Текст книги "Крымская война. Соратники"

Глава вторая

I

Вспомогательный крейсер «Морской бык».

27 сентября 1854 г.

Майор ФСБ Андрей Митин

С погодой нам повезло, подумал Андрей. Легкий ветер с зюйд-веста – как раз такой, чтобы наполнить паруса севастопольцев и в то же время вынудить союзников тащить свои утюги на буксире. Фрегаты и всякая мелочь пойдет самостоятельно, а вот парусные линкоры при таком ветре не ходоки. Конечно, пароходов у французов хватает, но все же – приятно…

«Морской бык» возглавляет отряд пароходофрегатов Черноморского флота. По этому случаю ход держится на крейсерских десяти узлах, для «Владимира», «Громоносца», «Бессарабии» и трофейного «Вобана» это немало. При необходимости они могут выжать из машин до двенадцати узлов – но это только в теории. На практике же Бутаков неуверенно сулит эскадренный ход в десять с половиной, но предупреждает, что больше часа поддерживать его не сможет – механизмы сильно изношены, не ремонтировались с начала кампании.

– Какой замечательный у вас корабль, Андрей Геннадьевич! Просто не верится, что мне посчастливилось попасть сюда!

Андрей покосился на собеседника. Лейтенант Перекомский Авив Михайлович. Из семьи военного врача, окончил Черноморское артиллерийское училище в Николаеве, поручик корпуса Морской артиллерии, пять лет назад переименован в лейтенанты флота.

Авив Михайлович успел повоевать: в июне, состоя в должности старшего артиллерийского офицера на «Херсонесе», принял участие в бое отряда контр-адмирала Панфилова с тремя пароходофрегатами. А когда «Херсонес» отдали под переделку в авиатендер, получил назначение на «Морской бык». На бывший турецкий угольщик предстояло воткнуть полторы дюжины тяжелых бомбических орудий, устроить защиту машинного и румпельного отделений, прикрыть пушки траверсами из мешков с песком, оборудовать временные угольные коффердамы, дающие хоть какую-то защиту от ядер. Неделю лейтенант спал урывками, по двое суток не смыкал глаз, но работы закончил вовремя. Адмирал Корнилов, осмотрев новую боевую единицу, оценил впечатляющие две с половиной тысячи тонн (вдвое больше любого из черноморских фрегатов), четырнадцать с лишним узлов скорости и мощное вооружение – и решил перенести на «Морского быка» свой штаб. Так что Авив Михайлович в одночасье оказался артиллерийским офицером флагмана Черноморского флота и изрядно по этому поводу нервничал.

– Да ведь это теперь ваш, а не наш корабль! – Андрей не стал добавлять, что не имеет к «Морскому быку» никакого отношения. Зарин и Кременецкий решили пока не раскрывать севастопольцам истинное происхождение «Адаманта». Конечно, со временем придется посвятить, а пока – хватит с них одного футуршока.

– Жалеете, наверное, о своем «Херсонесе»? Ничего, теперь он войдет в историю: как-никак, первый в мире гидроавианосец!

Работы на «Херсонесе» еще далеки от завершения. Но пока это не играет особой роли – речка Альма, где должны состояться главные события ближайших суток, всего в двух с половиной десятках верст от Севастополя, гидропланы вполне достают туда со своей базы.

– Да какой там – жалею, голубчик Андрей Геннадьич! – замотал головой лейтенант. – Эдакая мощь, я и мечтать о таком раньше не мог! Ужо дадим прикурить французу!

На «Морского быка», кроме восемнадцати трехпудовых пексановых орудий, самых мощных в севастопольских арсеналах, поставили три пушки Лендера, снятые с «Алмаза». Рядом с чугунными чудовищами кургузые противоаэропланные трехдюймовки смотрятся не слишком солидно, но Перекомский уже имел представление об их точности и дальнобойности, а также и о разрушительной силе осколочно-фугасных гранат.

