Текст книги "Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век (адаптирована под iPad)"

Возрождение

В первой части мы рассматривали стадии гибели государства; в этой посмотрим, как зарождается и формируется новое государство. Однако прежде всего возникает вопрос, почему вроде бы сгинувшая Россия вообще воскресла?

Нежизнеспособной оказалась конкретная государственная модель, но не само государство. Восстановившись, оно доказало, что являлось не исторической случайностью, как «первая» Русь, всего лишь оседлавшая торговый путь «из варяг в греки», а эволюционной закономерностью. Поэтому страна не раскололась на куски, как в XII веке, но после короткого перерыва вновь появилась как единое целое, почти на той же территории.

Конечно, мы будем говорить и о том, чем новая государственная конструкция отличалась от предшествующей. Но сначала все-таки о причинах: почему Русь не стала польским или шведским протекторатом либо не была поделена между странами-победителями?

Причины эти делятся на внутренние и внешние.

Смысл хаотичного, разрозненного и в конце концов провалившегося движения, которое историки окрестили «Первым ополчением», несомненно заключался в том, что оно продемонстрировало повсеместное желание русских людей жить в собственном государстве. Рассыпавшаяся на мелкие части страна сама захотела собраться из осколков. Это, пожалуй, самое главное. Россия не смирилась с поражением, а сумела вернуть независимость и создать новое национальное государство по очень простой причине, которую я уже называл: к семнадцатому веку связи, объединявшие население и области страны, были сильнее, чем то, что их разъединяло, и нагляднее, эмоциональнее всего это единство проявлялось в общей вере.

Военное поражение и крах всей административной стуктуры выявили, что кроме Руси-государства есть еще иная Русь, победить и завоевать которую невозможно, поскольку она существует не в материальном, а в духовном, волевом измерении. Пишут, что в годы Смуты во всех слоях общества произошел необычайный подъем религиозности, и это психологически очень понятно. Жизнь людей стала так ужасна, что кроме как на Бога полагаться было не на кого. Несколькими веками ранее то же самое произошло после монгольского завоевания, которое сделало рудиментарно языческую страну по-настоящему христианской. Но тогда русская церковь все же раскололась на две части, и возникли два отдельных государства – Московское и Литовское. Теперь же российская церковь осталась единой и помогла стране сохранить единство. Смута обнаружила слабость «примитивного» самодержавия и в то же время подтвердила крепость союза русских земель. В результате этого испытания Россия просто сбросила устаревшее, стесняющее движения платье одной государственности, заменив его на другое.

Достигнув самого дна после первого, неудачного освободительного порыва, страна не успокоилась и не смирилась, а почти сразу же предприняла вторую попытку освобождения, оказавшуюся успешной. И тут уже сказались внешние факторы, облегчившие эту задачу.

Польская оккупация оказалась непрочной и сравнительно непродолжительной вследствие ошибок, сделанных недальновидным и упрямым Сигизмундом. В молодости из-за тех же своих недостатков он лишился шведского престола, но ничему не научился.

Если бы король лучше понимал дух и настроение страны, которую завоевал, если бы не возжелал, в нарушение договора с Семибоярщиной, сам сделаться царем, если бы позволил сыну принять православие, на московском престоле в конце концов утвердилась бы польская династия. Это не отменило бы потребности русского народа в национальном государстве, так что через некоторое время цари рода Ваза неизбежно обрусели бы, но так же неизбежно полонизировалась бы и русская элита. Россия исторически стала бы иной страной.

Но польский король не обладал прагматизмом Генриха Наваррского, считавшего, что Париж стоит обедни. Сигизмунд был истовый католик, относившийся к другим конфессиям враждебно и с презрением. Когда-то это стоило ему шведской короны (большинство шведов исповедовали протестантизм), теперь – московской. Король был упорен, но не умен. Он не понимал, что для завоевания такой страны, как Россия, одной военной победы недостаточно. Русский монарх должен стать русским – по вере и по обычаям, иначе страна его отторгнет.

Так Речь Посполитая упустила исторический шанс объединить под своей властью славянские народы и стать великой державой.

Помимо главной стратегической ошибки Сигизмунд совершил немало и других, тактических.

Мы видели, сколько времени и сил он потерял на осаду Смоленска. В конце концов взяв крепость, король не пошел на Москву, а вернулся домой за лаврами. Его торжественно встретили в Вильне, Варшаве и Кракове, но денег на новое большое войско не дали, а прежнее разошлось по домам. Небольшой корпус, занявший Москву, оказался в изоляции, фактически брошенный на произвол судьбы.

