссидента и почти предателя.

– Прямо из Англии переправили, – похвастался генерал внешней разведки, который доставил Русакову ксерокопию верстки. – Кстати, еще только готовится к публикации.

– Так уж «еще только…»

– Офицер, из нелегалов, – интригующе ухмыльнулся курьер, – добывший эту рукопись, сказал, что сумел снять ее копию еще до того, как автор написал ее.

– Почему же тогда не «сняли самого автора», как приговоренного предателя? Причем действительно еще до того, как он написал эту книженцию?

– Политическая ситуация изменилась. Политически такая акция сейчас нецелесообразна. Слишком много шума.

– Но и приказа «на нейтрализацию» этого мемуариста тоже никто не отменял. Впрочем, понятно, что теперь не время, – тотчас же спохватился Русаков.

Он всегда слыл человеком осторожным, памятуя, как Сталин «прокололся» на деле о партийных перегибах на местах; а Хрущев, поддавшись на провокационное подстрекательство кое-кого из своего окружения «Да врежьте вы, Никита Сергеевич, эту гнилую интеллигенцию… Сколько можно терпеть?!» – на преследованиях литераторов и художников. Русаков многое познал из опыта своих предшественников и теперь старался быть особенно осторожным.

Однако, одернул себя Президент, все это – из отвлеченных воспоминаний. А тут вот страна оказалась на грани путча, на грани свержения конституционной власти.

– Подождите, полковник!

Шаги на ступеньках затихли, затем возобновились, и из-за плавного винтового изгиба вновь появилась голова Бурова.

27

Почти час, проведенный у телевизора, с его предельно политизированными каналами и телестудиями, буквально поверг майора в некое сумеречное состояние. События недавнего прошлого вновь демонстрировали всю ту необратимость, с которой общество шло и продолжает идти к перевороту, к развалу Союза, к гражданской войне.

Курбанов никогда не принадлежал ни к правоверным коммунистам, ни к ревнителям их нерушимой империи. Но все же Союз оставался его Родиной, которой он присягал, которой служил. Он соглашался на любые перестроечные реформы, он готов был поддерживать перемены… Но допустить, чтобы такая империя в одночасье рухнула… такого он и представить себе не мог.

Выключив телевизор, Курбанов взял недопитую бутылку вина и, усевшись за журнальный столик, наполнил большой, работы богемских мастеров, бокал. Медленно смакуя напиток, он пытался разобраться в своих чувствах и политических приверженностях, но вскоре обнаружил, что и в мыслях, и в «политических» чувствах его царит такой сумбур, как и в остывающей коробке телевизора.

В душе он терпеть не мог генсек-президента, с подвластными ему «прорабами перестройки», но костьми готов лечь, чтобы Союз был восстановлен. Вот только, как его восстановить теперь, без этого самого, похоже, отрекающегося от всех и вся «конституционного прораба»?

Точно так же Курбанову глубоко наплевать было и на нынешнего главу российских федералов – с его политическим проституированием на трибунах съездов и парламентов, и хроническим непохмельем в дипломатии. Но при этом он прекрасно понимал: если уж Союз разрушен безвозвратно, – а к этому все шло, – то кто-то же должен подумать о спасении Федерации, спасении самой этнической России. А кто способен на это, если с подмостков убрать Елагина с его командой?

Спору нет, в свое время и саму Россию, и российскую советскую империю, следовало спасать решительнее и радикальнее. Но лично ему, Курбанову, как и Елагину, весь этот коммунистический маразм старцев из Политбюро давным-давно осточертел. Жаль только, что, разгоняя кремлевских демагогов, по неосторожности «разогнали» и весь Союз – с его вконец разуверившимися в мощи и мудрости Москвы националами. Но, с другой стороны, если бы националы не активизировались, разогнать Политбюро и построить демократическую Россию не удалось бы; коммунисты со своим КГБ ударились бы в такой террор, что все рассказы об ужасах тридцать седьмого показались бы теперь сказками Венского леса.

– А ты хорошо устроился, парень, – забывшись, Виктор произнес это вслух, чокаясь с пустой бутылкой. – Оставаясь коммунистом, ты, однако, не жаловал коммунистов, вместе с их кагэбэ, как «передовым отрядом партии»; а, продолжая служить строю, который давно возненавидел, в то же время умудрялся…

«Впрочем, ненавидишь ты в основном коммунистов со Старой площади, – тут же вступился за самого себя. – А служишь той Родине, которой присягал, поскольку другой у тебя не было. Так что сейчас у тебя просматривается только один путь: до тех пор, пока ты являешься офицером армейской разведки, ты будешь выполнять приказы командования. Каковыми бы они ни были. Только приказы своего командования – и ничьи больше».