Крепостные орудия (после нескольких опытов их предпочли корабельным шестидесятичетырехфунтовкам) установили на «Морской бык» вместе с поворотными платформами, прикрыв траверсами из котельного железа и мешков с песком. Арсенал вспомогательного крейсера дополнили четыре карронады и пулемет «Максим» на тумбовой установке. И если карронады представляли угрозу на расстоянии не более пяти кабельтовых, то пулеметные очереди способны очистить палубу неприятельского корабля и со втрое большей дистанции.

Над «трехдюймовым» плутонгом начальствовал мичман с «Алмаза». Кроме него, в экипаже «Морского быка» было еще девять «алмазовцев» – машинная команда и артиллеристы. Корнилову смерть как хотелось поручить флагман своему, севастопольцу, но менять капитана перед самой баталией он все же не решился. Так что «Морским быком», как и раньше, командовал мичман Солодовников. Зарин, узнав, куда отправляется Андрей, приватно попросил его приглядеть за юношей: оказаться в одночасье в обществе адмиралов и легендарных личностей не всякому по плечу.

Андрей усмехнулся, вспомнив этот разговор: похоже, между моряками из 1916-го и 2016-го уже возникла своего рода общность. За это спасибо Сереге Велесову – старый друг вжился в кают-компанию крейсера, стал там своим, и теперь это отношение унаследовали остальные «гости из будущего».

Рация призывно запиликала. Андрей открыл чехол, отжал тангенту:

– Тащ майор, вас Первый требует! Срочно!

Первый – это позывной «Адаманта». Андрей развел руками – служба! – раскланялся с Перекомским и заторопился на мостик.

II

Гидроплан М-5, бортовой номер 37.

27 сентября 1854 г.

Реймонд фон Эссен

С высоты в тысячу метров армия напоминала огромный ромб. Охватить эту фигуру одним взглядом невозможно, и пришлось сделать два полных круга над прибрежной степью, прежде чем удалось составить представление о походном построении неприятеля.

Мичман качнул штурвал. В летающей лодке Григоровича летнаб сидел справа от пилота, и при правом вираже ему открывалась замечательная картина.

Сегодня место наблюдателя занимал сам Эссен, а «тридцать седьмой» управлял мичман Корнилович. Лейтенант не любил уступать штурвал другим, но ничего не поделаешь – сейчас он не мог позволить себе отвлекаться на управление.

Внизу, в утреннем мареве, от пологой гряды холмов на востоке до полосы прибоя на западе, раскинулась степь. На всем этом пространстве гигантской пыльной амебой ползла вражеская армия. С высоты движение не было заметно, лишь пыльные хвосты за кавалерийскими разъездами, повозками, упряжками, пехотными колоннами показывали, что вся эта махина людей, лошадей, пушек не стоит на месте, а медленно, упорно перемещается на юг.

Эссен пригляделся – кое-где, в головах пехотных колонн, плескались яркие солнечные блики. Он поднял бинокль. Так и есть: французы идут с музыкой, и если бы не треск «Гнома», то и сюда донеслись бы бравурные звуки маршей. А дальше трепещет на ветру полотнище неразличимых с такого расстояния цветов – знамя.

* * *

Об этом построении рассказывали вчера на военном совете. Сент-Арно расположил войска гигантским ромбом, углом в сторону русских, и на острие этого угла блестит бронза полковых оркестров, полощутся знамена. Бинокль, подарок «потомков», давал роскошное увеличение: с расстояния в две с лишним версты лейтенант различал красные фески и синие куртки французской пехоты. Зуавы. Отборные африканские стрелки, головорезы маршала Сент-Арно, марширующие по сухой крымской земле.

В интервалах между батальонами пылят орудийные запряжки, внутри ромба ползут обозы, вперемешку с конными отрядами. Замыкают построение красные колонны британской пехоты – того, что осталось от нее после позорного бегства в Варну. Ох и икается сейчас британцам, подумал лейтенант. Наверняка и союзники, и собственная пресса костерят их на все лады…

Перед фронтом растянуты редкие цепочки стрелков, скачут всадники – союзники отгородились от неприятеля завесой легкой кавалерии. И не зря, ведь вокруг рыщут казачки, не давая интервентам ощупывать местность впереди войск кавалерийскими разъездами. Впрочем, французов мало интересует разведка – «ромб» ползет наугад, и его движение через несколько десятков верст в любом случае приведет к крепостным веркам Севастополя.

