Текст книги "Встречи с Маркизом"

– Сестре иль не сестре, не в этом дело…

– Конечно, у неё был брат, был младший брат… И нас никто не поженил обманом, мы сами…

– Конечно же, вы правы, только зря, зря снова забываете, что я не то чтоб вижу вас насквозь, но понимаю я не только то, что слышу. Вы знаете, мой друг, как правда отличается от лжи? На вид? На вкус? На цвет? На запах? Нет. И изощрённостью формулировки иногда развесистая ложь становится сильнее робкой правды. Не так ли нас пытаются заставить поверить в правильность того, что чуждо нам?

Ложь сразу же заметна, так же как и правда. Но только при условии, что вы умеете прислушаться к себе. А это может далеко не каждый. Вам надо только научиться понимать себя, прислушиваться к своим чувствам, следить за ходом своей мысли, и вы когда-нибудь заметите, что вдруг все люди станут вам понятны по-другому, не так, как прежде… И по-другому станет вам понятен смыл, глубинный смысл того, что говорят вам люди… И в промежутках между слов и в паузах, во взглядах и в дыхании вы вдруг найдёте тот язык, который непереводим и ускользает от поверхностного взгляда…

Так правду отличить от лжи нетрудно. Бывает даже, что вам лгут от всей души, искренне считая ложь за правду… И это тоже можно распознать… И даже можно распознать, когда вам лгут, рассказывая правду, как будто ложь, которую им удалось раскрыть… Так, может, лет через пятнадцать – двадцать и вы научитесь не смешивать одно с другим и сразу с первого же взгляда распознавать легко, что есть что.

Вы – сможете, я вижу.

А это значит, что совсем неважно, что была она подругой, а не сестрой… И даже если не подругой, но важно только то, что когда-то что-то такое произошло, что вы, наверно, были влюблены в другую, и все попытки этот факт исправить не дали результата… Кроме лжи, пронзившей вас обоих. Всё выглядит совсем иначе, когда вы с ней останетесь вдвоём, лицом к лицу, надолго, навсегда, насколько только можно предполагать. Это ведь процесс необратимый, однажды догадавшись, что в постели с ней вы любите другую, она возненавидит вас… Так было, так и будет, так и есть, всегда, из века в век… Я ведь лишь про это…

– Вы правы только в том, что, оказавшись вдруг лицом к лицу друг с другом, мы потеряли цель и направление и смысл пропал… И отчуждение превысило любовь, которая была так мимолётна… Но почему? Зачем? И что теперь? Я не нашёл ответа…

– Теперь, мой друг, you make more sense, то есть вы приближаетесь к тому, что я считаю правдой, и здравый смысл всегда поможет… И потому готов сказать открытым текстом: ваш суицидальный выход в горы не решит проблем. Ни для вас, ни для неё, ни для родных, ни ваших, ни её. Вы спланировали бегство от себя. Так не бывает. По-моему, ваш срок пока что не настал.

– Я вовсе не пытался… – Фома возразил поспешно, но вышло у него как-то не очень убедительно.

– Вы же мечтали о том, чтобы уйти и не вернуться. Не так ли? Вы не нашли ответа и не искали выхода. И только искали подходящего удобного момента, чтоб с жизнью распроститься, как будто бы случайно, не по своей вине? Ведь так? Иль я не прав? Хочу вас огорчить, но чувства наши материальны или, по крайней мере, имеют странную особенность материализации, конечно, не для всех и не всегда, но чем сильнее, тем возможнее и тем вероятнее. Поэтому я вам хочу сказать, что ваше настроение сдаться на волю обстоятельств, беспричинно назвав их непреодолимыми, – это просто бегство. Трусливое бегство от себя самого. Я смотрю на вас и могу вам сказать с уверенностью: рано. Вам рано. Пока что рано. Момент ещё тот не настал. Может быть, за это меня и уволили из Конвента, а можете считать, что вам сегодня вышло послабление свыше… – Он неопределённо провёл рукой по воздуху… – Только одно скажу, воспользуйтесь тем, что у вас есть… И добейтесь того, что вам предначертано… А иначе какой смысл…

