Текст книги "Странный человек"

Видение зерцальное, всегдашнее

В доме одном было. У хороших людей. Они, милые, знают – зеркало в прихожей тряпкой бархатной завесили. А она, тряпка-то, возьми и соскользни, аккурат когда мимо проходил. Ну и увидел маету зерцальную, всегдашнюю. Отшатнуться бы, да поздно. Глаз не оторвешь.

Сначала себя было видно, коротко. Потом будто дымом белым заволокло, заклубило. И, конечно, лед белый. Море, озеро или, может, река.

Треск, хруст, трещины во все стороны. В одном месте лопнуло и расползлось. Пролубь там черная, страшная. Зияет. Раскрылась пролубь, начала тянуть, присасывать. Сквозь дым, сквозь мороку, вниз, вниз, вниз. Грудь, брюхо стиснуло, не вздохнешь.

Раздвинулись края, будто пасть великана белоусого, белобородого. И ухнула душа живая, теплая, мягкая в черное, мертвое, холодное.

Закричал, конечно.

Ее светлость

Лидия Сергеевна Верейская второй год томилась в тевтонском плену.

Тысячу, миллион раз прокляла она день, когда вместо обычной Ниццы вздумала опробовать новомодный немецкий Бинц. Знакомые, отдыхавшие здесь летом тринадцатого года, расхваливали до небес опрятность здешних купален, чудесный воздух, мягкий климат, феерическую свежесть молочных продуктов и прелестное радушие местного населения, в отличие от французов, не избалованного нуворишами.

Ох и хлебнула же княгиня этого «прелестного радушия» за пятнадцать месяцев!

Страдания ее были невыносимы. Сразу же после объявления войны Лидию Сергеевну переселили из коттэджа, который она снимала на эспланаде Вильгельмштрассе, в какой-то жалкий пансион, причем уплаченных денег, natürlich, не вернули. Пришлось ютиться с горничной Зиной в трех комнатках, без ванной, без гардеробной, так что из-за сундуков и коробок с платьями и шляпами было буквально не повернуться. Парикмахера забрали в армию, маникюрша отказалась приходить к русской из патриотических соображений, поэтому Зинаиде пришлось осваивать занятия, к которым у нее не наблюдалось ни склонности, ни таланта. Всякий раз, когда немецкие войска испытывали трудности на фронте или кто-то в городке получал похоронное извещение из действующей армии, Верейская боялась выйти на улицу. Запросто можно было услышать что-нибудь оскорбительное. Тяжелее всего пришлось в мае, когда все германские газеты писали о немецких погромах в России. Якобы москвичи целых три дня охотились на людей с нерусскими именами, громили магазины и частные дома, многих покалечили и даже убили. Княгиня не знала, верить этому или нет. У нее иногда возникало ощущение, что когда она наконец вырвется на родину, то не узнает своей милой России.

Отчизна, кажется, сильно переменилась. Как привыкнуть к тому, что Санкт-Петербург теперь называется Петроградом? Что на Рождество больше нет елок, которые объявлены германской блажью? Что многие знакомые, совершенно русские, православные люди, которым от далеких предков досталась приставка «фон», теперь вынуждены менять фамилии? С Родины писали (письма шли через Красный Крест, два-три месяца), что фон Траубы стали Руслановыми, а фон Берлинги, по матери, Фетюшкиными. С ума посходили! Покойный супруг Лидии Сергеевны, между прочим, тоже был наполовину эстляндец, его матушка née[3]3
  Урожденная (фр.).


[Закрыть] Бенкендорф, так что с того? Всё российское дворянство, если начнешь разбираться, перероднилось с немецкой, польской, кавказской аристократией. Сколько русской крови в его императорском величестве Николае Александровиче? Кажется, одна шестьдесят четвертая, все остальное – от Гольштейн-Готторпов, Гессен-Дармштадтов да прочих Глюксбургов.

Не в крови и не в фамилиях дело! Истинно русскому человеку нестерпим мелочный, расчетливый и мстительный немецкий дух. Душа княгини рвалась на родной простор, где малиново звенят колокола, где славные бородачи гонят по морозу свои расписные тройки, где на Пасху христосуются и дарят друг другу яйца от Шрамма или Фаберже.