Если бы… если бы не жалкая, в какой и козу-то не утопишь, речушка Альма, чей обрывистый левый берег вздымается точно на пути пришельцев.

Дальше, за поднятой армией пылевой тучей, в раскаленной солнцем степи поднимаются к небу дымки. Казаки стараются, сообразил Эссен: князь Меньшиков велел истреблять запасы фуража, которые нельзя вывезти. А его новый советник, генерал Фомченко, предложил заодно жечь и любые постройки, включая заборы, – неприятеля надо лишить дров для приготовления пищи и дерева для устройства полевых укреплений.

* * *

Наверное, подумал лейтенант, каждый из солдат испытывает сейчас душевный подъем. Легко и весело идти вперед со штуцером на плече и ранцем за спиной, когда ты – крошечный винтик невиданно мощной военной машины. Долбит по барабанным перепонкам ритм полкового марша, летит из-под ног красно-бурая почва, истертая в тонкую пыль подошвами, подковами, колесами…

 
Только пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог,
И отдыха нет на войне…[2]2
  Редьярд Киплинг. «Пехотные колонны».


[Закрыть]
 

Эту песню пел в кают-компании Велесов. Или это было в Каче, во время посиделок у ночного костра? Здесь она еще не написана, а пыль из крымских дорог выколачивают не сапоги британских колониальных стрелков, а стоптанные башмаки зуавов и драные чувяки турецкого низама.

Корнилович ткнул большим пальцем вниз – знаменитый жест римского плебса, обрекающего на смерть поверженного гладиатора. В ответ Эссен энергично помотал головой. В прошлый раз мичман Энгельмейер рискнул спуститься на пятьдесят метров, но снизу ударили таким залпом, что мотористы позже насчитали в крыльях и корпусе восемнадцать пулевых отверстий. Хорошо хоть, Марченко приказал соорудить дощатый слип, по которому аппарат с ходу выскочил на берег, а то пришлось бы вылавливать его из мутной воды Севастопольской бухты. Нет, кроме шуток: пять с лишним сотен штуцеров в залпе – это много. Болвану Энгельмейеру повезло, что ни одна пуля не угодила ни в мотор, ни в самих авиаторов. Кажется, ясно было сказано: не спускаться ниже трехсот метров!

А вот для того, чтобы сбросить флешетты, придется снижаться до бреющего. Наставления по применению «аэропланных стрел» рекомендовали сбрасывать их со ста пятидесяти футов, не выше – иначе «снаряды» лягут с большим рассеянием. И наилучшего эффекта можно добиться, накрывая цель рассыпанными стрелками, как ковром. Скорость сто двадцать в час, высота тридцать метров – флешетты будут лететь почти параллельно земле. Пехота здесь строится плотными рядами, и солдаты за эти несколько дней привыкли к виду проносящихся над головой аппаратов. До сих пор от них не исходило особой угрозы, а потому пехотинцы больше не разбегаются в стороны, не падают на землю, закрывая руками головы. А значит, коварная смерть пронижет сразу несколько тел…

Эссена передернуло, он с усилием отогнал видение прочь. Странно, подумал лейтенант, неужели Фибих не просветил своих новых друзей о том, какую опасность может представлять для пехоты аэроплан? Он-то знает и о флешеттах, и о зажигательных «ромовых бабах», и о пулеметах…

Лучше всего заходить на пехотные колонны с тылу, на бреющем. И, вывалив груз, сразу уходить в сторону с набором высоты. Только надо заранее прикинуть направление, а то выскочишь на другую колонну, под залп сотен штуцеров…

Ну, это, слава богу, не сейчас.

