Текст книги "Анелька"

Глава четвертая

Помещик держит совет со Шмулем, после чего становится благосклоннее к жене, Анельке и даже к гувернантке

Отец приехал домой через полтора часа и привез с собой Шмуля, арендовавшего у него корчму.

Пан Ян был рассеян и озабочен. Он быстро вошел в комнату жены, сухо поздоровался с ней, поцеловал Юзека и чуть живую от страха Анельку. Казалось, он совсем забыл о встрече с дочерью на дороге.

– Как здоровье? – спросил он у жены, даже не садясь.

– Я, comme a l'ordinaire<Как обычно (франц.).>, – отвечала она. – Сил нет, ноги дрожат, сердце колотится, всего боюсь, аппетит пропал, живу на одном солодовом экстракте…

– А Юзек? – не дослушав, прервал ее пан Ян.

– Pauvre enfant…<Бедное дитя… (франц.)> Он так же слаб, хотя принимает пилюли с железом.

– Просто беда с этим его нездоровьем, по-моему твои лекарства ему только вредят, – сказал пан Ян, идя к двери. – А как Анелька – хорошо учится? Здорова? Или вы у нее тоже отыскали какой-нибудь недуг? – на ходу спрашивал он.

– Как, ты уже уходишь? Это после десятидневного отсутствия? – воскликнула пани Матильда. – Мне так много нужно тебе сказать… Я хочу в июле или августе непременно поехать к Халубинскому, так как чувствую, что только он один может…

– Халубинский только в конце сентября вернется в Варшаву. Впрочем, мы еще поговорим с тобой об этом, а сейчас мне нужно уладить кое-какие дела, – нетерпеливо сказал отец и вышел из комнаты.

– Toujours le meme!<Он верен себе! (франц.)> – вздохнула мать. – Шесть лет по целым дням занимается делами, а им конца краю нет. А я больна, Юзек болен, хозяйство расстроено, какие-то чужие люди неизвестно почему осматривают имение. О, как я несчастна! Все глаза выплакала!.. Joseph, mon enfant, veux-tu dormir?<Жозеф, дитя мое, тебе хочется спать? (франц.)>

– Non, – ответил полусонный мальчик.

Анелька так привыкла к жалобам матери, что эти новые сетования нисколько не уменьшили ее любви к отцу. Напротив, сейчас она еще больше любила его, потому что решила, что за сегодняшнюю провинность он хочет наказать ее без свидетелей. Поэтому-то он, должно быть, и поздоровался с ней так, как будто ничего не случилось, и ушел к себе в кабинет.

«Вот Шмуль уйдет, тогда он и позовет меня, – рассуждала про себя Анелька. – Пойду-ка я лучше сама и подожду там, а то, чего доброго, мама еще догадается».

Составив такой план действий, она потихоньку вышла в сад, чтобы быть поближе к кабинету отца. Несколько раз прошлась под открытым окном, но ни отец, ни Шмуль не обратили на нее внимания. Тогда она решила подождать и ни жива ни мертва села на камень у стены.

Отец ее между тем закурил сигару и развалился в кресле. А Шмуль примостился на простом стуле, поставленном специально для него возле двери.

– Так ты утверждаешь, – говорил помещик, – что не земля вертится вокруг солнца, а солнце вокруг земли?..

– Так написано в наших священных книгах, – ответил Шмуль. – Но прошу прощения, ясновельможный пан, вы, наверное, не за тем пригласили меня сюда?..

– Ха-ха!.. Ты прав!.. Итак, приступаю прямо к делу: достань мне триста рублей, они мне нужны завтра утром.

Шмуль сунул обе руки за пояс, закивал головой и усмехнулся. С минуту оба молча смотрели друг на друга: помещик как будто хотел убедиться, что в бледном лице, черных живых глазах и во всей щуплой, слегка сутулой фигуре еврея не произошло никаких перемен; еврей, казалось, любовался роскошной русой бородой помещика, его мощным сложением, изяществом манер и классическими чертами лица. Впрочем, оба уже тысячу раз имели возможность убедиться, что каждый из них являлся образцовым представителем своей расы, но это ничуть не меняло положения.

– Ну, что ты на это скажешь? – первым нарушил молчание помещик.