– Я не знаю… Если бы я знал, я бы… наверное, добился бы… – Фома вдруг не мог собраться с мыслями, словно логика происходящего на глазах ломалась, распадалась в прах, но ничего нового в голову не приходило… Мир, оставшийся позади, был чужд, а материализованный из небытия бестелесный Маркиз не вызывал у него особого доверия…

– Любезнейший, всё в ваших руках, – настойчиво продолжал Маркиз, – я только дам такой совет, простой, но жизненный. Если вы её любите, пойдите к ней и скажите ей, что всё остальное вам безразлично. И будет у вас всё по-настоящему, всё по-вашему, всё как вы решите. А если вы её не любите, то пошлите её к чертям собачьим и займитесь чем-нибудь поважнее, чем любезничать с нелюбезной вам женщиной ради невнятного зова похоти. У всего в жизни есть смысл, важность или необходимость. Так прекратите же тратить время на то, что вам не нужно, не важно и бессмысленно… – Маркиз оценивающе посмотрел на Фому, как бы проверяя, не возникнет ли у того возражений. Фома молчал.

– Кстати, я не имел в виду вашу жену, – добавил Маркиз. – И передайте привет своим друзьям.

Туман, отделявший Фому от Маркиза, вдруг рассеялся, и Фома отчётливо разглядел резные ножки невысокого кресла, на котором сидел Маркиз. Ножки были сделаны в виде львиных лап, как будто завершая львиную шкуру, свисавшую вдоль изогнутой линии резьбы, сиденье было обтянуто тёмно-красным бархатом, подлокотники заканчивались резными завитками. И сам Маркиз, словно Чеширский Кот, на мгновение проявился весь, но только лишь для того, чтобы снова исчезнуть в клочке зеленоватого тумана, который загородил его от Фомы, и Фома ощутил на своём лице холодную испарину облака, обволокшего его теперь с ног до головы, так что ни верха, ни низа распознать уже было невозможно, в спину ему ударил порыв ветра, и ему показалось, что его снова закрутило, закружило, и он снова потерял ориентацию…

– «Бардо Тодол», – мелькнуло у него в голове… – Надо было читать «Бардо Тодол»… Кажется, я потерял направление…

* * *

Фома открыл глаза и понял, что он висит на верёвке. Верёвка уходила вертикально вверх, вдоль ледяного отвесного склона, который тоже уходил вертикально вверх. Где-то наверху, примерно в десяти метрах, верёвка уходила за перегиб. Фома висел свободно в пространстве, рядом со стеной, не ледяной и не скальной, а состоящей из смёрзшихся камней, булыжников, торчащих изо льда. Лёд между камней был того же зеленоватого цвета, что и туман, поглотивший Маркиза. Лицо его было засыпано снегом, который не успел растаять. Снег был в рукавах, за воротником и даже под очками, лез в глаза и мешал в поле зрения. Фома пошевелил рукой и потрогал один из булыжников, потом недоверчиво оглядел вертикальный склон, уходящий вверх.

«Интересно, – подумал Фома, – как тут лезть?»

Он осторожно пошевелил руками и ногами, качнулся на верёвке и покрепче схватился за один из камней. Руки были целы. Ноги были целы. Камень не вывалился из своей ледовой оправы. Он слегка подтянулся к стене, поставил на стену кошки, упёрся и слегка разгрузил верёвку.

«Интересно, сколько времени я тут провисел», – подумал он.

– Выбирай! – крикнул он, понимая, что чем быстрее он поднимется обратно на гребень, тем лучше. Кто его знает, что там произошло за время его отсутствия.

Крикнуть не получилось, звук застрял в горле, дыхание перехватило, но верёвка слегка зашевелилась. Фома пустил по верёвке волну и подёргал её несколько раз, чтобы проявить активность. Верёвка снова зашевелилась и осторожно поползла вверх. Фома полез вверх, вслед за уходящей верёвкой. Стоять на месте на смёрзшихся камнях не хотелось, тут было холодно и мёрзко, где-то там наверху уже светило солнце, вышедшее из-за гребня. Там его ждали, там было тепло и солнечно.