Упорством и смелостью природа ее светлость не обделила. Денег, слава Богу, тоже хватало. Из Швейцарии каждый месяц приходил перевод, управляющий как-то это устроил. Трижды Лидия Сергеевна пыталась бежать из неволи.

Ну, первый раз не в счет. Она была неопытна. Просто села на цюрихский поезд, понадеявшись на свой немецкий язык и на то, что в купе первого класса пограничные чиновники заходить не станут.

Второй раз попробовала уплыть на датском корабле, сняли ее уже в море. Так и непонятно, откуда узнали и кто донес.

В третий раз заплатила одному рыбаку, чтобы отвез на своем баркасе в Швецию. Обманул, подлая немецкая скотина. Деньги взял, а к назначенному месту не явился. Теперь встречает на улице – зубы скалит. Знает, что в суд на него не подашь.

На четвертый раз княгиня учла все ошибки. Теперь всё должно было получиться.

Роковая ночь

Братья Редлихи предложили русской свои услуги сами. Они тоже были рыбаки. Оказывается, подлый обманщик (тот самый, третья попытка) спьяну похвастался им, как ловко и легко заработал свои серебреники. Редлихи потолковали между собой, все обсудили, взвесили. В море за салакой ходить стало опасно: сорвавшиеся мины плавают, англичане шныряют, свои сторожевики иной раз палят без предупреждения. А тут дело, конечно, рискованное, но выгодное. За ночь можно заработать, как за полгода. А возвращаться обратно незачем. Можно до конца войны отсидеться в Швеции, потому что младшему из братьев только 40 лет и его запросто могут мобилизовать.

Всё это они объяснили Seine Durchlaucht[4]4
  Ее светлости (нем.).


[Закрыть] так же обстоятельно, по пунктам, загибая корявые пальцы. Верейской их откровенность понравилась. Кроме того, Лидия Сергеевна читала в какой-то ученой статье, что фамилии закрепляются за семьями неслучайно. Родоначальник графов Толстых наверняка был пузат, предок бывшего министра Дурново нехорош собой, а Вася Татищев, так некрасиво поступивший с Нелли Ланской во время коронации 96-го года, происходит от какого-то Татищи, то есть большущего татя, разбойника. В этом смысле фамилия рыбаков вызывала доверие.[5]5
  Redlich – «честный» (нем.).


[Закрыть] Княгиня их так про себя и называла: «честные рыбаки».

Но, будучи умудрена горьким опытом, на сей раз приняла меры. Во-первых, дала вперед только задаток, десять процентов оговоренной суммы. Во-вторых, гордясь собственной предусмотрительностью, взяла расписку, где черным по белому, хоть и с орфографическими ошибками, было написано, за какие именно услуги произведена оплата. Если Редлихи обманут, расписку можно будет отдать в полицию. Что взять с пленной дамы? Ну, ограничат свободу передвижения, как после попытки номер один. А вот рыбакам выйдет верная тюрьма.

Переговоры и выплата аванса состоялись в понедельник. После этого оставалось только ждать темной, в меру ненастной ночи. На Балтике, да еще в ноябре месяце, это не редкость. Наоборот, редкость – ночь не-темная и не-ненастная.

Во вторник днем они с Зиной уложили вещи. Взяли только самое необходимое: теплое, тэрмос, шкатулку с драгоценностями. Туалеты, вывезенные на курорт, Лидия Сергеевна перебрала и без сожаления оставила. Кому зимой пятнадцатого года нужны платья и накидки прошлолетнего сезона?

Едва стемнело, сели у окна, снаряженные по-походному. Княгиня в альпийских башмаках на шнуровке, в мериносовом нижнем белье, собольей накидке, голова по-походному повязана кашемировым платком. Зина оделась в вещи госпожи (не бросать же), и так себе понравилась в наплечном шотландском плэде, что даже перестала трястись от страха.

Редлихи должны были подать сигнал с мыса: трижды три раза посветить фонарем. Это будет означать, что ветер не слишком слаб и не слишком силен, а патруль уже завершил обход берега.

В половине двенадцатого, когда у Верейской были истерзаны все нервы, долгожданное мелькание наконец случилось. Роковая ночь настала.