Виктор принялся за вторую бутылку, но, услышав, как слегка скрипнула входная дверь, поставил бокал на журнальный столик, даже не притронувшись к нему губами.

Это была Лилиан. Ржаная копна на ее голове взбита так, что напоминает потускневшую золотую корону. Халатик – когда в прихожей она сняла пальто – показался еще короче, чем тот, в котором Латышский Стрелок появлялась у него утром. К тому же он был расстегнут, и под ним виднелась еще более короткая синяя юбка в обтяжку, с изумительным разрезом на левой ляжке. Ноги, талия, грудь, лебяжья шея – все казалось высеченным из мрамора и отточенным до идеальных форм и пропорций.

– И все-таки вы – изумительная женщина.

– Еще бы… – скептически хмыкнула Лилиан, мельком пройдясь по сервировке его стола. – Правда, не совсем понятно, что значит это ваше загадочное «и все-таки».

– Считайте, что сорвалось. Но дело вовсе не в «подкожности» моей, а уж тем более – не в том, что успел немного выпить, – молвил Курбанов, пятясь в столовую, вместо того, чтобы вежливо пропустить женщину мимо себя. – Вы и в самом деле изумительная женщина.

– А кто способен усомниться в этом? – невозмутимо, без тени иронии или самолюбования, поинтересовалась Лилиан.

– Никто, – поспешно заверил Виктор. – Да в этом и невозможно усомниться.

– Но сегодня утром вы еще, очевидно, не надеялись на свой вкус, коль просветление нашло на вас только к вечеру. Или к ужину? Как будет точнее?

– Что, собственно, одно и то же.

– Вот видите: вы, то ли невнимательны, то ли не приучены мыслить логически, – быстрыми движениями накрывала стол ржановолосая. – Это не одно и то же. Если «к вечеру», то это всего лишь временное определение, а если «к ужину», то ваши восторги объясняются не столько моими прелестями, сколько вашим голодом.

«По крайней мере теперь она соизволяет хоть как-то общаться с тобой, – умерил свою гордыню Курбанов. – А ведь в обед не снисходила даже до такой малости».

– Тогда – «к вечеру». Причем это определение окончательное.

Майор пошел в зал и вскоре вновь появился с недопитым бокалом в руке.

– Если вы решитесь злоупотреблять спиртным, майор Курбанов, вынуждена буду изъять даже те скромные запасы, которые у вас все еще имеются.

– В таком случае мне придется пополнить их в местном гастрономчике, сеньора. Здесь ведь имеется некое подобие?..

– Не придется, – холодно и жестко перебила его Лилиан, – поскольку вам тут же вежливо откажут, монсеньор. Считайте себя внесенным в список «отказников», которым продавать спиртное в нашем ведомственном «Продторге» категорически запрещено. Кроме того, мне придется доложить командованию о слабостях, которым вы столь усердно предаетесь.

– Это тоже входит в ваши обязанности – следить за моей непорочностью?

– Не входит. Но с удовольствием доложу обо всех ваших грехах и прегрешениях по собственной инициативе. Авось мне это зачтется.

Курбанов с сожалением взглянул на бокал, демонстративно опустошил его и вновь взглянул с тем же сожалением.

– Во всяком случае, откровенно, – признал он.

– А вы чего ждали? Что позволю спиваться от безделья?

– Но если никаких иных слабостей, которым я мог бы предаваться, здесь нет? Тогда как?

– Выражайтесь яснее, – озарила его Лилиан своим милозвучным латышским акцентом. – Что имеется в виду?

– Да мало ли что… маз-зурка при свечах! – замялся Курбанов.

– Самую примитивную мысль – и ту сформулировать не в состоянии, майор. Стыдно. Садитесь к столу и… приятного аппетита. Спущусь через пятнадцать минут.

– Но, коль уж вы тут, – присядьте. Немного вина?

Лазурные глаза Лилиан вдруг наполнились таким презрением, что Курбанов вздрогнул от ярости: «Да кто она такая, черт возьми?! Что она здесь корчит из себя?!»