Не прошло и трёх минут, как он выбрался на снежное плечо уходящего к вершине гребня.

Его друзья оставались на том самом месте, где он их оставил, на маленьком скальном островке. Но склон, по которому Фома пытался дойти до следующего островка, исчез. На месте склона оказался широкий ледяной жёлоб, дно которого было инкрустировано вмёрзшими булыжниками. Этот жёлоб был полностью засыпан свежим снегом и, лишь чуть подогретый утренним солнцем, был снежной ловушкой, в которую попал Фома. Растревоженная ненадёжная снежная масса соскользнула и унесла с собой Фому, хорошо ещё, что до перегиба он проехался с лавиной всего метров тридцать, и потом весь снег улетел вниз вдоль склона, а Фома остался висеть на верёвке. Весьма удачно. На самом верху стены высотой около полукилометра.

Пока друзья выбирали верёвку, Фома, всё ещё поторапливаясь, подошёл к скальному островку и опёрся на тёплые камни, теперь уже разогретые солнцем, всё ещё оглядывая обнажившийся ледяной жёлоб, из которого его так легко унесло вместе с несколькими тоннами снега.

«Повезло, – подумал Фома и то ли вслух, то ли в мыслях добавил: – И всем привет от Маркиза».

Но то ли голос его подвёл, то ли дыхание, друзья как будто и вовсе не расслышали, и фраза повисла в воздухе.

– Как тут теперь обходить? – поинтересовался Антоша, разглядывая каменистый ледовый кулуар, обнажившийся после схода лавины.

Фома покачал головой. Судя по беспечной реакции его друзей, он пробыл за перегибом всего несколько секунд, может быть, пару минут, и они ничуть и ничем не были встревожены, и только у Фомы, несмотря на понятную сумбурность происшествия, внутри начало формироваться тревожное ощущение, которое он ещё никак не мог понять и осмыслить.

Что-то произошло то ли с ним самим, то ли внутри него, но он вдруг понял, что смотрит на мир издали, как будто находясь не здесь, а на некотором удалении. Звуки и запахи, ощущения отдалились, ослабли и стали ватными и неопределёнными, в теле присутствовало странное ощущение то ли пустоты, то ли невесомости… Он вдруг понял, что отсутствие ощущений – это тоже ощущение, причём очень тревожное. Боли не было, не было вообще ничего, и это вызвало какое-то внутреннее беспокойство.

Фома присел на камень, помолчал, как бы вдумываясь в смысл фразы, и потом медленно произнёс:

– По-моему, – очень медленно произнёс он, – придётся возвращаться.

Топтыгин и Антоша посмотрели на Фому с удивлением.

– Что-нибудь болит? – спросила Болтянская. – Ушибся? Сломал что-нибудь? Где-то болит? – она с готовностью полезла за аптечкой.

Фома покачал головой:

– Ничего не болит. Нет, похоже, что не сломал. Но я как-то очень странно всё ощущаю. Что-то не так… Я не знаю что, но что-то не так…

Наверное, придётся возвращаться.

Вторая Встреча с Маркизом

Сначала спуск по верёвкам уже показался ему неправдоподобным. От малейшего толчка его сознание улетучивалось, в глазах темнело, и каждый раз он с удивлением приходил в себя на том же месте, в той же позе, держась за ту же верёвку, без которой непрерывность времени и пространства была бы совершенно неочевидной. Антоша путался в верёвках, как обычно. Люська, как обычно, материлась, а Топтыгин, как обычно, был невозмутим, и спасибо ему за это, потому его и прозвали Топтыгиным…

Фома не сопротивлялся и то ли шёл, то ли позволял себя вести вниз по верёвкам, а потом и по леднику, вниз, в долину, потому что он твёрдо знал наизусть один непреложный факт: чтобы вернуться в лагерь, надо идти. То есть надо идти, пока есть силы, тогда есть шанс.