Лидия Сергеевна (она была женщина решительная) сразу же перестала нервничать. Ожидание всегда давалось ей тяжелее, чем действие. Зато Зинаида вдруг обмякла, осела на стул и жалким голосом сказала:

– Лидочка Сергеевна, может, не надо? Ну как потопнем? Ужас какой, по морю плыть, с чужими мужчинами.

– Можешь оставаться, если ты такая трусиха, – сказала княгиня, зная, что верная Зина хозяйку не бросит (да и что глупышке делать одной в этом Бинце).

Взяла Лидия Сергеевна шкатулку, корзинку с провизией, перекрестилась и вышла на темную улицу, гордая и непреклонная, словно крейсер «Варяг».

Горничная, конечно, догнала ее еще до первого поворота. Отняла корзинку, всхлипнула. Верейская обняла верную подругу по несчастью, поцеловала в щеку.

– Вперед, Зинаида! Помнишь, я тебе читала из Некрасова про русских женщин? «В игре ее конный не словит, в беде не сробеет – спасет. Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Мы с тобой русские женщины, это про нас!

Прошли по пустой аллее мимо закрытых на военное время купален общества «Остзее-бад», мимо бывшего Курзала. Городок остался позади. На пустынном берегу завывал ветер, за дюнами шумели волны.

До места, где честные рыбаки назначили рандеву, было версты две. Шли так быстро, что княгине, несмотря на пять градусов по Реомюру, стало жарко, и накидку пришлось пока отдать Зинаиде.

Окончательно Верейская успокоилась, что обмана не будет, когда увидела у причала большую лодку с мачтой и рядом две массивные фигуры в клеенчатых (или, может быть, брезентовых) дождевиках и живописных головных уборах, какие обычно носят рыбаки – вроде панамы, но прикрывающие шею и спину.

– Мы здесь, мы здесь! – закричала княгиня по-немецки, помахав рукой.

У самого моря песок был рыхлый, мокрый, весь в клочьях белой пены. Идти по нему в тяжелых альпийских бутсах оказалось непросто.

– Помогите же, – сердито сказала ее светлость, а когда невежи не тронулись с места, вполголоса прибавила по-русски: – Хамы.

– Где остальные деньги? – спросил старший из братьев, даже не поздоровавшись.

– В Швеции получите. Как договаривались.

Оба помотали головами.

– Так не пойдет. Мы должны половину оставить женам. Вон под тем камнем. Иначе на что им тут жить?

Попробовала было Верейская спорить, даже призвала на помощь Зину, но от той никакого прока. Уставилась, дуреха, на ощеренное белыми гребешками море и только бормотала: «Матушка-Богородица, страсть какая…»

– Ну хорошо, хорошо. – Лидия Сергеевна поняла, что теряет время. И потом, это же естественно, что люди заботятся о своих семьях. Даже трогательно. – Сейчас дам. Половину.

Она отвернулась, открыла шкатулку, где кроме украшений лежали марки. Половина минус десять процентов аванса это сколько будет? Нужно умножить тысячу двести марок на ноль целых четыре десятых…

В арифметике ее светлость была не сильна. Она неуверенно перебирала купюры. Поверх коробочек с брошками, кольцами и серьгами лежала жемчужная диадема, футляр которой не поместился.

Вдруг кто-то сзади выхватил ларчик из рук княгини, а саму ее грубо оттолкнул в сторону.

– Что вы делаете? – ахнула она. – Не смейте!

Младший брат пихнул ее в грудь, и светлейшая княгиня, с которой никто никогда не обходился подобным образом, плюхнулась на песок.

Зина самоотверженно бросилась на обидчика своей госпожи и даже успела царапнуть злодея по физиономии, но он стукнул бедняжку кулаком в висок, и она рухнула как подкошенная.

– Чего стоишь? – сказал младший Редлих старшему. – Договорились же. Я кончу бабу, ты девку. А после утопим.

Второй нагнулся, поднял с земли большой камень, и княгиня поняла, что этим грязным куском минерала ее сейчас убьют. Хорошо Зине – та лежала без чувств, этого ужаса не видела.

– Mordio!!![6]6
  Караул! (нем.).


[Закрыть] – крикнула Лидия Сергеевна что было мочи. На берегу в этот ночной час никого оказаться не могло, но не молчать же, когда тебя убивают.