Не меньшую опасность для целостности России представляла тогда и Швеция. План воцарения шведского королевича вряд ли мог состояться, поскольку у русских со скандинавами культурных различий было гораздо больше, чем с поляками, но весьма вероятной выглядела перспектива отторжения Швецией у ослабевшего соседа огромного куска страны. Если территориальные потери Москвы на северо-западе в результате окажутся незначительными, то опять-таки благодаря удачным внешним обстоятельствам: обострению шведско-польской войны. Новому шведскому королю Густаву-Адольфу станет не до русских завоеваний.

Таковы объективные и субъективные причины воскрешения российского государства. Теперь давайте посмотрим, как разворачивались эти драматические события.

Выход из Смуты

Как обычно случается в истории, великое началось с малого, огромное пламя разгорелось из одной искры. В предыдущих томах я не раз писал, что роль личности в истории проявляется именно в подобных ситуациях. Когда общество готово подняться, всегда находится кто-то, способный дать первый толчок массовому движению, стать его душой и волей.

Удивительно, что инициатором государственного возрождения стал не боярин, не воевода, не дворянин, а человек из низов, представитель совершенно невоинственной, приземленной профессии.

По стране ходили патриотические воззвания, написанные иерархами православной церкви – пленным патриархом Гермогеном, пламенным публицистом из Троицы Авраамием Палицыным. В грамотах говорилось о защите русской веры и о польских притеснениях. Провинциальные жители читали эти горестные письма, негодовали, проклинали захватчиков – и потом, как водится, расходились по домам.

Но в богатом торговом Нижнем Новгороде осенью 1611 года вдруг перешли от слов к делу. Незадолго перед тем одним из городских старост выбрали уважаемого человека Кузьму Минина, а тот оказался не только красноречивым оратором, но и прекрасным организатором, то есть человеком и слова, и действия.

Поскольку Кузьма был плебеем, о нем мало что известно. Мы даже не знаем его возраста. Не было у него и фамилии, которая простолюдинам не полагалась. «Минин» – это отчество, по отцу, которого предположительно звали Мина Анкудинов (то есть сын Анкудина).

Жил он «убогою куплею», то есть низменной торговлей. Был «говядарем» – то ли скототорговцем, то ли просто мясником. Судя по избранию на должность старосты и весу, которым обладали его слова, это был человек, хорошо известный нижегородцам и пользовавшийся у них доверием. Вот и всё, что можно вычислить об одном из самых выдающихся деятелей отечественной истории.

Минин стал говорить, что пора от слов перейти к делу, «учинить промысел» против поляков, и, будучи человеком практическим, начал со сбора денег на новое ополчение. Он сам подал пример самоотверженности, пожертвовав в общий фонд треть своего состояния – 100 рублей. Его примеру последовали некоторые другие торговцы, а когда почин был подхвачен и Кузьма стал фактическим главой городской общины, он перешел и к более крутым мерам. На одном энтузиазме средств, потребных для снаряжения рати, не соберешь, и Минин обложил горожан принудительным налогом: взял с каждого пятину, то есть 20 % имущества. К этому времени Кузьма стал так популярен, что перечить ему никто уже не смел. Сбор средств распространился с города на весь уезд, и вскоре набралась значительная сумма, с которой уже можно было приступать к военным приготовлениям.

Нижегородский почин выглядит настоящим чудом. Неудивительно, что нашелся один волевой человек, но поразительно, что ему удалось воспламенить своей вроде бы фантастической идеей целый город и что движение стартовало снизу, из народа. Очевидно, в простых людях накопилось столько усталости от хаоса и всеобщего развала, что даже торговцы, сословие совсем не альтруистическое, оказались способны на значительные жертвы.

Минин и нижегородцы. М. Нестеров

Без денег приступать к великому «промыслу» было нельзя, но одних денег тоже было недостаточно. Требовались привычные к оружию люди, а еще войско нуждалось в полководце. Им не мог стать «говядарь» – к нему под начало не пошли бы дворяне, люди военного сословия. Нужен был человек знатный, с именем.

Стали искать поблизости и скоро вспомнили, что в своем родовом имении, селе Мугрееве, оправляется от ран князь Дмитрий Пожарский, прославившийся в недавних московских боях. Он был фигурой не очень солидной, всего лишь стольником бывшего царя, но никого более значительного вокруг Нижнего Новгорода не нашлось. Пожарский, правда, в свое время, будучи зарайским воеводой, присягал царю Владиславу, но кто тогда был без греха? По крайней мере, князь никогда не служил Тушинскому Вору.