– Вы так и не поняли меня, майор Курбанов. Я ведь сказала, что вина с вас достаточно.

– А почему вы решили, что имеете право определять: достаточно или недостаточно? – осклабился Виктор, садясь к столу и принимаясь за мясной салат.

– Если бы определяла я, – ответила Лилиан, уже из гостиной, откуда лестница уводила на второй этаж, – вы не обнаружили бы здесь ни одного грамма спиртного. – И добавила еще что-то по-латышски. Что-то презрительно-злое и до ярости оскорбительное. Типа «русской свиньи», или что-то в этом роде.

Однако, мгновенно погасив в себе вспышку ярости, Курбанов обратил внимание, что Лилиан – пусть и завуалировано – пытается объяснить ему: старшая здесь не она. Она всего лишь исполнитель. Тогда кто же командует этим парадом?

Выйдя, вслед за Латышским Стрелком из особняка, Виктор так прямо и спросил, кто здесь, черт возьми, старший?

– Это не важно, – обронила Лилиан, слегка оседая на крылечное перило.

– Для вас, может, и не важно. Зато важно для меня.

– В принципе – да, возможно. Однако на практике все выглядит иначе. Пока что персона «старшего» куда важнее для меня.

– Значит он – мужчина?

Лилиан оглянулась, и на лице ее вырисовалась некая гримаса, лишь отдаленно напоминающая обычную женскую улыбку.

– Почти. Такой ответ вас, монсеньор, устроит?

– В данном случае меня интересует только пол вашего шефа, а не его потенциальные возможности, – если вас смущает именно это.

– Придет время, и слово будет произнесено, – ответила Лилиан, вновь загадочно усмехнувшись.

«Что ты опять выпендриваешься?!» – прошипел вслед ей Курбанов. А вслух спокойно, примирительно предложил:

– Почему бы нам не поговорить нормально, умиротворенно, по-человечески, маз-зурка при свечах?

– Что значит это ваше «маз-зурка при свечах»? – резко оглянулась Лилиан уже с верхней ступени.

– Конечно же комплимент. Душераздирающий комплимент.

– Странноватый какой-то.

– Как и все, что связано со мной.

– Но если хоть раз этот ваш, извините, «комплимент» прозвучит оскорбительно, пеняйте на себя.

– А как звучит в ваших устах все то, что до сих пор приходилось выслушивать мне?

– Снисходительно, – не задумываясь, парировала наследница сомнительной славы латышских стрелков. – Всего лишь, всегда и только… – снисходительно.

«Поговорили, называется, – остался недовольным собой Курбанов. – А ведь именно с ней портить отношения не стоило».

28

– Кажется, нам уже давно пора, – встревожено взглянул на часы Елагин. – Спасибо за понимание, за гостеприимство.

– За гостеприимство не стоит, я еще даже не проявлял его… – скользнула по смуглому лицу Кузгумбаева одна из набора загадочных улыбок Отца Казахов.

– Хорошо тут у вас. Чудесный край. Горы. Великолепная резиденция. Но дела-то ждут в Москве.

– Вот именно, дела ждут в Москве, – неожиданно разговорился Президент Казахстана. Хотя до сих пор вел себя крайне сдержанно и настолько официально, что иногда это смахивало на самурайское высокомерие. Именно самурайское, ибо Елагин так и определил для себя Отца Казахов – «Самурай». – Но вы-то находитесь в Алма-Ате. Не так часто мы с вами видимся, чтобы столь поспешно прощаться.

Елагин удивленно взглянул на него, потом на своего первого помощника, на начальника охраны, стоявшего чуть в сторонке, как бы за кулисами этого небольшого, превращенного в одну объемную театральную ложу зала.

– В Москве все предельно официально. И это понятно. А здесь можно посидеть, поговорить о жизни, о том, что происходит в мире. Тем более что нам пообещали принести изумительную водку.

– Тоже предпочитаете водку?

– Когда оказываюсь в Москве, то предпочитаю кумыс. Потому что водки там слишком много, а кумыса мало. Здесь же, в Алма-Ате, кумысом я угощаю гостей, а сам предпочитаю водку.

Мелодии были монотонными и бесконечными. Похожие друг на друга, они сменялись почти незаметно, не производя на Елагина абсолютно никакого впечатления. И лишь когда на сцене появились девушки в красочных одеждах, Елагин, которого уже начало клонить ко сну, несколько оживился.