Он шёл сам, без рюкзака, рюкзак унесло лавиной. Друзья дали ему лыжные палки, чтобы поддерживать равновесие. После каждых двух-трёх шагов мир темнел в его глазах, удалялся, исчезал, но потом через какое-то время появлялся снова. Его удивляло, что каждый раз, возвращаясь из моментальной темноты, он снова находил себя в том же положении, что и ранее. На сколько ранее? На мгновение? На несколько секунд? Утраченная непрерывность бытия добавляла ощущение нереальности, сюрреальности, сюрреалистичности, беспомощности, и только одна настойчивая мысль толкала его шаг за шагом вперёд: надо идти, пока есть силы.

Спустившись на полкилометра после выхода на ледник, Топтыгин сбегал чуть в сторону от маршрута, поближе к стене, и на лавинных выносах нашёл рюкзак, который у Фомы унесло снегом. Фома снова ощутил себя везунчиком. В рюкзаке была пуховка, фляжка с водой, ледовый молоток и немного сухофруктов на перекус. Всё-таки какая-никакая, а польза.

По леднику идти было проще, но уклон всё равно не давал расслабиться. Снег размяк, и каждый шаг либо скользил, либо увязал во влажной снежной подушке, кошки забивались снегом, и Фома с трудом переставлял ноги. Шаг за шагом, но надо идти.

Фома шёл в связке с Люськой Баламутовой. Людмила Андреевна была заботливым тренером и надёжным партнёром по связке. Впрочем, на леднике уже было некуда падать, связка была теперь чисто формальной предосторожностью, практически ненужной, но в случае с Фомой, балансировавшим на грани полного отключения, абсолютно оправданной.

У Люськи то ли началась горняшка, то ли нервы подкачали. Её тоже изрядно развезло. Каждые пять минут её рвало. Она останавливалась отблеваться, и Фома невольно радовался возможности постоять, подождать её, отдохнуть, сэкономить сил… Отдохнуть и сэкономить сил не удавалось, но энергия ослепляющего солнечного света, даже отражённого от высокогорного снега, как будто слегка заряжала оптимизмом. Но долго стоять было нельзя, надо было идти, и потом снова идти, и потом снова идти, пока были силы.

Шли они медленно и до лагеря к вечеру не добрались. Фома переставлял ноги, одну, другую, одну, другую, погружался в темноту, ждал, пока Люська оправится, и так до самого вечера. Ближе к ночи они вышли к тропе. С ледника спустились, и то хорошо. Тут уже было безопасно, ни льда, ни снега, ни скал, только камни да сыпуха. Когда стало темнеть, стало понятно, что такими темпами идти ещё полдня. Решили ставить палатку.

Тут Фома вдруг обнаружил, что горизонтальное положение для него панически невозможно, катастрофично, смертельно, удушливо. Он лишь попытался прилечь, как в ужасе вскочил, едва не задохнувшись. Что-то было в самом деле не так. Но встать на ночёвку надо было, тут двух мнений быть не могло. Спать стоя, разумеется, люди не умеют. После нескольких неудачных попыток ему удалось найти сидячее положение, в котором тело и мозг не паниковали от мгновенного удушья. Люська обложила его рюкзаками, чтобы он мог опереться спиной и расслабиться, но рюкзаков было мало, построить сидячую кровать не получилось, и она села сама к нему спиной, таким образом не давая ему упасть. Надежда была на то, что так удастся переночевать, отдохнуть и двинуться дальше.

Топтыгин на ночь вскипятил котелок чая, немного перекусили. Фома почти не ел и не пил почти, он понял вдруг, что все его силы и помыслы направлены только на одно: дойти до базового лагеря. И эта вынужденная ночёвка на полпути разве что мешала и никак не приближала его к этой единственной, сиюминутной цели, которая оставалась невообразимо далеко.

Фома осторожно устроился, опираясь на рюкзаки, спиной к спине с Людмилой Андреевной, ощущая всю беспросветность и неудобство ситуации, и попытался расслабиться. Уснуть? Навряд ли. Отдохнуть? Если получится. Солнце зашло, но ночь была ясная, лунная. В горах на четырёх тысячах звёздами всё небо усыпано. Млечный путь похож на разлитые сливки, звёзды все одна к другой, сплошным ковром. Тёплые дневные ветры завершили своё дежурство, и на смену им вышли ночные холодные ледниковые сквозняки, но, надо признаться, с погодой повезло. В палатке было тепло и тихо.