Корнилович выровнял аппарат. Теперь они летели над береговой линией на север. Слева пенится узенькая полоска прибоя, а вдалеке, там, где берег резко поворачивает на юг, горизонт заволокла дымная завеса: там шел французский флот. Эссен сначала удивился, почему моряки так отстали от сухопутной армии, но потом понял, что отставание не так уж и велико: пехоте и обозам еще часа полтора шагать до речки Булганак, за которой – рукой подать! – стоят на высоком берегу Альмы русские. Пока походный ромб развернется в боевые порядки, корабли успеют приблизиться на расстояние, достаточное для открытия огня.

И тем не менее надо торопиться. Эссен сделал Корниловичу знак – «Возвращаемся!» – и потащил из-за отворота кожанки рацию.

III

Крым, Альма.

27 сентября 1854 года.

Прапорщик Лобанов-Ростовский

Пехотный солдат, саженного роста малый с соломенными волосами под суконной бескозыркой, босой, в полотняной рубахе поверх портов, выпалил: «Слушш, вашбродие!» и кинулся исполнять. Обреченные кустики оставались последней помехой, перекрывавшей сектор обстрела. Лобанов-Ростовский установил один из трех выделенных для этого направления пулеметов на крайнем отроге, в двух сотнях шагов перед татарской деревенькой Улуккул-Аклес. Позицию выбрали с таким расчетом, чтобы пулеметный огонь пришелся во фланг пехотным колоннам французов, которым, хочешь не хочешь, а придется карабкаться на плато.

Позади Улуккул-Аклес, на самой высокой точке позиции, возвышалась восьмиугольная башня, сложенная из красного кирпича, – станция оптического телеграфа системы Шато. С верхней площадки можно было поддерживать зрительную связь с двумя соседними станциями: северной, в Евпатории, и южной, возле Константиновской батареи на Северной стороне Севастополя.

На башне сидели наблюдатели из штаба Меньшикова, и при них – мощная радиостанция, присланная с «Адаманта». Станция позволяла устойчиво держать связь с рациями-переговорниками, так что советник князя генерал Фомченко (еще один гость из XXI века) с утра расположился на башне и старательно плетет «радиосеть», накрывающую берега Альмы и изрядный кусок моря.

* * *

Место для второй огневой точки прапорщик наметил в полуверсте перед восточной окраиной Улуккул-Аклес; третья располагалась на правом фланге предполагаемого движения французов.

Все три пулеметных гнезда – тщательно замаскированные, с запасными позициями, – располагались перед фронтом семнадцатой пехотной дивизии генерала Кирьякова, занимавшей плато. Ровными линейками расставлены батареи, прикрытые брустверами из фашин и корзин с землей. В тылах зарядные ящики и запряжки, дальше, за деревней, – обозы, дымят костры, варится кулеш. Солдаты сидят на земле возле составленных в пирамиды ружей, взад-вперед проносятся казаки и верховые адъютанты.

* * *

Генерал Фомченко, обходивший позиции вместе с Меньшиковым, особо напирал на маскировку. Прапорщик усмехнулся, припоминая багрового от жары генерала. Фомченко сопровождал княжеский кортеж на двуколке – как выяснилось, большинство «потомков» не умеют ездить верхом. Впрочем, одернул себя Лобанов-Ростовский, нехорошо смеяться над коллегой-авиатором (он ведь генерал-лейтенант авиации?), да еще и таким заслуженным! Ну не умеет ездить верхом – так и что с того? Зато в тактике разбирается превосходно и командными талантами бог не обидел. Недаром Фомченко жестко осадил генерала Кирьякова, повторившего известное еще со времен Семилетней войны присловье: «На подъеме с моря и с одним батальоном шапками забросаем неприятеля и как кур перестреляем».

Прапорщика покоробила показная лихость этого немолодого человека, а еще сильнее – его опрометчивость. Неужели здесь считают, что доблесть военачальника-полководца состоит в том, чтобы относиться к врагу с пренебрежением, полагая его каким-то картонным, пребывая в неколебимой уверенности, что он непременно будет действовать вот так, а не эдак?

Фомченко так рыкнул на генерала, что тот растерялся – то ли стреляться от позорища, то ли вызывать грубияна на дуэль? И лишь под ледяным взглядом Меньшикова сдулся, забормотал что-то и постарался поскорее затеряться среди штабных.