– Я думаю, не в обиду вам будь сказано, ясновельможный пан, что скорее в вашем пруду выудишь осетра, чем в целой округе хоть одну сторублевку. Мы дочиста все подобрали, так что теперь тот, кто не прочь вам дать, сам ничего не имеет, а у кого есть, тот не даст.

– Выходит, я уже лишился кредита?

– Извините. Этого я не говорил. Кредит нам всегда открыт, только вот обеспечения у нас нету, а без него нам никто в долг не даст.

– Черт побери! – сказал помещик, как бы про себя. – Ведь все знают, что я не сегодня-завтра продам лес и получу остальные десять тысяч.

– Все знают, ясновельможный пан, что вы уже получили три тысячи рублей задатку, а между тем переговоры с мужиками насчет сервитутов подвигаются туго.

– Но они очень скоро придут к концу.

– Это одному только богу известно.

Помещик встревожился:

– Есть какие-нибудь новости?

– Поговаривают, будто мужики хотят уже по четыре морга на двор…

Пан Ян даже подскочил в кресле.

– Их кто-то бунтует! – крикнул он.

– Возможно.

– Наверное, Гайда?

– Может, Гайда, а может, и кто поумнее.

Помещик рычал, как разъяренный лев.

– Ну, невелика беда, – сказал он, успокоившись. – В таком случае я продам имение и получу за него сто тысяч чистоганом.

– Долгов-то у вас больше, – ввернул еврей, – и все должны быть немедленно уплачены.

– Обращусь к тетке, она мне поможет…

– Ясновельможная пани больше ни гроша не даст. Капиталы она трогать не станет, а проценты предпочитает тратить на себя.

– Ну, так после ее смерти…

– Ай!.. Она страх какая здоровая!.. Совсем недавно новые зубы себе в Париже купила…

– Но когда-нибудь она все-таки умрет…

– А вдруг она, извините, ничего не завещает ясновельможному пану?..

Помещик забегал по комнате. Шмуль встал.

– Посоветуй же, как быть! – воскликнул помещик, круто останавливаясь перед арендатором.

– Я знаю, что ясновельможный пан не пропадет, даже если этот немец купит имение. Вы, ясновельможный пан, всегда будете среди знатных панов, а когда (тут Шмуль понизил голос) ясная пани… того… вы женитесь…

– Ты глуп, Шмуль, – сказал помещик.

– Пусть так, но у пани Вейс капитал в два миллиона, а серебра и драгоценностей столько…

Помещик схватил Шмуля за плечо.

– Замолчи, – прикрикнул он на него. – Мне нужно триста рублей, об этом изволь думать.

– Это можно устроить… – ответил Шмуль.

– Каким образом?

– Попросим у пани Вейс…

– Ни за что!..

– Ну, так дайте мне какой-нибудь залог, и я под него достану деньги.

Помещик успокоился, снова сел и закурил сигару. Шмуль, помолчав, заговорил:

– Вам-то, ясновельможный пан, везде хорошо, и на возу и под возом, а со мной что будет? Ведь у меня даже расписок ваших нет… Вы до сих пор и мельницу не поставили, столько лет прошу…

– Денег не было.

– Были не раз, и немалые. Вот и теперь: получили вы три тысячи, так предпочли коляску купить, комнаты оклеить заново… А я, того и гляди, все потеряю…

– Ты заработал на этом деле не меньше пятисот рублей.

– Заработал или не заработал – а все-таки мельница больше по мне. Что на земле стоит, то ценность, а с деньгами только беспокойство да соблазн для воров.

– Подожди-ка тут, а я подумаю, что бы такое дать тебе в залог, – перебил его помещик.

– Как вам угодно, ясный пан.

Во время разговора отца со Шмулем Анелька находилась в том неприятном, смятенном состоянии духа, какое обычно вызывает страх. В разгоряченном мозгу помимо воли назойливо вертелся вопрос: «Что-то скажет отец?» – а в ответ воображение создавало из обрывков недавних впечатлений печальные и беспорядочные картины.

Девочка несколько раз видела отца в гневе. И сейчас она не могла отогнать воспоминание о его нахмуренном лбе и сдвинутых бровях. Ее преследовали устремленные на нее в упор, сверкающие глаза отца и его громкий сердитый голос.