Дмитрий Михайлович согласился с условием, что будет ведать только воинскими делами, а снабжение и обеспечение возьмет на себя Минин. Вдвоем они справлялись с многотрудными заботами не так блестяще, как это потом изображали отечественные историки. Военный вождь был медлителен, ему часто не хватало инициативности; гражданский вождь так и не сумел создать работоспособную администрацию. Кажется, современники оценивали заслуги Минина и Пожарского довольно скромно – этим, видимо, и объясняется то, что после победы оба не заняли видных постов в новом государстве. На героический пьедестал князя и старосту вознесли только в девятнадцатом веке, когда союз аристократа и простолюдина стал хорошо вписываться в официальную доктрину «самодержавие-православие-народность», хотя монархизм князя Пожарского, как мы увидим, был не вполне патриотичен.

Вожди Второго ополчения не были великими стратегами, не выдвигали никакой программы кроме защиты веры, изгнания поляков и выборов нового царя – «кого Бог даст». И все же они создали центр, к которому стали стекаться силы сопротивления. Главным двигателем национального возрождения были посадские люди и дворянство, которых не устраивала ни «басурманская» власть поляков, ни бандитская власть так называемых казаков; главным побуждением к борьбе было всеобщее желание избавиться от хаоса и восстановить порядок. Можно сказать, это было восстание тогдашнего «среднего класса».

С приходом Пожарского в стане патриотов появились первые по-настоящему боеспособные отряды: оставшиеся без службы стрельцы и лишившиеся земель дворяне. В ответ на разосланные по городам и уездам послания начали прибывать добровольцы.

Сила собиралась небыстро. Возник некий аморфный Совет из представителей разных областей, но до настоящего правительства пока было далеко.

Как всегда в гражданской войне, труднее всего оказалось добиться единства в собственном лагере. И первым врагом нижегородской народной рати оказались не поляки, а русские – та часть Первого ополчения, которой управлял атаман Заруцкий. Этот честолюбец сразу усмотрел в новом движении угрозу для своего «царя», младенца Ивана, и решил уничтожить ее в зародыше.

Отряды Заруцкого пошли на Ярославль, чтобы отрезать нижегородцев от северных областей, мало затронутых Смутой и потому обильных ресурсами.

В марте 1612 года (то есть с мининского почина прошло уже целых полгода) «земцы», как назывались части Пожарского, напали на «казаков» Заруцкого и заставили их отступить. Война началась, но пока в ней лилась только русская кровь.

Поняв стратегическую важность Ярославля, Второе ополчение перенесло туда свою штаб-квартиру, после чего в течение еще нескольких месяцев события никак не развивались.

Ярославская власть снова собирала деньги – теперь уже без возвышенных призывов, а принудительно, в качестве военного налога. Минин обложил специальным побором монастыри, занял у богатых промышленников Строгановых четыре тысячи рублей, но роль главного мобилизатора исполнял временный Поместный приказ, раздававший земли всем дворянам, готовым вступить в армию. С той же целью – привлечь в свои ряды как можно больше дворян – номинальное командование было передано «настоящему вельможе», князю Дмитрию Черкасскому, хотя фактическим предводителем войска оставался Пожарский.

Кончилась весенняя распутица, высохли дороги, можно было наступать на Москву, но ополчение не трогалось с места. То от скученности разразилась эпидемия, то начали разъезжаться по домам подрастратившие энтузиазм дворяне.

Движению катастрофически не хватало государя – люди того времени умели сплачиваться только вокруг монарха. И ярославское временное правительство (можно назвать его и так) было озабочено этой проблемой, кажется, больше, чем походом против поляков.

Действия вождей Второго ополчения не очень укладываются в традиционную легенду о сугубой патриотичности этого движения. После долгих споров руководители земства пришли к выводу, что пригласить на престол следует какого-нибудь иностранца, но только не поляка. Князь Пожарский затеял переговоры с австрийцами о приглашении на царство одного из братьев императора Рудольфа – Максимилиана или Леопольда. (Согласие последнего в конце концов было получено, но слишком поздно – к тому времени на Руси выборы царя уже состоялись.) Однако реалистичней выглядела другая кандидатура, с которой все согласились – шведского принца Карла-Филиппа. Расчет был тот же, как в свое время у Василия Шуйского, – что шведское оружие поможет русским справиться с Польшей. Снарядили посольство к королю Густаву-Адольфу.