А потом Фомченко предложил всем присутствующим выйти из палатки. Снаружи ждали трое матросов с «Алмаза», караулящие нечто, старательно укрытое от любопытных глаз чехлом. По знаку генерала парусину сдернули, и…

– Перед вами, господа, пулемет системы «Максим», образца тысяча девятьсот пятого года на крепостном лафете. К сожалению, не самая лучшая модель, но уж какой есть. Для наших условий – в самый раз.

Старенький пулемет, помнивший еще русско-японскую войну, сняли с тумбовой установки «Алмаза». Древний колесный станок тоже имелся на крейсере – на случай высадки десанта. Теперь раритет пригодился.

Офицеры окружили агрегат и принялись рассматривать казенную часть, утыканную непонятными приспособлениями, медный ствол с крошечным, меньше ружейного калибра, дулом, подозрительно тонкие колеса и станину в виде железной трубы с лемехом на конце. Шестидесятипятилетний генерал, начальник 6-го корпуса, взгромоздился с помощью адъютанта на сиденье и взялся за рукоятки. Прапорщик, почтительно склонившись к генералу, показал, как выставлять с помощью винта вертикальную наводку, как устанавливать планку прицела для стрельбы на большие дистанции, как заправлять патронную ленту.

Фомченко подождал, пока офицеры и генералы осмотрят необычный механизм, и продолжил:

– Как вам, несомненно, известно, пехотный батальон способен выпустить в минуту около шестисот пуль. Это устройство вполне его заменяет, представляя собой куда менее уязвимую цель для огня неприятеля – особенно с учетом дальности эффективной стрельбы более кило… более версты. При наличии трех пулеметов по фронту противник, атакующий силами полка, будет выкошен огнем за пять минут. Единственная сложность состоит в нехватке боеприпасов, а потому демонстрировать сейчас действие пулемета мы не будем. Увидите завтра, в бою.

После этого генерал изложил разработанный план: при появлении франко-турецкой эскадры обозначить отход войск с плато, приглашая неприятеля занять оставленные высоты. И он, конечно, примет это любезное приглашение. Еще бы: здесь ключ ко всей русской позиции. Восточнее начинается обширное дефиле, по которому проходила Севастопольская дорога. Дальше дефиле плавно поднимается, образуя западные скаты Курганной высоты, а перед плато, в излучине Альмы, в беспорядке разбросаны саманные домишки и изгороди татарской деревни Альматамак. До уреза воды от нее версты две; дороги, проходящие через Альматамак, карабкаются на возвышенный южный берег, а дальше разбегаются в стороны: одна на Качу и далее на Севастополь, другие – к татарским деревенькам в Улук-Кульской долине. Взяв плато, неприятель получает возможность громить артиллерией резервы на обратных скатах возвышенностей, а также нанести удар во фланг и тыл центра русской позиции.

В «прошлый раз» так оно и получилось – оказавшись под угрозой бомбардировки с моря, Кирьяков отвел войска с плато, и французы заняли его без малейшего сопротивления. Но на этот раз их ждет классический огневой мешок: втянувшись на плато, войска попадут под перекрестный пулеметный огонь. В деревеньке тоже приготовлен сюрприз: в чахлых садиках замаскированы три батареи, а на задах Улуккул-Аклес ждет своего часа еще одно «чудо-оружие» – многоствольные ракетные станки в конноартиллерийских запряжках. По замыслу, ракетчики вылетят в обход деревни на прямую наводку, дадут слитный залп по смешавшемуся неприятелю, после чего на отвозах уволокут свои «органы» в тыл, на перезарядку.

И все это возможно лишь в том случае, если не будет бомбардировки с моря. Тысячи чугунных ядер и бомб способны перемешать с землей не одну дивизию. Но, чтобы обрушить огонь корабельных орудий на открыто стоящие батареи, французам придется выстроить линкоры большой дугой от мыса Лукул до траверза альминского устья. Вариантов тут нет – дальность стрельбы гладкоствольных пушек заставит выбрать именно такое расположение, а там…

А там их будет ждать еще одна ловушка. Восемнадцать гальваноударных мин, все, что имеются на борту «Заветного», выставленные в одну линию. Эти мины способны проламывать днища дредноутов и рвать надвое стальные эсминцы – что им деревянные корыта, пусть и здоровенные?