Еще догадалась выдохнуть по-русски: «Господи Боже!»

Это, очевидно, и спасло. Услышал Господь мольбу погибающей женщины.

Сверху, с дюны, донесся громкий крик (потрясенной княгине показалось – с русским акцентом):

– Вас махт ир, швайне?![7]7
  Вы что делаете, свиньи?! (нем.).


[Закрыть]

Кто-то оказался в глухом месте, в глухое время! Кто-то не побоялся вмешаться!

Повернув голову, Верейская увидела не один силуэт – два: повыше и пониже.

«Честные рыбаки» застыли, не зная, как быть. Один полез за голенище, должно быть, за ножом.

Но первый из спасителей, поменьше ростом, бурей налетел сверху и наотмашь ударил Редлиха-младшего, еще одним ударом сбил с ног Редлиха-старшего. Второй спаситель, высоченный костлявый мужчина в драном, будто снятом с огородного пугала пальто, молча поднял с песка увесистую корягу.

Этот жест положил конец сомнениям грабителей. Младший Редлих дернул старшего за руку, помогая подняться, и оба с топотом пустились наутек.

Лидия Сергеевна пыталась рассмотреть рыцаря, так доблестно – одним махом двоих побивахом – расправившегося с братьями-разбойниками. В тусклом свете луны, едва пробивавшемся сквозь тучи, было видно не уместное для ноября соломенное канотье, черное пальто, из-под которого виднелись защитного (кажется) цвета брюки и высокие сапоги. Лицо героя оставалось в тени.

Но он нагнулся к лежащей, стало видно светлую щетину, блеснули пронзительные глаза.

– Майне фрау, – сказал незнакомец, беря Верейскую за руку, – зинд зи… как это, черт… зинд зи ин орднунг?

Второй присел на корточки возле Зины и, зачерпнув песка, стал тереть ей виски. Горничная застонала.

– Боже, – пролепетала Лидия Сергеевна, услышав «черта», – вы русский?

На простом, ясном лице неизвестного человека отразилось изумление.

– Вы… вы тоже?! Ну и оказия.

Он почесал затылок, отчего шляпа съехала ему на лоб.

– Господи, кто вы? Откуда? – не могла опомниться Верейская.

Небритый оглянулся, понизил голос.

– Я офицер. Сбежал из Дрешвица. Там лагерь для военнопленных.

– Да-да, знаю. Мы с Зиной посылали туда гостинцы на Рождество и Пасху. Этот господин тоже оттуда?

Долговязый молчун одной рукой придерживал плачущую Зину за плечи, другой неловко гладил ее по голове.

– Это мой денщик, Тимоша. У него после контузии и испытаний плена мозги малость съехали. Говорить членораздельно не может, только мычит. Не мог я его в лагере бросить, пропадет. Думали, найдем какую-нибудь лодку на берегу, махнем в Швецию. Где наша не пропадала… – Здесь беглец очень симпатично смутился. – Простите, сударыня, я не представился. Прапорщик Базаров, Емельян Иванович.

– Княгиня Верейская, Лидия Сергеевна, – с улыбкой ответила она.

– Матушки, барыня, что ж вы сидите?! – возопила тут пришедшая в себя Зина. – Мазурики шкатулку уносят!

Пока Верейская знакомилась со своим избавителем, братья Редлих удрали довольно далеко. Усердно шлепая по песку своими бахилами, они уже добежали до тропинки, что вела к городку.

– Догоните их, прошу! – спохватилась Лидия Сергеевна. – Они забрали все мои деньги! И драгоценности!

Прапорщик Базаров вскочил, даже сделал несколько шагов – и остановился.

– Пустое дело, ваше сиятельство. Шум поднимать нам не резон. Обойдется себе дороже…

Он, конечно, был прав. Бог с ней, со шкатулкой.

– Вообще-то мы, Верейские, носим титул «светлейших», так что правильное обращение «ваша светлость», – молвила она с улыбкой, давая понять, что говорит это не всерьез (но все-таки пусть он сознает, с кем имеет дело). – …Однако вы можете звать меня просто «Лидия». Ведь мы товарищи по несчастью.

Тот поглядел на лодку и весело ответил:

– Надеюсь, будем товарищами по счастью. Баркас знатный и, кажется, с мотором. Опять же ветер подходящий. К утру, Бог даст, окажемся в шведских водах.