«Лица все еще полуазиатские, – заметил он про себя, опустошая первую рюмку из принесенной кем-то из людей Кузгумбаева водки, – но тела уже полурусские. Пусть скажут спасибо, что мы, русские, наводнили их степи целинниками, осваивающими не только их земли, но и женщин. Улучшая, так сказать, породу».

В следующем номере девушки оказались менее красочно разодетыми, зато более оголенными. Их откровенные, похожие на «танец живота», движения постепенно начали возбуждать Елагина. Выпив еще рюмку, он почувствовал, что не прочь бы с любой из них уединиться.

– Вчера я беседовал с Русаковым. С Президентом СССР, – уточнил Кузгумбаев, выдержав интригующую паузу.

– Давайте, выйдем, – тут же предложил Елагин. – Здесь душновато.

Крохотный дворик, окруженный со всех сторон живой изгородью, с крошечным озерцем посредине и султаном фонтанных струй, показался им обоим идеальным местом для деловой беседы.

– О чем он говорил? – настороженно поинтересовался русский, как только они остановились у бассейна.

– Казенный набор тем. Переговорный процесс. Подписание будущего договора, процедуру которого он предполагает организовать таким образом, чтобы сначала подписали Россия, причем каждый субъект ее, каждая автономная республика подписывала бы самостоятельно, а также Казахстан и Узбекистан. А уж затем, в последующие дни – все остальные.

– Почему не все вместе?

– Предполагается, что во второй и, особенно, в третьей волне появятся самые строптивые. Так вот, если им вздумается вносить в договор какие-то коррективы, Русаков будет нажимать на них тем, что, мол, вон какие республики уже подписали его. Не будем же теперь все изменять и заново подписывать!

– Понятно, – разочарованно протянул Елагин. И Казах-Ата уловил в его голосе явное разочарование. Он-то хотел услышать нечто более существенное.

– Но важно не то, что он говорил, а то, о чем он… не говорил.

– И о чем же он не говорил? – вмиг оживился русский.

– У меня сложилось впечатление, что он и сам не очень-то доволен проектом нового договора, поэтому кое-какие положения попросту хотел бы «переиграть».

– В сторону?..

– …Позиций прежнего договора, но с еще более прочным и полномочным центром и лишь слегка расширенными экономическими полномочиями союзных республик. Причем полномочия эти касались бы только двусторонних экономических связей – напрямую, но… советуясь с центром.

– И что он думает предпринять?

Кузгумбаев задумчиво прошелся вдоль бассейна, понаблюдал, как резвятся в нем золотистые рыбки и белые лягушки.

– Да, похоже, что предпринимать уже выпадает не ему. Это будут делать другие.

Елагин понимающе кивнул, уточнять, кого именно Отец Казахов видит в тоге вершителя судеб, не имело никакого смысла.

– И эти, «другие», попытаются использовать в качестве инициатора конфликта саму столицу, с ее взрывоопасной нестабильностью?

– Такое решение тоже возможно. После солидной провокации. Хотя на какое-то время Русаков постарается как бы самоустраниться, предоставив поле политических баталий силовикам.

– Без него?!

– С ним, но… притаившимся за кулисами.

Елагин похмельно покачал головой, пытаясь «врубиться» в то, что поведал ему Оралхан. При этом он понимал, что казах конечно же знает больше, чем выкладывает. Елагин помнил последнюю встречу с Русаковым на правительственной даче в Новопетровке. Как помнил и то, что тогда «прораб перестройки» согласился назначить премьер-министром обновленного Союза именно его, Кузгумбаева. Конечно же это согласование они трое пока что хранили в тайне, а потому для многих оставалось непонятным, почему в столь напряженное время президент России вдруг надумал устраивать себе визит в Казахстан, прибывая туда с проектом полномасштабного договора?

Одни воспринимали это как демонстрацию дружбы народов на советский лад, не понимая, что все значительно серьезнее. Другие же, наоборот, усугубляли толкование визита намеками на то, что столь полномасштабный межгосударственный договор заключается в пику союзному. То есть подтверждается тот факт, что на практике суверенные республики вполне могут обойтись и без союзного центра, пользуясь двусторонними договорами. При этом спешили обвинять Елагина в предательстве идеи Союза, в попытке создать новый центр – в российском Белом доме.