План этот предложил Сергей Велесов, «гость из будущего», которого совсем недавно выловили из воды миноносники. Возражений не нашлось; оставалось удивляться, почему севастопольцы сами не додумались до столь очевидного решения? Из гимназического курса истории прапорщик помнил, что во время Крымской войны мины не без успеха использовались на Балтике. Да и здесь, на юге, на Дунае, были случаи применения этого оружия. Конечно, изделиям академика Якоби очень далеко до мин «образца 1912 года», но ведь и они оказались серьезной угрозой для британских боевых кораблей! Что мешало запасти на главной военно-морской базе Черноморского флота несколько сотен таких снарядов? Две линии минных заграждений могли бы наглухо запечатать вход в Севастопольскую бухту. В Кронштадте или, скажем, при обороне Свеаборга никому и в голову не пришло топить военные корабли как паршивые баржи, для того чтобы загородить фарватер…

* * *

Прапорщик огляделся. Шагах в тридцати из-под лопат летела земля – солдаты, прикомандированные к пулеметной команде, заканчивали рыть ход сообщения к запасной позиции. На основной же позиции расчет (матросы с «Алмаза» под командой кондуктора и прикомандированный к ним мичман-севастополец) уже обустроился. Земляные стенки старательно выровнены; бочонок с водой для охлаждения ствола аккуратно прикрыт деревянной крышкой. Короба с запасными лентами уложены в нишу, выдолбленную в земляной стенке окопа; рядом, в пирамиде, сколоченной из жердей, стоят мосинские карабины пулеметчиков и гладкоствольные «переделочные» ружья. В тылу, в отдельно отрытом окопчике, дымит костерок, попыхивает паром жестяной чайник.

Пулемет стоит на жиденьком дощатом настиле. Мичман в полотняной летней фуражке и запачканном землей белом сюртуке, закусив от восторга губу, водит туда-сюда кожухом ствола.

Таких пулеметов – «Максимов» на крепостных лафетах – у прапорщика было три. Их решили поставить здесь, на плато, а три других, «Мадсен» и «Льюис», снятые с гидропланов, а также великолепный пулемет на треноге, переданный с «Адаманта», составили подвижный отряд в резерве главнокомандующего. Пулеметы поставлены на рессорные пароконные пролетки, и при необходимости их можно быстро перебросить на любой участок.

Лобанов-Ростовский подошел к «Максиму», заглянул в щель стального щитка. Все правильно – мичманец не валяет дурака, а вовсе даже наоборот: тренируется, учится переносить огонь с одной цели на другую. На склоне, по которому через несколько часов предстоит подниматься французской пехоте, натыканы прутья, обозначающие сектора обстрела. Вот мальчишка и старается: ловит прицелом вешки, воображая, что это ряды французских стрелков в красно-синих мундирах.

Прапорщик одобрительно кивнул «стажеру» и направился ко второй запасной позиции. Ах да, вспомнил он на ходу, ведь и лопат тоже не хватает! Утром пришлось вырывать шанцевый инструмент у артиллеристов с матерным лаем, чуть не с мордобитием. Здесь всего недостает – лопат, кирок, досок, нарезных ружей, морских мин…

Вдали раскатился орудийный выстрел. Лобанов-Ростовский обернулся, поднял бинокль. В двух верстах к югу, на жалкой речонке Булганак, клубится пыль, там русская кавалерия начала дело с конницей союзников. Туда около часа назад двинулись в батальонных колоннах два полка 17-й дивизии – генерал Кирьяков, выполняя приказ, спешил развернуть авангардный заслон. Что ж, все идет по плану: сейчас кавалеристы обменяются наскоками, конные батареи выпустят пару десятков ядер, и русские дисциплинированно откатятся к Альме. А вслед за ними медлительной, изнемогающей от жажды и усталости черепахой поползет армия союзников.