Потом она представила себе бедную Магду, которую какой-то человек таскал за волосы и пинал ногами; перед глазами вставала и панна Валентина: холодная, неумолимая, она молча, с опущенным взором, замышляла что-то страшное против нее, Анельки.

Разговор отца со Шмулем Анелька слышала весь, от слова до слова, но смысл его пока еще был ей неясен. В сознании остался только туманный образ какой-то дамы рядом с отцом.

И над всем этим парил Шмуль, он заглядывал Анельке в глаза и усмехался по-своему – ехидно и в то же время печально.

«Боже мой!.. Противный Шмуль!.. Что он сказал отцу!.. Кто эта пани Вейс?» – спрашивала себя встревоженная девочка.

Она не могла дольше усидеть на месте и побежала к себе в комнату. Там, притихшая и испуганная, Анелька долго ждала, когда ее позовут.

Но позвали ее нескоро. Ужин запаздывал, потому что отец и мать долго беседовали между собой.

На этот раз пан Ян был в превосходном расположении духа: он вошел в комнату жены, напевая, и, подойдя к ее креслу, нежно сказал:

– Щечку!

– Наконец-то, в первый раз за десять дней, – промолвила жена. – Je suis charmee<Я восхищена (франц.).>, что ты вспомнил обо мне; я уже отвыкла от этого. Болезнь, одиночество, страшные мысли – voici mes compagnons<Вот мои спутники (франц.).>. В этой унылой комнате даже твоя веселость, говоря откровенно, производит на меня гнетущее впечатление.

– Не чуди, милая Меця. Скоро конец и твоему одиночеству и твоим болезням, потерпи немного. Я на пути к завершению блестящего дела – только бы мне собрать необходимые средства…

– Assez! Assez! Je ne veux pas ecouter cela!..<Довольно! Довольно! Я не желаю это слушать!.. (франц.)> Опять дела, деньги… Ах, мне сегодня не уснуть…

– Ну, погоди, я расскажу тебе кое-что другое. Вообрази, Владислав уже обручился с Габриэлей. Великодушная женщина одолжила ему пять тысяч, и он экипируется по-княжески. Если бы ты видела, как он обновил свой особняк, какая у него мебель, экипажи…

– Просто не верится, – перебила его жена, – как это Габриэля решилась выйти замуж за шалопая, промотавшего в несколько лет огромное имение…

– Прости, пожалуйста, не промотал, а просто заложил. Ничего, капитал жены опять поставит его на ноги. Мы живем в переходную эпоху, когда близки к банкротству самые состоятельные люди…

– Знаю!.. Все от карт да веселой жизни.

– Не будь несправедлива хотя бы к Владеку: этот бесценный человек оказал мне большую услугу в одном деле. Только бы раздобыть денег…

– Опять дела, деньги!..

– Я, право, не узнаю тебя, Меця, – с сокрушением воскликнул ее супруг. – Тебе хорошо известно, что я сам не люблю говорить о будничных мелочах, а тем более надоедать тебе, но сейчас дело идет о сервитутах, об имении, о нашем положении в обществе, о будущем детей. Нельзя, чтобы все пошло прахом из-за каких-то нескольких сот рублей.

– Значит, тебе опять не хватило денег? – удивилась пани Матильда.

– Разумеется, и на этот раз я решил обратиться за помощью к тебе.

Пани Матильда поднесла платочек к глазам и жалобно спросила:

– Ко мне?.. А что же я могу сделать?.. Все мое приданое прожито, половина драгоценностей заложена, мне не на что даже поехать к Халубинскому, хотя я чувствую, что он непременно вернул бы мне здоровье. А что уж говорить о несчастном Юзеке, о невыплаченном прислуге жалованье, о том, что мы все берем в долг… Oh, malheureuse que je suis!<О, как я несчастна! (франц.)> Я все глаза выплакала…

– Меця! Заклинаю тебя, успокойся, – увещевал ее муж. – Пойми, сейчас все общество переживает критический период, который для нас с тобой окончится через несколько дней. Как только удастся снять сервитуты, я получу остальные десять тысяч и вложу их в хозяйство. Урожаи повысятся, мы заплатим долги, продадим вторую половину леса и укатим за границу. Ты там оживешь, будешь развлекаться и блистать, как прежде…

– Vain espoir!<Напрасная надежда! (франц.)> – прошептала пани Матильда. – Ты всегда твердишь мне одно и то же, когда тебе нужна моя подпись.