– И что же, у Русакова появился… такой план: изменить ситуацию, введя в действия какие-то силы? – Елагин так и не сумел логически оформить свою мысль, но не потому, что опьянел. Просто логика эта приводила к понятию «переворот». А словесно преподнести его Русский Брат пока не решался. Уже хотя бы потому, что пока что сама идея переворота пребывала за пределами его воображения.

– Во что это выльется, – сказать пока трудно. То ли просто в какие-то высказывания да угрозы со стороны группы силовиков и радикально настроенных политиков, то ли… будет разыгран какой-то… – Кузгумбаев пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить это слово. – Ну, какой-то спектакль…

– Фарс, – подсказал русский.

– Вот именно. В конце концов президента вынудят прекратить переговорный процесс, вернуться к советским ценностям, к заветам вождя мирового пролетариата…

– Но, по международным правовым канонам, это уже будет смахивать на переворот, – заметил Елагин.

– Скорее на некую имитацию переворота. Интересно, правда, как удастся провести грань между имитацией и самим переворотом? Кому сие позволено определять?

Ошарашенный такой постановкой вопроса, Елагин лишь проворчал в ответ что-то нечленораздельное. Прошло какое-то время, прежде чем он сумел овладеть собой и тихо, неуверенно, как бы вслух размышляя, произнести:

– Вообще-то Русаков слишком осторожен, чтобы перед кем-либо поступиться хоть частью полномочий.

– Но тут – случай особый. Мнимо поступаясь на очень небольшое время какой-то там толикой власти, он сохраняет ту высшую власть, которую дарует ему нынешнее положение главы огромной сверхдержавы. Причем главы, который, отказавшись, со временем, от поста генсека, выходит из-под контроля Политбюро, превращаясь в респектабельного европейского главу государства.

– Да, в этом ты, Оралхан, прав. Уже просматривается фарс, причем с таким себе, сугубо идеологическим, путчем…

– Точно подмечено, – коснулся его предплечья Отец Казахов. – Это будет сугубо идеологический путч. Без танков, без стрельбы и видимого насилия. Просто народу напомнят, что тридцать седьмой год сотворяла та же партия, которая до сих пор находится у власти. И что лагеря политзаключенных всего лишь законсервированы, но не уничтожены. Предусмотрительно не уничтожены.

– …А в нужное время, – завершал свою мысль Елагин, – генсек-президент вернется из Крыма, вмешается, стукнет кулаком по красному сукну, наведет порядок…

– И, таким образом, предстанет спасителем Отечества, радетелем демократии. Причем явится таковым и перед своим народом, и перед всем Западом. Тут уж за чернилами и красками журналисты не постоят.

– Но кто, в таком случае, возглавит этот путч?..

– Этого я пока не знаю, – ответил Отец Казахов.

– И когда же он может начаться?

– Порой возникает впечатление, что маховик его уже раскручивается.

Елагин вопросительно посмотрел на Кузгумбаева и долго не отводил взгляд. Вот только сам Отец Казахов в это время всматривался в лазурную глубину бассейна.

– Уже раскручивается? Есть реальные признаки?

– Мы с вами, господин Елагин, пребываем в Алма-Ате, а не в Москве. И госбезопасность подчиняется Русакову, а не нам. И не важно, что сам он в это время будет оставаться в Крыму, усиленно занимаясь своим здоровьем, которое в условиях Крыма поправлять всегда приятнее, нежели в московской суете.

– Но он не может не понимать, что ситуация выйдет из-под контроля, – вновь вернулся к размышлениям вслух Елагин.

– Не только понимает, но и сам позволит ей выйти из-под контроля. На какое-то время, естественно.

Произнеся это, Кузгумбаев исподлобья взглянул на Елагина и увидел, как тот, скептически поморщившись, качает головой.

– Русаков на это не пойдет. Существует опасность, что его попросту оттеснят, отстранят от дел, а может, и… устранят.

Поняв, что размышления зашли в тупик и выводят их на повторный круг сотворения старой версии, президенты вернулись в зал, где продолжался концерт и где стол был снова накрыт.

– Я понимаю, – мрачно осмотрел этот гастрономический рай Русский Брат, – восточное гостеприимство… красивые девушки. Зажигательные танцы… Но мне пора.

– Куда пора? Зачем?! – голосом искушенного тамады вопрошал Кузгумбаев. – Стол накрыт. Люди готовились показать искусство самому Президенту России. Зачем обижать людей? – теперь уже Елагину явственно чудился кавказский акцент. – Выпьем за новый союзный договор, за содружество народов.