Из этих дипломатических усилий, о которых впоследствии официозная история предпочитала не вспоминать, ясно, что мотив возрождения именно русской монархии для участников Второго ополчения был не столь уж существенным. Более того, выдвижение любого отечественного кандидата казалось опасным, поскольку неминуемо привело бы к столкновению противоборствующих партий. В такой ситуации царь-иностранец представлялся фигурой компромиссной, а важнее всего было избежать раскола. Объединяло разномастные силы ополчения только одно: ненависть к польским захватчикам. Ради победы над ними можно было посадить на трон хоть шведа, хоть австрийца.

Рать двинулась в путь только на исходе лета 1612 года, и не по заранее намеченному плану, а в силу необходимости. Пришла весть, что король Сигизмунд наконец сумел собрать подкрепления для помощи кремлевскому гарнизону, все еще блокированному остатками Первого ополчения. Подкрепления были невелики, но и в лагере осаждающих оставались только три-четыре тысячи казаков. При этом вожди Первого ополчения постоянно ссорились, а их недисциплинированное воинство погрязло в пьянстве и грабеже, польский же контингент под командованием гетмана Ходкевича обладал отличной боеспособностью.

Пожарский и Минин окончательно решили идти к столице, когда ненавистный Зарецкий, забрав «вориху» и «воренка», ушел со своими приверженцами из подмосковного лагеря. Поладить с князем Трубецким, который остался единственным командиром поредевшего «первоополченского» войска, было легче.

Вот так, без серьезной подготовки, почти спонтанно, начался исторический поход, приведший к освобождению Москвы.

Сколько людей было у Пожарского, мы не знаем. Должно быть, как во всякой нерегулярной армии, состав постоянно менялся: одни прибывали, другие разбредались. Вряд ли войско получилось сильным – в разоренной, голодной стране снабжать большую рать было нечем. Надо сказать, что на исходе Смуты сражения и походы вообще заметно оскудели численностью. На десятки тысяч, как в 1604–1610 годах, счет уже не шел. Истощились все – и русские, и поляки, и шведы.

Пожарский и Минин. М. Скотти

Но заметно сократился и оккупационный корпус, засевший в Москве.

Когда Сигизмунд после падения Смоленска не пошел на восток, а вернулся на запад, гарнизон полковника Гонсевского попал в очень трудное положение. Он едва контролировал враждебную столицу, бóльшую часть которой пришлось спалить. Под городом стояли таборы казаков, уже не пытавшихся устроить штурм, но мешавших подвозить продовольствие. Тяготы возрастали, подмога не приходила, не поступало и жалованье.

Осенью минувшего года недовольные отправили королю предупреждение: если помощи и денег не будет, 6 января они уйдут. Сигизмунд ничего сделать не смог, и значительная часть войска действительно покинула Москву. Еще один крупный отряд вернулся в Польшу с началом лета.

Комендант Гонсевский хорошо понимал, что перспективы у гарнизона мрачные. Когда в город прибыл передовой отряд Ходкевича под командованием полковника Миколая Струся, Гонсевский охотно уступил ему свой пост и тоже уехал. С ним отбыло еще какое-то количество поляков.

Вся надежда нового коменданта была на Ходкевича, медленно приближавшегося с обозами к столице.

Второе ополчение, собиравшееся в поход почти целый год, на сей раз все же проявило некоторую расторопность и опередило гетмана. Первые земские отряды начали прибывать к Москве с 3 августа, а к 20 августа подтянулись и основные силы. Ходкевич появился день спустя.

Несмотря на значительное численное преимущество русских сил, у поляков были неплохие шансы на победу. Даже разделение на две половины – московскую и гетманскую – имело свои выгоды, поскольку позволяло атаковать противника и с фронта, и с тыла.

Разделена надвое была и освободительная армия, но между ее частями отсутствовало согласие. «Земцы» настолько не доверяли «казакам», что встали от них особым лагерем, на значительном расстоянии. Стан Трубецкого находился у Крымского брода, близ южной окраины Москвы, Пожарский же занял позиции к западу, возле Новодевичьего монастыря.

Этим и воспользовался Ходкевич.

22 августа он ударил по рати Пожарского, а Струсь предпринял вылазку из-за городских стен.

Земцы несли тяжелые потери и еле держались, а Трубецкой бездействовал всего в трех километрах от места сражения. Предводителю «казаков» было на руку, что Второе ополчение несет потери. Бой несомненно закончился бы разгромом русских, если бы большой конный отряд из второго лагеря в конце концов все же не пришел бы на выручку Пожарскому – кажется, это произошло самопроизвольно, без приказа. У простых воинов ума и патриотизма оказалось больше, чем у командиров.