– На этот раз даже подписи не нужно! – подхватил муж. – Дай мне просто на недельку, на две свое ожерелье…

– Malheur! Malheur!<Горе! Горе! (франц.)> – прошептала жена.

– Самое большее через месяц ты получишь обратно свои драгоценности…

– Все глаза выплакала…

– В начале октября повезу тебя в Варшаву, и ты, я думаю, сможешь провести там зиму…

– Только чтобы восстановить здоровье, – тихо сказала пани Матильда.

– А заодно и немного поразвлечься, – с улыбкой заметил муж. – Театр, концерты и даже вечеринка с танцами не принесут тебе вреда.

– Танцевать я, конечно, буду в своих допотопных платьях, которые истлели в шкафу!

– Ну, ну!.. Купишь себе столько новых нарядов, сколько твоей душе угодно…

Пани Матильда опустила голову на грудь и после минутного раздумья сказала:

– Возьми сам ожерелье из ящика. Боже мой! Я умру от горя, если сейчас взгляну на него.

– Зато как приятно тебе будет потом появиться в нем у кого-нибудь. Оно всегда будет напоминать тебе, что ты не поколебалась исполнить свой долг, спасти детей и наше положение в свете. – С этими словами он подошел к столу и, шаря в ящике, продолжал: – После временных неприятностей только сильнее ощущаешь радости. Мы дорожим самым обыкновенным камнем, если с ним связано какое-нибудь значительное событие в нашей жизни. Подумай только, какую цену будут иметь в глазах твоей дочери эти побрякушки, когда, застегивая ожерелье у нее на шее, ты скажешь: «Эти бриллианты в дни невзгод сохранили нам положение, спасли наше состояние…»

Вынув из ящика довольно большой сафьяновый футляр и спрятав его в карман, он наклонился к жене и прошептал:

– Щечку!..

– О, как я была бы счастлива!.. – начала пани Матильда.

– Если бы эти времена уже наступили? – подхватил, посмеиваясь, муж.

– Нет, если бы я могла тебе верить…

– Опять ты за свое, Меця! – сказал пан Ян, теряя терпение. – Я понимаю, болезнь расстроила тебе нервы, но нужно хоть немножко владеть собой…

Он говорил это уже в дверях, торопясь в кабинет, где ждал его Шмуль.

Пани Матильда осталась одна. Говоря с мужем, глядя на его красивое лицо, она перенеслась мыслями в прошлое, на несколько лет назад. Напрашивались сравнения, которые будили в ней тоску и тревогу.

"Неужели это он, душа общества, законодатель мод, влюбленный рыцарь, мечтавший некогда у ее ног? Неутомимый танцор, придумывавший все новые фигуры в мазурке, великий знаток, а нередко изобретатель изысканных дамских туалетов? Он, без которого не обходились ни один маскарад, бал или дуэль, помогавший влюбленным неоценимыми советами по части покорения сердец? Человек, без чьих авторитетных указаний не устраивался ни один званый обед?

Знание светских правил придавало его суждениям силу закона. Его остроты облетали всю округу, его дом слыл школой хорошего тона. Только он умел одним словом разрешать самые ожесточенные споры из-за убийства чужого пса, продажи больной лошади или о том, допустимо ли на балу вынимать платок из кармана. Наполовину выстроенный дом одного магната был превращен в винокурню только потому, что Ясю не понравилось расположение комнат.

А теперь этот человек не может справиться с хлопотами по имению и ценой ее ожерелья должен покупать доверие собственного арендатора!

Конечно, виной всему эта самая переходная эпоха, от которой пострадали все без разбора. Одни разорились, другие с остатками состояния переселились в город, третьи порвали отношения с тем, кого некогда величали primus inter pares!<Первый среди равных! (лат.)> Разве он виноват, что новых людей, эту армию выскочек, интересуют уже не пикники, охота, светские обычаи, а многопольная система, бухгалтерия да скотоводство? Что общего у этого возвышенного ума с презренной толпой евреев, немцев и мужиков, которые еще не испытывают потребности в перчатках и духах?"

Так рассуждала супруга пана Яна, сетуя на свой недуг, который иногда мешал ей видеть блестящие достоинства мужа.

Вошел лакей.

– Прошу к столу, пани, самовар подан.

– А пан уже в столовой?

– Я докладывал ясновельможному пану.

– Позови панну Анелю и скажи гувернантке.

Лакей вышел.

– Joseph, mon enfant, veux-tu prendre du the?..<Жозеф, дитя мое, хочешь чаю?.. (франц.)> Спит, бедный ребенок!..

Через светло-голубую комнату и переднюю она прошла в столовую, волоча за собой по полу шлейф белого шлафрока. Вскоре появились в столовой все еще встревоженная Анелька и молчаливая гувернантка, а за ними вошел и хозяин дома.

Он учтиво предложил руку гувернантке, у которой лицо и шея стали кирпичного цвета. Она села напротив пана Яна и потупила взор. Люди поверхностные поспешили бы сделать вывод, будто мужчины производят на панну Валентину неотразимое впечатление, но от самой ученой особы они могли бы узнать, что таким образом она демонстрирует свое презрение к аристократам.

«Ужасный человек! – думала она, поглядывая на пана Яна из-под опущенных ресниц. – Скольких женщин он сделал несчастными!»

Панна Валентина слыхала, что красивый помещик питает слабость к прекрасному полу, вследствие чего женская прислуга никогда долго не оставалась в доме.

«А ведь он так редко бывает дома, – думала она. – Боже, если бы он все время был здесь, мне пришлось бы, пожалуй, отказаться от воспитания этого заброшенного ребенка!..»

Помещик безо всякого умысла положил обе руки на стол и, глядя на панну Валентину (как ей показалось, вызывающе), обратился к лакею:

– Вели мне зажарить бифштекс по-английски.

– Мяса нет, ясновельможный пан.

– Как же так? Уже в июне невозможно достать мяса?..

– Достать-то можно, но вельможная пани не посылала в город.

Мать и дочь густо покраснели. Им было хорошо известно, что за мясом не посылали из экономии.

– Тогда прикажи сварить два яйца всмятку, – сказал пан, устремляя на гувернантку на сей раз меланхолический взор.

Панна Валентина сочла уместным вмешаться:

– Яиц тоже, наверное, нет, их подавали сегодня к обеду. И, кроме того, я ежедневно пью сырые.

– Вижу, Меця, твоя Кивальская совсем запустила хозяйство, – заметил пан Ян.

– Приноравливается к отпущенным ей средствам, – вставила гувернантка, беря под свою защиту ненавистную ключницу только для того, чтобы досадить пану Яну.

Слова ее задели помещика.

– Ты настолько слаба, Меця, что обременяешь панну Валентину обязанностями кассира?.. – спросил он.

– Mais non!..<Вовсе нет!.. (франц.)> – прошептала смущенная пани Матильда.

Но в старую деву словно бес вселился.

– Это было бы не так уж плохо, – процедила она с усмешкой. – Если у вас за кассира Шмуль, то я с успехом могла бы выполнять ту же обязанность при пани Матильде.

– Бесспорно, – ответил пан Ян, слегка нахмурившись, – но, мне кажется, Анельке это не принесло бы пользы.

У Анельки чуть не выпала ложечка из рук.

– Сегодня, например, я встретил ее на проезжей дороге…

– Анельку?.. – воскликнули в один голос мать и гувернантка.

– Да, Анельку. К счастью, не одну, а в обществе дочери этого разбойника, Гайды, и еще – поросенка…

– Анеля!.. – прошептала пани Матильда.

– Вот видите, – продолжал хозяин дома, с усмешкой обращаясь к гувернантке, – на что обречена моя дочь уже сейчас, хотя вы пока еще не соблаговолили заняться ведением наших расходов… Она ищет себе товарищей среди пастушек и поросят…

Панна Валентина позеленела.

– Ах! Кто знает, – ответила она с напускным спокойствием, – не пригодится ли ей когда-нибудь такое знакомство.

– С поросятами?