Фома перестал вглядываться в тёмные стенки палатки, слегка поддающиеся ночным движениям холодного горного воздуха, закрыл глаза и попытался заснуть. Сон не шёл. Лечь нельзя, сидеть неудобно, пошевелиться – значит потревожить Людмилу Андреевну, сидящую к нему спиной. Ноги затекали в неудобной сидячей позе.

«Забавно, – подумалось Фоме, – что рюкзак подобрали…» Он мысленно проследил падение рюкзака с того момента, как его подхватила лавина…

– Рюкзаку то хоть бы что… Долетел почти донизу, и нести не пришлось… Теперь бы, добрести бы, добраться бы, до базового лагеря,…

Что будет потом, в базовом лагере, если удастся дойти, так далеко вперёд воображение у Фомы уже не работало, и его мозг погрузился в темноту. Там, в темноте полусна, стараясь не свалиться набок и не потревожить Люську, подпиравшую его со спины, он вдруг вспомнил про Маркиза и его эксцентричные советы. Последнее что он сказал? Он сказал: «Не имею в виду вашу жену». Интересно, почему он так сказал…

* * *

– Гераклит однажды сказал: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды» … – Мы все знаем, что сказал Гераклит, хотя сам факт существования Гераклита подтвердить никто не может. События прошедшего дня смешались в единый сумеречный калейдоскоп образов и ощущений. Погружаясь в тёмный туман беспокойного предсонного оцепенения, Фома пытался поймать обрывки собственных мыслей. Палатку подёргивало слабыми ночными порывами ветра, шевелиться не хотелось, и мысль о завтрашнем дне стала вдруг плоской и ненужной. Значимость дня прошедшего заполнила темноту, и из вязкой темноты переплетающихся воспоминаний почему-то всплыла эта фраза: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды»…

– В одну и ту же реку нельзя войти дважды, – задумчиво проговорил Маркиз, по крайней мере, это Фоме показалось, что теперь это сказал уже Маркиз, а не кто-то другой, по крайней мере не он сам. Фома ясно представил себе Маркиза на банкетке, обитой бархатом, как будто тот никуда и не исчезал. Он как будто бы по-прежнему сидел в том же халате и в сандалиях, но только в полной темноте. И впереди, и позади Маркиза, и вокруг него была прозрачная чёрно-бархатная пустота… И только далеко на заднем плане ночной силуэт горного хребта был слабо освещён восходящей луной, которой до полноты оставалось всего несколько дней. Прозрачная пустота ночного горного воздуха не оставляла ни малейшей зацепки ночным полутеням, и кромка хребта отделяла темноту ущелья от искрящегося звёздного неба, в котором мириады звёзд казались неправдоподобной выдумкой бесстыдного иллюстратора. Невидимость Маркиза на фоне звёздного неба была не более удивительна, чем само звёздное небо, такое небо бывает только высоко в горах… Фома на всякий случай попытался усомниться в реальности этого звёздного неба, ибо невозможно было объяснить, как можно видеть небо сквозь брезент палатки, но небо было таким натуральным и роскошно усыпанным звёздами, что сомнения растворились сами собой… Он хотел пошевелить затёкшие ноги, но не получилось, ноги как будто исчезли, руки исчезли, а в спине из всех ощущений осталось только ощущение болезненной ломоты и неудобства. Расслабиться не удавалось, потому что рюкзаки под спиной расползались, и Фома невольно начинал заваливаться куда-то вбок, а заваливаться нельзя было, потому что он немедленно просыпался от наваливавшегося ощущения удушья…

– Маркиз, вы здесь?.. – Ответа из темноты не последовало, но Фома был уверен, что Маркиз там, и даже неважно, там ли он, но он непременно ответит, если сочтёт это нужным. – Я хотел сказать только, что да, вы правы, в одном вы правы, что я, наверное, был готов к этому… Не в том смысле, чтобы быть погребённым под толщей снега, и не в том, чтобы упасть и пролететь по вертикали полсотни метров… Нет, не в этом смысле, конечно. Хотя даже в этом смысле, что скрывать, горы есть горы, и всегда существует риск… Но ведь я всегда верил, что, будь хоть один шанс из тысячи, я обязательно попаду в этот удачный один из тысячи, потому что на то он и существует один шанс, чтобы кому-то из нас повезло… Знаете, все эти истории, где кто-то, невероятно, но факт, остаётся в живых, падая с трёхсот метров на ледник или с двух километров в стог сена с нераскрывшимся парашютом… Или из поезда на откос на скорости сто километров, всё это бывало, случалось, и мне всегда казалось, что именно вера в этот единственный шанс из тысячи и спасает человека в последнюю минуту… Нет, дело не в этом, конечно, на горе не время рассуждать о случайностях, я бы сказал, наоборот, абсолютно ничто не предвещало ни мне, ни кому-то другому, но я говорю не о восхождении… Я же действительно был готов к тому, что не вернусь из этой экспедиции… Потому что уже несколько месяцев назад я понял, что жизнь моя странным образом потеряла смысл. Она потеряла смысл не вчера и не вдруг, но как же вы были правы, что самые главные свои ошибки мы совершаем, следуя советам других… Я бы даже сказал, что достаточно одобрения, не обязательно советовать, одобрение – это тоже совет… Нет бы кто отговорил… Хотя нет, отговорил – это тоже ведь совет, хоть и отрицательный, но совет. Даже если нет совета и даже если одобрение молчаливое, сам факт, что мы надеемся на одобрение, сбивает нас с толку, ибо надо искать ответы не в одобрении и не в порицании, надо искать ответы в самом себе, а иначе… А иначе вот как получилось: я даже не представлял, что всё, что казалось так просто и логично, вдруг обернётся прямой противоположностью. Когда я женился год назад, я ощущал себя хозяином своих решений, и как же я мог себе представить, что одно-единственное решение, это самое решение вступить в брак, лишит меня полностью этого самого ощущения возможности что-то решать… Это как последний шаг перед падением кажется самым надёжным из всех… И да, вы правы, я готов был со всем этим распрощаться, потому что жизнь стала мне ненавистна. Нет, неверно, не ненавистна, а невыносима. Потому что вернуться к тому ощущению понимания самого себя и людей вокруг меня я уже не мог просто потому, что я полностью потерял понимание как самого себя, так и того, что происходило в моей жизни, в моей душе, и как из этого выбраться… А ведь такая ситуация всегда взаимна, пусть если не сразу, то через некоторое время она непременно станет взаимной. Вот, например, ваш собственный брак, ведь, переправив имя невесты в документах, вы, наверное, не рассчитывали и не планировали восстановить против себя Рене, а ведь это было бы уже нетрудно угадать. Отторжение ситуации порождает поступок, который вызовет взаимное отторжение… И так в возрастающей прогрессии, не правда ли? Мне кажется, что только взаимная толерантность может погасить этот взрывной процесс, и только в самом начале… И если отторжение не погасить, то даже неважно, будет ли ответное отторжение или только ожидание ответного отторжения, но даже одного только ожидания достаточно, чтобы всё, что было любимым и желанным, превратилось бы в прах на пепелище взаимного презрения… Так что да, уже несколько месяцев тому моё отторжение всей моей собственной жизни завело меня в такие дебри самоощущения, что мне казалось, что вся моя жизнь готова от меня самого избавиться… И мне надо было найти только тот самый один шанс из тысячи, который вернёт меня в жизнь и поставит на ноги. Но я абсолютно не собирался погибать ни от руки случая, ни от своей собственной.

Хотя, невероятно, но факт, за два месяца до этого мне приснился странный, но очень отчётливый сон. Мне приснилось, что я убегаю от поезда прямо по железнодорожному полотну, бегу по шпалам из последних сил, и дыхания уже не хватает, и шум локомотива сзади приближается, всё громче, всё ближе, он настигает меня сзади, и мне уже не убежать от него, и в этот момент, когда ощущение неизбежности захлёстывает мою волю и ноги становятся ватными и бессильными, я из последних сил то ли прыгаю, то ли падаю вбок, на галечную насыпь, и состав проносится мимо меня, грохоча вагонами и обдавая меня горячими волнами воздуха…

Я бы не обратил внимания на этот сон, если бы он не был таким отчётливым. И я запомнил его в особенности потому, что случилось это на майские праздники, на Ястребином озере. Когда я вылез из палатки, я наткнулся на Емельяныча, который пытался раздуть в костре вчерашние угли. Емельяныч, преподаватель философии в универе, был меня лет на восемь старше, и мы с ним несколько раз перед этим уже бывали вместе на восхождениях, так что рассказать ему странный сон мне показалось вполне уместно.

К моему удивлению, он отнёсся к моему рассказу очень серьёзно.

– Да, действительно, – сказал он. – Имеет смысл задуматься. Хотя как знать, что это может означать, прямо или косвенно, поезд или не поезд, но тот факт, что он прошёл мимо, это может быть что-то значимое, но наиболее важно, конечно, что прошёл мимо. Может быть, лавина пройдёт мимо или что ещё, но всё равно пройдёт мимо.

– И теперь, – добавил Фома, – мне почему-то становится совершенно ясно, что именно так оно и произошло. Хотя лавина и не прошла мимо, но то, что мне удалось из-под неё выбраться, это именно и есть оно, то самое, что мне приснилось два месяца назад. Маркиз, вы ещё здесь?

Ответа не последовало.

– И если это именно оно, то как же можно понять тот сон? Как предвидение? Как предупреждение? Как предостережение? Как предприободрение? Или как простое совпадение? Под просто совпадение я бы туда и отнёс бы, если бы Емельяныч не сказал ещё тогда: «Может быть, лавина». Если и совпадение, то слишком уж буквальное… А если не совпадение, то слишком уж попахивает мистикой. Или буквальность этого совпадения мне только померещилась? Со страху привиделась?

Я вообще-то не собирался попадать в лавину и падать тоже не собирался. Я в горах в первый же свой приезд на Кавказ получил такую прививку от гордости, что много лет потом помнил, что люди рискованные до старости не доживают. А потому надо потихонечку да осторожненько, и тогда можно на любую вершину залезть, по любому маршруту, только если без гордости и без лишних рисков.

А я оставил в горах свою спесь и гордость в первый же приезд.

Так получилось, что в первый свой приезд я взял обратные билеты на поезд домой на три дня позже после закрытия смены в альплагере. Где я буду эти три дня, я заранее не решил, но, опять же, обстоятельства решили за меня. В последний день смены все начали разъезжаться по домам, и наступили те самые несколько дней тишины и спокойствия, которые называются «пересменок». Только в этот раз вместо тишины и спокойствия судьба подарила мне самые жуткие часы, которые я когда-либо пережил в своей жизни. Поскольку начинался пересменок, то народу в лагере оставалось мало, почти все, кто был на восхождениях, вернулись в лагерь, и, кроме того, началась непогода. Непогода в начале августа внизу, в лагере, – это значит пасмурно, дождь. Где-то выше туман и ветер, а на вершинах может быть даже и снег, мокрый снег, плохая видимость, холод и обледенение. И вот в эту погоду пятеро молодых ребят из Петербурга заблудились и сбились с маршрута. Маршрут был несложный, но при спуске в тумане они вышли к стенам, к которым они были не готовы. Они шли двумя связками: двое и трое, два парня в двойке и два парня с девушкой в тройке. Девушка была у них наиболее опытная, она была руководителем на этом восхождении. И кто-то в тройке, может быть она сама, может быть, кто-то из парней, поскользнулся и увлёк за собой остальных. Так они трое и упали вниз, вдоль вертикальной стены. То, как их троих раскромсало, убедило меня раз и навсегда, что в горах у человека есть только один враг: это он сам.

Первые, кто пришли их спасать, довольно быстро поняли, что спасать уже поздно, уже нечего и некого, но от этого задача не стала проще.

Один из тройки не долетел донизу, он зацепился на полке где-то посреди стены, но это его не спасло. Он, правда, остался относительно целее тех, кто долетел донизу. Те, кто долетел донизу, ударяясь об острые скалы, были разорваны на куски. Руки, ноги, головы приходилось собирать по отдельности и складывать вместе, ориентируясь по совпадающим обрывкам одежды, пропитанной кровью. Что удалось собрать, сложили на носилки. Свежевыпавший снег под скалами был весь пропитан кровью, и новый падающий снег не мог покрыть розовых пятен, он таял и впитывал в себя цвет того, что недавно было плотью троих жизнерадостных студентов из Питера, приехавших на летние каникулы на Кавказ.

Короче говоря, я в тот день пережил тот самый ужас, который делит всех людей на тех, кто «видел это», и тех, «кто этого не видел». Людей, которые «это видели», не очень много. Они встречаются редко и не любят «об этом говорить», потому что те, кто этого не видел, обычно не готовы об этом слышать. Это как обсуждать фильмы ужасов: немногие любят. Только из тех, кто видел это наяву, желающих обсуждать ещё меньше. После возвращения в Питер почти полгода мне снились кошмары: туман, люди в серебристых накидках из спецзапаса, похожих на ку-клукс-клановские колпаки, скользкая трава на склоне, беззвучно пролетающий по грязистому склону камень размером с небольшой грузовик, ботинки, скользящие по растоптанной жиже мокрого снега вперемешку с грязью, и носилки с окровавленными человеческими торсами и конечностями, перевязанными верёвкой, чтобы не свалились. Я никогда в жизни больше не видел таких лёгких носилок, которые так трудно было бы нести. И этот кошмарный сон, это был не сон, это была кошмарная явь, от которой теперь трудно было исцелиться.

– Зачем я всё это рассказываю? Видите ли, Маркиз, это всё о том, как наша жизнь приучает нас быть или не быть искренними, чистосердечными, честными, любящими, понимающими, самоотверженно посвящёнными тем, кого мы любим. У меня была девушка, в которую я был тогда влюблён. Мне казалось, что я ей тоже нравился. Но мы об этом никогда не говорили и встречались только в кругу друзей, когда доведётся. Так вот, я имел неосторожность ей рассказать эту историю. И о чём я тогда только думал? Я вернулся в Питер, и мы встретились в сентябре у друзей. И я поведал ей события прошедшего лета, как было, как всё случилось, по свежей памяти. И вот вам результат, который можно было предвидеть: она со мной больше не разговаривала ни тогда, ни после, и мы с ней больше никогда не встретились. Почему? Потому что человек, прикасавшийся к расчленённому трупу своего знакомого, – это человек из другой реальности. Это человек, обременённый грузом несчастья, пусть даже и не своего, а чужого. И рассказывать об этом – это ошибка. Фатальная ошибка? Удивительно, но каждый раз, совершая ошибку в общении с близкими мне людьми, я каждый раз хочу верить, что эта ошибка или последняя, или не фатальная, или не ошибка. Хоть и не так, а по-другому, почему же всё повторяется в жизни?.. Раз за разом… Происходят события непредсказуемые, необратимые, но иногда мне кажется, что всё, что происходит, должно иметь какое-то осмысленное предназначение и все наши чудовищные невзгоды – это всего-навсего способ очищения от шелухи, от мнительности, способ научить нас по-настоящему чувствовать и ценить наши собственные чувства… И даже если осмысленность происходящего – это всего лишь результат нашего умения и желания осмыслить, даже в этом случае никогда нельзя останавливаться на достигнутом, а надо продолжать искать свой путь, свой смысл, пока жизнь так или иначе сама вынуждает нас продолжать… Но, честно признаться, мне никогда не хотелось вернуться назад, в тот год, в тот час, когда можно было бы что-то сделать, или не сделать, или сделать по-другому, когда можно было бы что-то изменить…