Завтра, подумал Лобанов-Ростовский. Все – завтра. А пока надо, кровь из носу, раздобыть еще хоть десяток железных лопат, а то люди измучились, разбивая твердый, каменистый грунт кирками, а потом выгребая деревянными лопатами. Да и перекусить не мешает – вон каким вкусным запахом тянет с пехоцких биваков…

IV

Из дневника Велесова С. Б.

«27 сентября. Прав Гегель: «Великие события повторяются дважды: первый раз как трагедия, а второй – как фарс». Трудно, конечно, называть фарсом то, что привело к гибели людей, но посудите сами: второй раз, и в той, нашей, и в нынешней версии истории, стычка на Булганаке, эта прелюдия Альминского сражения, проходит по одному и тому же сценарию! Может, историческая ткань, как утверждают иные мои коллеги по цеху фантастов, в самом деле обладает упругостью и стремится восстановиться после деформации?

Но – по порядку.

Сегодня, около девяти утра (в прошлый раз это было 19 сентября), союзники выдвинулись от Евпатории и после недолгого, но утомительного марша к трем часам пополудни вышли на рубеж ручья Булганак. Здесь гусары Кардигана встретились с крупными силами русской кавалерии и решили принять бой. Французы повели себя осмотрительнее: подозревая, что кроме кавалерии впереди есть и пехота, они остановились, прикрывшись от неприятеля завесой стрелков. Не желая оставлять бриттов совсем уж без поддержки, маршал Сент-Арно выдвинул вперед три батальона легкой пехоты из состава 3-й дивизии.

Итак, четыре эскадрона Легкой бригады начали строиться для боя в виду неприятеля, казаки шагом двинулись навстречу. Но заинтересованные зрители, в роли которых, кроме штаба светлейшего князя Меньшикова, выступали еще и двое алмазовских авиаторов, напрасно ожидали лихой атаки: обе стороны ограничились вялой перестрелкой по фронту. Казакам, впрочем, некуда было торопиться – за их спинами к месту событий скорым шагом подходили два кирьяковских полка, усиленные артиллерией.

Первой открыла огонь конная артиллерия англичан – без особого, надо сказать, результата. К тому моменту противники уже стояли в развернутых боевых порядках друг напротив друга и по-прежнему медлили.

Неизвестно, повторилась ли известная из истории отвратительная сцена между Кардиганом и лордом Луканом; ясно лишь, что англичане, немного подождав, попятились. И тут эстафета бестолковщины перешла к русским.

Одна из казачьих батарей (надо бы уточнить, какая именно; не исключено, что это снова оказалась Донская резервная) бегло обстреляла англичан через головы своих и даже нанесла неприятелю кое-какие потери. Тем временем лейхтенбергские гусары полковника Халецкого, намереваясь атаковать отступающего противника, выскочили перед строем донцов и закономерно были приняты пушкарями за неприятеля.

Не знаю, опубликует ли здешняя «Русская старина» воспоминания меньшиковского адъютанта Панаева; да и будут ли вообще написаны эти строки? А потому позволю себе привести отрывок, недурно описывающий эти события:

Батарейный командиръ не рѣшался, сомнѣваясь, что этотъ эскадронъ могъ быть непріятелемъ; но Кирьяковъ настаивалъ такъ упорно, что батарея мигомъ выпустила 8 снарядовъ. Посыпались свои, эскадронъ бросился врознь. Жалости достойная картина этой кровавой безтолочи была какъ на ладони передъ глазами свѣтлѣйшаго… Всѣ бывшія у ставки князя видѣли это, ломали руки, тужили, а помочь было невозможно. Изъ опасенія, чтобы генералъ-лейтенантъ Кирьяковъ опять что-то не напакостилъ, князь поспѣшилъ воротить его въ свое мѣсто…

Не знаю, пытался ли бравый гусар Халецкий, в соответствии с историческим прецедентом, зарубить командира батареи, стрелявшей так некстати метко. Ясно одно – после трагического происшествия остальная наша кавалерия так и не двинулась с места, упустив шанс доставить неприятности Легкой бригаде, измотанной утренним маршем.