– Вы умеете управлять судном?

Он засмеялся:

– Через Байкал ходил, так и через Балтику как-нибудь перемахну. Тут до Треллеборга сотня верст всего.

Но Лидия Сергеевна все еще колебалась.

– Однако я теперь совсем без денег. Как же мы из Швеции попадем в Россию?

– Поездом, Лидочка, поездом. Первым классом. Все расходы беру на себя. Товарищи так товарищи. Денег у меня тоже нет, но зато есть вот что.

Веселый прапорщик подмигнул, расстегнул пальто и извлек откуда-то из-за пазухи мешочек на снурке. На ладони сверкнул причудливый, загогулистый кусочек желтого металла.

– Самородок, – показал Базаров. – Когда в армию уходил, с собой взял, на счастье. Я ведь, Лидуша, золотопромышленник. Так что Бог милостив, не пропадем.

От «Лидочки» и «Лидуши», от сверкающего самородка, от крепкого мужского запаха, которым дохнуло из расстегнутого ворота, Верейская несколько опешила. Она сама не очень понимала, откуда эта приятная отупелость. Стояла и смотрела, как мужчины споро и дружно отцепляют якорь, выталкивают лодку с отмели. Потом денщик легко поднял на руки ойкнувшую Зинаиду, Емельян Иванович так же просто, без церемоний, подхватил Лидию Сергеевну – и она поняла, в чем дело.

Пятнадцать месяцев она принимала все решения сама, ибо положиться было не на кого. И вот появился мужчина, он все решает и все делает.

Какое это облегчение! Какое чудо!

Средь бушующих волн

С баркасом Емельян Иванович в самом деле управлялся замечательно. Пока была опасность наткнуться на катер береговой охраны, шли на одном парусе, бесшумно. Но часа через два прапорщик включил мотор и взял курс на норд-норд-вест. К рулю сел молчаливый денщик, а Базаров позволил себе отдохнуть – присоединился к Лидии Сергеевне, очень романтично и даже с некоторым уютом устроившейся на дне лодки. Ветер сюда не задувал, лежать на брезенте, под которым мягко пружинили сети, было удобно, а соболий мех не давал замерзнуть.

С умилением поглядев, как продрогший сибиряк трет ладони, княгиня сказала Зине, которая по-кошачьи свернулась клубком под боком у госпожи:

– Уступи место господину офицеру. Видишь, как он озяб, бедняжка.

Поступок, конечно, со стороны ее светлости был смелый, на грани неприличия. Но исключительные обстоятельства позволяли. Боже правый, до чего же все это было восхитительно! Хмурое небо в серых клочьях облаков, ускользающий свет луны, рокот волн, свист ветра, ритмичное покачивание суденышка, даже чихание мотора!

А когда рядом с Лидией Сергеевной оказался молодой мужчина (которому, не надо забывать, она была обязана спасением), сердце светлейшей княгини совсем растаяло. Герой простодушно предложил ей положить голову на его плечо, что и было с удовольствием исполнено.

Вдруг Верейской сделалось жарко. Отрывочные мысли понеслись, выталкивая одна другую.

Сколько лет прошло с тех пор, когда она последний раз клала голову на мужское плечо?

Какого Базаров возраста? Понятно, что моложе ее, но насколько?

Что означает поглаживающее движение его руки по ее шее? Случайность?

Ах, не случайность! Совсем не случайность…

И больше никаких мыслей не было.

Зина как зачарованная наблюдала за тем, что происходит на дне лодки. Собственно, было мало что видно, доносились лишь вздохи и нежные стоны, да беспокойно шевелился мех, но это еще больше распаляло воображение.

Про страх горничная позабыла. Всё было не как в жизни, а как в романсе: и челн, и море, и невероятная страсть. А чем она, Зина, хуже хозяйки? И сердце так бьется, прямо выпрыгнет.

Поглядела она на денщика Тимошу. Поначалу он ей не показался. Старый, облезлый, рожа лошадиная, ручищи что оглобли. Но миг был до того чудесен, а в груди распалился такой огонь, что беглый солдат показался девушке загадочным и прекрасным, будто бронзовый рыцарь дон Кихот, который в питерской квартире стоял на столике близ шифоньера.