Этот фланговый удар решил дело. Ходкевичу пришлось отступить назад, к Смоленской дороге. Разбить русское войско в сражении не удалось.

Гетман Ходкевич. Портрет XVII в.

Но можно было попытаться спасти гарнизон.

Ночью Ходкевич попробовал провести в город обоз с припасами – четыре сотни возов. Поляки предприняли обходной маневр через Замоскворечье и достигли Ордынки, откуда до Кремля оставалось не более километра, но здесь уже проявили упорство казаки Трубецкого. Они перегородили врагу путь и сумели продержаться до прибытия подкреплений.

25 августа 1612 года, не сумев выполнить ни большой задачи (разбить русских), ни малой (доставить продовольствие гарнизону), гетман Ходкевич увел поредевшее войско на запад.

Теперь московские поляки были обречены – помощи ждать было неоткуда.

Но сдаваться они не собирались. Стены были крепки, пушек много, и оставалась надежда, что русские опять, как это не раз случалось, передерутся между собой.

Отношения между «земцами» и «казаками» действительно никак не налаживались. После тяжелых потерь, понесенных ярославской ратью, силы двух лагерей почти уравнялись. Опыт недавних боев только увеличил количество взаимных претензий. Участники Второго ополчения, среди которых преобладали «чинные люди», считали Первое ополчение разбойниками и голытьбой; для беглых холопов и крестьян, составлявших основную массу казачества, дворяне Пожарского тоже были врагами.

К социальной конфронтации прибавлялась личная.

Князь Дмитрий Трубецкой, хоть и предводительствовал «чернью», являлся отпрыском знатной фамилии, боярином. Он не держал Пожарского и тем более простолюдина Минина за ровню, требовал от них почтительности. Долго препирались из-за не слишком важного вопроса, кто к кому будет ездить на военный совет. Трубецкой решительно отказывался ронять свою честь, явившись к захудалому Пожарскому; князь Дмитрий Михайлович ехать к казакам тоже не желал, очевидно, памятуя о печальной участи Прокофия Ляпунова.

Поэтому воевали поврозь, и не слишком успешно.

Трубецкой решил, что возьмет Кремль сам – это сделает его хозяином положения. В начале сентября казаки три дня штурмовали неприступные стены, потеряли много людей и ничего не добились.

Только после этой неудачи переговоры о совместном командовании стронулись с места. Головоломную проблему «где собираться» решили компромиссом: совещания будут происходить на нейтральной территории.

Дальше пошло легче.

Снова, как в 1611 году, составился триумвират. На первом месте стали писать Трубецкого, на втором Пожарского, а на третьем «выборного человека» Кузьму Минина. Объявили всем городам о достигнутом «единачестве» и о своем стремлении «Российскому государству во всем добра хотеть безо всякие хитрости».

Теперь, с объединением командования, боевые дела поправились.

22 октября взяли приступом Китай-город – мощную внешнюю стену столичного центра. Кремлевские укрепления были еще крепче, но к этому времени стало ясно, что гарнизон вот-вот капитулирует.

Поляки и так продержались дольше возможного. Они храбро дрались, не раз отбивали потерянные участки обороны, от первого предложения сдаться презрительно отказались. Но отсидеться в неприступном Кремле стало невозможно, когда закончились последние остатки продовольствия. Голод и болезни косили гарнизон. Из трех тысяч воинов вымерла половина.

Сохранились свидетельства выживших, по которым можно составить представление об ужасной цене этого упрямства. Полковник Будило, один из польских командиров, пишет: «Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, чтобы кто-либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный поручик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать… Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому».

Чтобы избавиться от лишних едоков, поляки выставили за ворота всех своих русских сторонников. Это спасло жизнь многим боярским семействам, в том числе и будущему царю Михаилу Романову. Князь Мстиславский и прочие уцелевшие члены былой Семибоярщины немедленно отреклись от царя Владислава – за это их признали не изменниками, а «польскими пленниками», то есть фактически реабилитировали.

Поляки сдаются. Э. Лисснер

В конце концов полковник Струсь капитулировал, оговорив одно-единственное условие: что полякам сохранят жизнь. Условие это было выполнено лишь наполовину. Земцы своих пленных не тронули, но казаки тех, кто к ним попал, всех перебили.

27 октября 1612 года Москва снова стала русской.