Прошло еще около часа. Потеряв всякое терпение, Елагин решил игнорировать законы восточного гостеприимства и решительно поднялся. Но Кузгумбаев остался сидеть.

– Что, опять что-то не так? – устало взглянул он на русского.

– Нам пора улетать, Оралхан Изгумбекович, – как можно решительнее проговорил Елагин. – Пусть подадут машины. Мы уезжаем.

– Зачем торопиться, Владимир Андреевич?

– Оралхан Изгумбекович, я уважаю ваши традиции, но…

– Здесь дело не в традициях.

– В чем же? – насторожился русский.

– Вылет отложен.

– То есть как это «отложен»?

– Еще на два часа. Что-то там в аэропорту…

– Что… в аэропорту?! – побагровел Елагин.

– Чисто технические неполадки. Еще раз проверяют самолет.

Русский поиграл желваками и оглянулся на сидевшего за соседним столиком первого помощника.

Тот пожал плечами и скорчил такую рожу, словно уселся на жаровню.

– Я тоже не все понимаю, – сурово произнес Кузгумбаев. – Но с вылетом торопиться не надо. Самое мудрое в вашей ситуации – это ждать.

– В «моем положении»?

– Точнее, в нашем с вами положении, – спокойно уточнил Казах-Ата. И снова Елагина поразило то, с каким холодным безразличием ведет себя Кузгумбаев. Он словно бы вообще потерял интерес к своему высокопоставленному гостю: уедет ли он или останется еще на какое-то время; доволен или не доволен… В этом-то он как раз и заподозрил проявление пресловутого восточного коварства.

– Задержка… как-то связана с тем, о чем мы с вами говорили?

– С имитацией переворота? Нет, конечно, – все с тем же спокойствием, да с колкой ироничностью в голосе заверил Казах-Ата. Он твердо решил, что о требовании из Москвы задержать самолет Елагина умолчит. Не желал встревать в их «московские игры».

Еще вчера Отец Казахов представал перед главами других суверенных республик, а также перед прессой, в образе решительного сторонника «сохранения Союза во что бы то ни стало», при любых обстоятельствах. Но лишь очень узкий круг доверенных лиц знал, что, везде и всюду выступая за сохранение Союза, за подписание нового договора и незыблемости рублевого пространства, он тем не менее дал указание разрабатывать – сохраняя режим суровой секретности – образцы купюр казахской валюты – тенге.

Роль убежденного, яростного приверженца Советского Союза нужна была Кузгумбаеву по нескольким причинам: во-первых, этим он отвлекал от себя подозрения Москвы, а значит, сдерживал московских политиков и силовиков; во-вторых, успокаивал огромную массу русскоязычных, буквально наводнивших его гигантский по размерам, но слишком малолюдный Казахстан, в большинстве регионов которого казахи составляли явное меньшинство.

Если уж в Прибалтике русскоязычное меньшинство без конца провоцирует нестабильность, то можно себе представить, что произойдет, если точно так же оно будет вести себя в Казахстане, где значительные территории заняты переселенцами-целинниками, а каспийско-уральский регион давно обжит воинственным казачеством. К чему торопиться и лишний раз рисковать? Словом, до поры до времени он играл со Старшим Братом в поддавки, выигрывая время, укрепляя свое положение и в Казахстане, и во всей Средней Азии; на международной арене.

Кузгумбаев твердо решил для себя, что, даже дав согласие стать премьер-министром «обновленного» Союза, оставит в Казахстане такого наместника, который твердо будет проводить политику суверенизации республики, при поддержке, ясное дело, теперь уже союзного премьер-министра. Ну а пройдет какое-то время, и он, Кузгумбаев, Отец Казахов, вернется в свои степи, чтобы продолжить создание Великого Казахстана, будущего Среднеазиатского Дракона.

29

Президент понимал, что полковник заслуживает того, чтобы как-то отметить его старание, просто показать ему, что он замечен. Но все же, когда Буров вновь возник перед ним, от каких-либо благодарностей по-барски отказался. Вместо этого жестковато повелел:

– Выясните: «ядерный чемоданчик»… – он остался у полковника?..

– Зырянова, – подсказал Буров. – Никак нет, товарищ Президент, не остался.

– То есть? – слегка побледнел Русаков.

– Его отобрал генерал Цеханов. И увез с собой. В Москву.

– Это т-точно? – еще больше побледнело лицо Президента.