– Можно я с вами сяду? – тихо молвила Зина, пристраиваясь на скамейку возле руля.

Он покосился на нее, что-то промычал.

Бедненький, из пушек по нему стреляли и в плену мучили. До того стало ей жалко Тимошу, что обхватила его за длинную шею, потеплей обернула воротник и не удержалась – прямо туда, возле острого кадыка и поцеловала.

Тимоша шумно вздохнул. Не иначе тоже от страсти.

Видение явное, соблазное

Голова что-то разболелась. Прижмурил веки, пальцами на яблоки глазные надавил – помогает. Тут вдруг ни с того ни с сего примерещилось. Сначала, как обыкновенно, туман. Густой, по-над водами стелется. Потом развиднелось, и видно челн, по простору скользит.

Круг челна куражится дева водяная, называется русалка, себя выказывает. С одной стороны поднырнет, с другой вынырнет. Волос у ней длинный, в него вплетены кувшинки. Груди налитые, круглые. Хвост гладкий, серебристый. Такой же смех – жур-жур, лукавый.

Ишь какая.

Имя русалке – Мечтанье Безгреховное, ибо как с ней согрешишь, если вместо грешного места у девы хвост? Но все одно к соблазну видение. Будет нынче что-то.

А и пускай.

Плавай себе, деворыбица, резвися, Господь с тобою.

Перестал веки тереть – туман и рассеялся, пропало всё.

В чертогах большого света

По случаю благополучного, если не сказать чудодейственного избавления из германского плена, едва вернувшись домой, Верейская устроила раут в узком кругу, только для своих – на сорок человек, сугубо по приглашениям.

«Едва вернувшись» означало через неделю, потому что надо же привести себя в порядок, обновить гардероб, хоть как-то восполнить потерю шкатулки с драгоценностями. Были в эти дни (собственно, скорее ночи) и другие занятия, еще более приятные.

Одним словом, летала, как на крыльях. Помолодела лет на десять – так говорили все, кто ее видел. Даже институтская, на всю жизнь, подруга Шура Мягкая, от кого доброго слова не дождешься, это отметила.

Она явилась первая, раньше других гостей и назначенного времени.

– Эк ты, Верейская, цветешь-то! – басом воскликнула Шура, беря ее за плечи после сочного троекратного целования. – Больше сорока не дашь!

И захохотала, когда Лидия Сергеевна встревожено покосилась в зеркало.

В Смольном Мягкая слыла анфан-терриблем, а позднее вжилась в роль одноименной грубиянки из «Анны Карениной». Но душу имела добрую, отзывчивую. Верейская по Шуре ужасно соскучилась.

– Ты все такая же невозможная, – сказала княгиня, рассмеявшись.

Подруга взяла ее под руку, зашептала. Круглые карие глаза блестели.

– Ну, Лиденция, рассказывай! Пока никто не пришел. О тебе все газеты написали. Героиня!

Сели на козетку подле стеклянной двери. Мажордом, согласно новой американской моде, подал «петушиные хвосты»: смесь вина, коньяка и сельтерской. Как успела выяснить Верейская, в связи с сухим законом подавать спиртное в чистом виде теперь в патриотичных салонах почитается дурным тоном.

Начала было рассказывать – самое интересное: про сумасшедшее плавание через зимнее штормящее море, но Шура нетерпеливо оборвала:

– Эту эпику я в газетах прочла. Ты давай про дело. Что за молодец тебя доставил? Хорош собой? Из каких?

Порозовев, Лидия Сергеевна отвечала – сдержанно:

– Не из каких. Простой сибирский промышленник, такой настоящий русак.

И не выдержала. С кем и поделиться, если не с Шурой.

– Знаешь, Шурочка, я, кажется, полюбила.

Ее лицо из розового стало почти пунцовым, счастливым.

– Та-ак, – протянула подруга и хищно подалась вперед. – Было?

– О чем ты?

Взгляд Лидии Сергеевны стал смущенным. Все-таки Шура с годами сделалась совсем sans vergogne.[8]8
  Бесстыжая (фр.).


[Закрыть]

– Не придуривайся. Было, да?

Потупилась, кивнула.

– Лихо! – взвизгнула Мягкая, употребив словечко из их девичьего прошлого. – Красавчик, да?