Итак, сражение при Булганаке не состоялось и на этот раз. Увы, севастопольцы снова проявили полнейшую неспособность к взаимодействию родов войск, а ведь предстоящее дело во многом, если не во всем, зависит именно от этого!

Самое время спросить себя: а не переоцениваем ли мы возможности радиосвязи применительно к предстоящей баталии? Да, надежная связь – дело первостепенное, но ведь и ею надо уметь пользоваться! Так что, боюсь, дело предстоит решать пулеметам прапорщика Лобанова-Ростовского и, разумеется, флоту.

Куда ж без него? Согласно данным воздушной разведки, французская эскадра к пяти часам пополудни миновала примерно половину расстояния от Евпатории до устья Альмы. И если наши мореманы не собираются ставить мины под самым носом у неприятеля, им стоит поторопиться. Разумеется, никто здесь понятия не имеет, что мины можно ставить с ходу: в 1854-м для этого применяли особые плотики или барказы. А все же рисковать не стоит: за «Заветным» будут наблюдать немало подзорных труб, и не хотелось бы, чтобы в их числе была еще и оптика французских морских офицеров. Эти хотя бы слышали о минном оружии, не дай бог, что-то заподозрят!

Место для минных постановок намечено еще вчера. Минер с «Заветного» и один из адамантовцев долго вчера лазали по обрывам приморского плато с лазерным дальномером. Старательно вымеряли дистанции до установленных на самом виду полевых батарей и прикидывали, как могут французы расставить корабли для бомбардировки берега.

Хорошая штука – современные технологии! Хотя, помнится, в Порт-Артуре русские моряки обошлись обычной оптикой, устраивая схожую каверзу адмиралу Того…

* * *

Сюрприз: в Севастополь прибыл Великий князь Николай Николаевич. И произошло это не в конце октября, как это было в нашей истории, а месяцем раньше. Случайность? Не думаю. Что-то уже сдвинулось не только здесь, в эпицентре событий, – волны «изменений реальности» расходятся все шире и захватывают все больше людей. Что ж, во всяком случае, теперь понятно, откуда узнает о нас Николай Первый – Император получит сведения по самому надежному каналу, от собственного отпрыска!

Третий сын Николая Первого и Александры Федоровны, всего 23 лет от роду. Заядлый кавалерист, лейб-гвардеец и военный инженер. Получил прекрасное военное образование; его воспитанием с семилетнего возраста занимался выдающийся по образованию и душевным качествам боевой генерал Алексей Илларионович Философов. Отлично разбирается в артиллерии и фортификации, готовил к боевым действиям балтийские крепости Кронштадт и Свеаборг. В «нашей истории» Николай Николаевич при обороне Севастополя руководил крепостными работами, укреплениями и батареями на участке от Константиновской батареи до Мекензиевых гор. В дальнейшем всю жизнь посвятит армии, успеет поучаствовать и в Балканской кампании.

Возможно, Меньшиков, зная об интересе Николая Николаевича к военному делу, информировал о «гостях» именно его? Или же сведения дошли до Великого князя какими-то иными путями? Тогда понятно, почему он не задержался в Кишиневе, в ставке Горчакова, а направился сразу сюда, в Крым. А вот в курсе ли Государь – это, как говорится, хороший вопрос…

В «нашей истории» Николай отправил сыновей в действующую армию для того, чтобы поднять ее дух, подорванный рядом поражений, в том числе и неуспехом на Альме. «Ежели опасность есть, – писал Император Горчакову, – то не моим детям удаляться от нее, а собою подавать пример». В то же время Николай Первый писал главнокомандующему Крымской армией князю Меньшикову: «Сыновьям Моим, Николаю и Михаилу, дозволил Я ехать к тебе; пусть присутствие их при тебе докажет войскам степень моей доверенности; пусть дети учатся делить опасности ваши и примером своим служат одобрением храбрым нашим сухопутным и морским молодцам, которым Я их вверяю».