– С детьми народа. До сих пор знатные господа имели обыкновение водить дружбу только с евреями, и у нас перед глазами немало примеров, чем это кончается. Может быть, следующее поколение в силу необходимости сблизится с мужиками…

У помещика дрожали губы, но, сделав над собой усилие, он улыбнулся.

– Панна Валентина – пылкая демократка, – пролепетала совершенно перепуганная пани Матильда. – Но Анелька делает у нее такие успехи…

– Как видно, не все это понимают, – пробормотала гувернантка, взглянув, вопреки своей обычной скромности, прямо в лицо помещику. Она торжествовала победу, уверенная, что теперь по крайней мере оградила себя от посягательств этого коварного сердцееда.

И действительно, способ защиты оказался весьма радикальным. К тому же пан Ян, вовремя вспомнив, что гувернантке не плачено за три месяца, ничего ей не возразил. Он обратился к дочери:

– Анелька…

Девочка встала из-за стола и, дрожа, подошла к отцу, думая, что час расплаты настал. Стол, самовар, вся комната завертелись у нее перед глазами.

– Что, папа?..

– Подойди ближе…

Анелька чуть не упала.

– Я прошу тебя никогда больше не выбегать на дорогу, – медленно сказал отец и, обняв ее, поцеловал в лоб. – А теперь иди допивай свой чай…

Анелька была на седьмом небе. «О господи, до чего же он добрый!.. И какой гадкий человек этот Гайда, – бьет свою дочку!..»

Но тут она вспомнила про пани Вейс, и восторг ее сразу остыл.

Глава пятая

Веселые опечалены, а печальные пребывают в превосходном настроении

Прошла неделя. Солнце припекало все сильнее, ночи стояли теплые и короткие. Над полями время от времени проплывали тучи, сея дождик, но ветер сразу разгонял их, чтобы они не повредили хлебам. Деревья были в цвету, а многие уже усыпаны завязями плодов.

Все благоухало. Над прудом думали свою думу аисты, прислушиваясь к лягушечьему кваканью. В птичьих гнездах уже копошились птенцы. Все вокруг торопилось жить и расти или набиралось сил для жизни и роста. В природе, как пузыри в кипящей воде, беспрерывно появлялись новые жизни, новые голоса, новые радости. Чем выше поднималось солнце над горизонтом, тем безудержнее бурлила жизнь. Казалось, будто это огромное светило окружено целым сонмом духов и они градом сыплются на землю, вселяясь здесь в существа недолговечные, но полные беспечной резвости и веселья.

Поля, кустарник и леса, холмы и долины оделись в зелень всевозможных оттенков, а среди этой зелени звездочками сияли белые, розовые, синие, желтые и бог весть еще какие цветы. И все эти краски, сосредоточенные в разных местах, издали воспринимались человеческим глазом как разноцветные полосы и пятна, в беспорядке разбросанные по беспредельным просторам земли. Должно быть, мухам, ползающим по фрескам знаменитых мастеров, эти фрески представляются такими, как пестреющие всеми красками поля – людям, живущим средь них. Но кому ведомо, что видит в этих полосах и пятнах недремлющее око Предвечного, этого великого живописца, для которого земля – холст, снег – занавес, скрывающий полотно, а кисть – солнце?

В продолжение всего этого времени отец Анельки никуда не выезжал из дому. Со Шмулем переслал он в город взятые в долг деньги, а сам чаще всего сидел у себя в кабинете, не расставаясь с сигарой: читал и курил или разговаривал со Шмулем и снова курил.

Иногда он выходил на крыльцо и, засунув руки в карманы, запрокинув голову, всматривался в горизонт, словно ожидая, что оттуда надвинутся ожидаемые события. Но события запаздывали, а пока на помещичьих полях торчала реденькая рожь да тут и там чернели полосы незасеянной земли. В такие минуты пана Яна молнией пронзала мысль, что в будущем у него уже нет опоры. И он возвращался к себе в кабинет и часами шагал из угла в угол, а половицы скрипели под ногами.

Кто знает, не впервые ли в жизни пан Ян был так задумчив и встревожен? Он переживал тяжелое время. Сегодня, завтра, самое позднее – через неделю должен был решиться вопрос о сервитутах. Несколько месяцев тому назад крестьяне как будто соглашались отказаться от своих прав на лес и взять взамен по три морга земли на каждый двор. Если они подпишут договор, он продаст лес, получит остальные десять тысяч и уладит самые неотложные дела. Но если мужики заартачатся, придется продать имение. А потом что?..

Этот возможный оборот дела, грозивший им полным разорением, угнетал помещика. Он пал духом, утратил обычную самоуверенность и даже охоту выезжать из дому. Ходили слухи, будто крестьяне передумали и намерены потребовать за лес больше трех моргов на каждый двор, а не то и вовсе сорвать переговоры. Это ужасало пана Яна.

Он принадлежал к числу людей, которые непременно хотят, чтобы все шло в лад с их желаниями, но сами для этого даже пальцем не шевельнут. Уговорившись с крестьянами насчет трех моргов, пан Ян твердо уверовал, что с сервитутами все уладилось. Поэтому он продал лес, истратил задаток и делом этим больше не занимался, не допуская и мысли, что могут возникнуть какие-либо препятствия. Убедив себя, что в день святого Яна договор с крестьянами будет подписан, он откладывал все до этого срока.

Когда Шмуль сообщил ему, что крестьяне поговаривают о четырех моргах, пан Ян почувствовал, как пошатнулось многоэтажное здание его надежд. Им овладела тревога; но он настолько привык предоставлять всему идти своим чередом и ему так не хотелось расставаться со своими иллюзиями, что он не решался даже проверить эту весть, а тем более попробовать уладить дело, насколько это было в его силах.

Пан Ян отмахивался от неумолимой действительности, бежал от нее, пока она его не настигала.

«Может, это сплетни? – думал он. – Надо бы спросить у мужиков… Нет!.. Не то они, чего доброго, решат, что я готов пойти на уступки…»

На самом деле помещик просто боялся узнать горькую истину. Если бы ему сегодня же стало известно, что переговоры с мужиками кончатся ничем, развеялись бы его мечты, связанные с продажей леса. А пребывая в неизвестности, он может тешиться ими еще неделю, три дня… хотя бы только день!..

Итак, пан Ян никого не расспрашивал, ни с кем не говорил об этом, даже Шмулю не давал заводить речь о сервитутах – и выжидал. Такой образ действий он называл дипломатией и внушал себе, что, если никто не услышит от него ни слова об этом деле, крестьяне не посмеют отречься от прежних условий.

Но то была вовсе не дипломатия, а боязнь взглянуть правде в глаза, боязнь спросить у самого себя, что же предпринять, когда имение за долги пойдет с молотка? Куда девать жену?.. Что может он предложить ей взамен растраченного им приданого, драгоценностей и привычного образа жизни?.. Как примирить ее с мыслью, что, доверив мужу свое состояние, она всего лишилась и уже никогда не поедет лечиться в Варшаву?

Время летело быстро. Случалось, помещик просыпался ночью в холодном поту и думал, что, может быть, уже завтра узнает всю правду. Иногда он собирался созвать сход и сам спросить у крестьян, согласны ли они подписать договор? Но мужество быстро покидало его, и он успокаивал себя:

«Будь это еще делом нескольких месяцев… А то все равно не сегодня-завтра они явятся сюда сами. Вдруг я испорчу все своей торопливостью?..»

И он ждал, хотя порой пульс его бился учащенно и сердце трепетало в груди, как раненая птица. Подобных ощущений ему еще никогда не приходилось испытывать.

Если бы он мог заглянуть в будущее, его предостерегли бы могильные кресты. Быть может, он тогда остановился бы, одумался?

Настроение пана Яна, казалось, тяготело над всем домом. Пани Матильда стала еще бледнее. Анелька ходила как в воду опущенная, сама не зная отчего. Батраки один за другим просили расчет и работали спустя рукава. Иные тайком удирали из усадьбы – случалось, и на несколько дней, чтобы подыскать себе новое место. Другие тащили из сараев веревки и разный железный лом, чтобы хоть чем-нибудь попользоваться вместо невыплаченного жалованья. Более дерзкие громко жаловались на плохие харчи.

Вечерами, сойдясь возле своего жилья или овинов, все они открыто толковали о том, что, видно, «песенка помещика спета».

Только кучер Анджей, который десять лет ездил с хозяином, стоял молча, прислонясь к забору, попыхивал своей трубочкой, которая свистела, как птица, и время от времени бурчал:

– Эх, дурачье…

– А что?.. – спрашивал его вечно недовольный гуменщик.

– А то, что дурачье, – отвечал кучер и сплевывал. – Хоть и продадут имение, пан все равно не пропадет.

– А жить-то где он станет, когда его отсюда прогонят?

– В городе. И еще получше, чем здесь.

– А есть что он будет?

– То, чего никто из вас и не нюхивал.

– А она куда денется с детьми?

– Тоже в город поедет, там и аптека ближе. А когда она, не дай бог, помрет, барин на такой богачке женится, что за одно ее колечко целую деревню купит, – говорил Анджей.

– Что ж, может, и так!

– Кто его знает!

– Ну, а с нами как же? Ведь жалованье-то он нам задолжал?

– С вами? Только еще не хватает ему вас кормить да поить при его-то бедности. Вот продаст имение, тогда и рассчитается.

– Значит, недолго нам тут околачиваться?..

– То был один разговор, а это совсем другой. Каждый пусть идет туда, где ему лучше, а я при хозяине останусь. – Сказав это, Анджей лениво потянулся и побрел к конюшне, даже взглядом не удостоив собравшихся.

Батраки переглянулись.

– Брешет или правду говорит? – спросил один.

– Чего ему брехать, он повсюду пойдет за барином, как возница за возом; знает, что тот его не обидит.

– Это верно… Ему и горя мало: ни жены у него, ни детей, один он как перст; разъезжают вдвоем с барином, арак попивают да за девками увиваются.

Экономка ксендза и в самом деле умерла неделю назад, и Кивальская – правда, со слезами и причитаниями, но тем не менее весьма решительно – попросила расчет. Она твердила, что любит всех без памяти и, наверное, помрет от тоски, но долг верующей повелевает ей идти к ксендзу, которого негодные служанки того и гляди заморят голодом. В заключение она прибавила, что не смеет напоминать господам о жалованье, но свято верит в их справедливость.

В поведении панны Валентины тоже замечалась перемена. Видя общее бегство из дома, гувернантка во всеуслышание заявляла, что не бросит Анельку, которую искренне полюбила, но с ее отцом жить под одной крышей не будет.

Пани Матильда, услышав это, только плечами пожала, убежденная не столько в верности супруга, сколько в том, что прелести ученой особы не представляют для него соблазна. Все же она сказала гувернантке, что осенью обе они, вероятно, переедут с детьми в Варшаву, а пока пан Ян редко бывает дома и поэтому панна Валентина могла бы хоть немного умерить свою тревогу.

Таким образом, вопрос остался нерешенным. Но панна Валентина на всякий случай отдала в стирку свое белье. Особенно дурным знаком было то, что гувернантка стала все меньше времени уделять занятиям с Анелькой и главным образом стояла на страже своей невинности. Чтобы рассеяться, она по три раза в день кормила воробьев из окна своей мансарды, испытывая удовлетворение при мысли, что от опасного соблазнителя ее отделяет преграда в несколько комнат и дюжину ступенек.

Между тем свободного времени у Анельки было меньше, чем когда-либо. Правда, уроки продолжались теперь недолго, но их с лихвой возмещали всевозможные задания, которые так и сыпались на девочку и она беспрерывно писала, переписывала и заучивала наизусть. Словно предвидя свой скорый отъезд, панна Валентина целыми ведрами вливала премудрость в голову своей ученицы, очевидно для того, чтобы этого запаса хватило на долгое время.

В результате бедная девочка, которой необходимы были свежий воздух и движение, за несколько дней осунулась и побледнела. В сад Анелька выходила редко, а в ту часть, которая примыкала к дороге, и вовсе не заглядывала. Единственной ее отрадой был Карусик, не отходивший от своей хозяйки ни на шаг. Он сидел рядом с ней возле застекленной террасы, поедал остатки обеда, которые она приносила ему в кармане, выслушивал ее ласковые наставления и, казалось, даже изучал с ней за компанию различные предметы, которые в недалеком будущем, быть может, составят минимум собачьего образования, как теперь – человеческого.