– Скоро сама увидишь.

– А лет ему сколько?

– Тридцать – тридцать пять.

Тут Шура окончательно раззавидовалась, изобразила тревожное сомнение.

– Ох, Верейская, а он часом не до твоих денег добирается?

– Что ты! – торжествующе улыбнулась княгиня. – Эмиль богаче меня. У него где-то там, – она махнула в сторону набережной, – за Байкалом золотые рудники.

Больше пооткровенничать не успели, потому что часы пробили семь раз, и вскоре уже прибыли первые гости. К Верейской полагалось приходить по-английски: вовремя.

Вечер начался просто триумфально. Сколько было возгласов, поцелуев, прочувствованных речей! Как же она истосковалась в кошмарном Бинце по нормальной жизни, по шуму, по своим.

Всё было почти как прежде. Разве что большинство мужчин пришли не в статском (у Верейской принимали просто – не в пиджаках, конечно, но и не во фраках), а в разных военных и полувоенных мундирах.

Скоро гости разделились на группки и кружки, прислуга разносила «хвосты» и закуски. Лидия Сергеевна, как водится, перемещалась по салону, всюду выслушивая приятные слова и ахая по поводу новостей. Но всё чаще поглядывала в сторону прихожей.

Наконец выглянул дворецкий и дал знак – подергал себя за бакенбарду.

Княгиня вспыхнула, но, прежде чем идти встречать, остановилась перед зеркалом. Оглядела себя придирчивым, безжалостным взглядом: морщинки, несносные обвислости. Ах, не надо было надевать платье с открытой шеей! Полно, да любит ли он меня, подумала Лидия Сергеевна, но вспомнила всякое-разное – раскраснелась. Любит, безусловно любит! Возможно, не столько ее, сколько громкий титул – мужчины так падки на погремушки. Но разве это столь уж важно? Титул, имя, порода – это ведь тоже настоящее, свое собственное, не краденое. Не важно, за что! Главное, что любит!

Лакей помогал припозднившемуся гостю снимать бобровую шубу с суконным верхом. Румяный с морозца мужчина, которому очень шла светлая бородка, сунул человеку кожаную папку («Подержи-ка»), поправил шелковый галстук, заколотый алмазом. Острый взгляд пробежал по вешалке, высматривая шинели с генеральскими погонами. Таких было несколько, но нужной не обнаружилось.

Забрал папку, сунул лакею банкноту.

Тот стал отказываться:

– Что вы, у нас не заведено.

Но, рассмотрев цвет бумажки, принял ее с поклоном.

– Скажи-ка, а пришел ли… – начал мужчина, но не закончил вопроса.

Из коридора на него смотрела горничная в воздушной наколке и белейшем кружевной фартуке.

– Ты что, Зина?

Он подошел к девушке.

– Я ничего-с… – Она оглянулась и быстро: – Емельян Иваныч, а Тимофей Тимофеич здоровы? Их ни вчера, ни третьего дня не было.

– Здоров. Что ему, дубине, сделается? Внизу, в автомобиле сидит.

– Он не дубина! – сердито воскликнула девушка. – Он контуженный!

И вдруг исчезла. По коридору, шелестя шелками, шла Верейская.

Стремительно и страстно она припала к груди Базарова – на секунду. Сказала:

– Идите, мой герой! Пусть они на вас посмотрят.

– Ваша кузина с мужем здесь? – спросил он. – Помните, я просил, чтобы вы их непременно позвали.

Он окает, – подумала Лидия Сергеевна. – Странно, что я раньше не обращала внимания. Заметила по контрасту с нашими петербуржцами. Ничего, это даже стильно.

– Конечно, помню. Разве могла я забыть, если вы попросили? Вы хотите поговорить с Вольдемаром о вашем проэкте. Леночка сказала, что приведет своего бирюка, но они опоздают. У него какие-то служебные дела. – Она поправила возлюбленному галстук. – Вы сейчас окажетесь в центре внимания. Не смущайтесь.

– На медведя ходил – и то не смущался, – проворчал сибиряк, следуя за хозяйкой.

– Господа, вот мой спаситель! – громко объявила княгиня с порога. – Емельян Иванович Базаров. Любите и жалуйте. На таких людях вся Русь держится.

Под взглядом чуть не сотни глаз он сдержанно поклонился. Лидия Сергеевна вздохнула с облегчением: он был положительно хорош. В осанке и поклоне чувствовалась неброская, истинно русская сила.

Все смотрели на него с улыбкой, ладони исполнили ритуальную, почти беззвучную имитацию рукоплесканья. Тогда вновьприбывший поклонился еще раз, с комической преувеличенностью. Улыбки стали шире. Понравился, он нашим понравился, успокоилась Верейская и слегка подтолкнула Базарова в локоть.

– У меня всё без церемоний. Кто не знаком, представляются сами, попросту. Общайтесь, здесь много очень интересных людей.

Что правда, то правда. Интересных людей в салоне у ее светлости было предостаточно: государственные люди, думцы, несколько видных публицистов. Праздной светской болтовни почти не слышалось.

Емельяну Ивановичу здесь всё было любопытно. Он немного послушал подле кружка генштабистов – говорили о новинке стратегической мысли: совместных действиях с фронтами союзников.

Переместился к журналистам, возмущавшимся бесстыдством цензуры.

Наконец, застрял вблизи камина, где спорили о Страннике (так называли любимца царской семьи, простого мужика, то ли шарлатана, то ли чудотворца, о котором судачила вся Россия).

Всякий раз собеседники приветливо принимали в свой круг спасителя хозяйки, произносили комплименты и тут же о нем забывали, а сам Емельян Иванович в разговоры не вмешивался. Он так и заявлял:

– Не обращайте на меня внимания, господа. Я как Робинзон Крузо после необитаемого острова, истомился по умным людям.

В дискуссии, распалившейся возле камина, участвовали трое: кавалергард, седобородый господин в мундире медицинского генерала и лысый, с шишковатым черепом господин, про которого скользнувшая мимо Верейская шепнула: «Это Зайцевич, тот самый».

Зайцевича, шумно известного депутата крайне правой, Базаров, хоть и сибиряк, конечно, знал. Про генерала (имя которого ему ничего не говорило) скоро догадался, что тот из штата лейб-медиков августейшего семейства. Кавалергард был просто кавалергард, ничего особенного.

Удивительной Емельяну Ивановичу показалась тема разговора.

– Что-то такое я про этого Григория-Странника слышал, – сказал он минут через пять, выйдя из роли слушателя, – однако все же не верится. Чтоб мужик в поддевке снимал и назначал министров? Не может того быть! Газетные небылицы.

– Я газет, простите, не читаю, – отрезал гвардеец. – У меня иные источники. Мой однополчанин, флигель-адъютант, собственными глазами видел на столе у царицы список. Там все министры, члены Государственного Совета, сановники. Поделены на два столбика. Над одним написано «Наши», над другим «Не наши». «Наши» – это кто за Странника. А министров, которые «не наши», немка с должности гонит.

– Министров? Из-за мужика? – усомнился новый человек.

– Что министров! Немка Григорию при всех руку целует! И, болтают, не только руку. Государь давеча георгиевским крестом себя наградил, носит – не снимает, так солдаты знаете, что говорят? Царь с Егорием, а царица с Григорием. Вот до какого позора Русь-матушка докатилась!

– Вранье, не верю, – покачал головой упрямый сибиряк.

– А вы у профессора спросите. Он в Царском часто бывает. И с жуликом этим знаком, имел счастье общаться. Что скажете, ваше превосходительство?

Врач, однако, был менее категоричен.

– Насчет любовных шашней, разумеется, чушь и глупистика. Императрица бесконечно добродетельна. Ей в голову не приходит, что ее благоговейная любовь к Страннику может быть кем-то превратно истолкована. Да и насчет «жулика» – м-м-м, не знаю. Тут всё не так просто. Я осматривал этого субъекта, по просьбе ее величества. Весьма необычный индивид. У него редкая форма эпилепсии, которая иногда бывает у кликуш, у юродивых, у так называемых ясновидящих. То, что эти больные обладают необычными способностями, – установленный, хоть и не изученный наукой факт. Факт также и то, что Странник может останавливать кровотечение у наследника. Я сам был свидетелем.

Седобородый пожал плечами и хотел что-то прибавить, но депутат запальчиво воскликнул: