Текст книги "ДК"

Создаешь? Смешно же. Платон Сергеевич, что ты можешь создать? Платон Сергеевич, вы вроде бы серьезный человек, а занимаетесь какой-то отчаянной глупостью.

А между прочим, Платон Сергеевич, ты же можешь не только срывать спектакли и кидать металл в кузов «КамАЗа».

А писать?

Вот именно – писать… Писать ты умеешь…

А может?

Умеешь-умеешь, не кокетничай, не прибедняйся. Только способность калякать толковые пьесы тебе сейчас не поможет! Платон Сергеевич, идите домой, садитесь за стол, пишите продолжение романа, и вам, между прочим, для одного театра еще текст нужно сочинить…

Спокойно-спокойно, что вы заводитесь? Вы счастливый человек! У вас есть все, о чем другой позавидует, – жена-красавица, деньги, квартира в центре, просторная, как кукурузное поле, а главное – возможность творить и развиваться дальше! Да любой графоман города, когда видит вас, извините за вульгарность, ссытся от зависти. И к чему вам этот театр? Эта суета?

Ну а что делать?

Берите свою возлюбленную Елену Иосифовну и гоните в Москву, там-то точно будет лучше некуда. Вы отличная пара – вас ждет большое будущее! У нее там дом за городом – живите, творите себе на здоровье.

Актеров жалко, пообещал вроде как, подводить не…

Да кого вы подведете, Платон Сергеевич? Они на следующий день напьются и все забудут.

Серега, молодец же…

Да что он молодец-то? Под градусом пофантазировал малость, кущи розовые обрисовал, и все – до следующей конкретной пьянки о новом театре и не обмолвится. Мечтать ему куда интереснее, чем работать. Это ты, Платон Сергеевич…

Библиотекаря подведу.

Да при чем тут Библиотекарь? Кто он тебе? Платон Сергеевич, ну вы даете!

Леха, когда узнает, что я сдался – навсегда отвернется.

Отвернется. И? Что ты потеряешь? Больше никто тебе не принесет почитать книжки про «СС», войну, концлагеря, Ивана Грозного и Чаушеску?

Идейные такого не прощают…

Выдыхаю… Выдыхаю снова – раз, другой и третий. Внезапно проснувшийся во мне Платон Сергеевич вроде бы усмирен. Скрылся, чинно маша рукой, в глубинах черного скептицизма.

Азим этот, Танцоплясович, все не едет… А с ним надо обозначить график репетиций, чтобы сцена была свободна от всех этих многочисленных кружков. С точной датой премьеры определиться, чтобы уже запускать рекламу и задуматься о распространении билетов.

Парковка пустует, ни машин, ни людей, лавируя между колдобинами асфальта, бродит котенок. Черный, без всякого просвета, вырастет – будет пугать людей дурацким суеверием, перебегая им дорогу.

«Платон Сергеевич, ау! Миленький, ступайте домой…». – Слышу заманчивый шепот. Поворачиваю голову – вижу свое отражение в стекле ДК. С другой стороны мутного окна служебного входа на меня глядит молодой парень крепкого сложения в трендовых джинсах и хлопковой ветровке, такому только чуть похудеть и в рекламе фитнес-центров сниматься, а не театр строить. К такому, никак иначе, только и обращаться по имени-отчеству.

Платон Сергеевич, идите домой, родненький…

И снова ощущаю в себе эти интонации, только теперь мягкие, нежные и заботливые.

Там хорошо, уютно и опрятно, сдался тебе это гребаный ДК? Платон Сергеевич, а? Вы, когда в муниципальном театре завлитом работали, с тупостью начальства уже и так вдоволь наборолись, вам не надоело? Никто же ничего в этом городе не понимает. Сорвали спектакль… Свой же спектакль сорвали, на деньги и почет не позарились, справедливости захотели! А посторонние-то: «э-э-э-э» – поухмылялись, да все равно какую-то уловку разглядели. И давай перешептываться: «А парень-то не дурак, вон какой пиар себе сделал».

Да и пес с ними…

Тогда, Платон Сергеевич, вы слыли молодым и наивным, а главное – терять было нечего и отступать некуда. А сейчас столько отходных путей имеется, да и авторитет, конечно, не шибко какой, но есть. Не отрицайте, Платон Сергеевич, не надо…

Но я ж победил! Вся верхушка департамента культуры после скандала из-за отмены спектакля сменилась. Победил! Ты, дурак этакий, понимаешь? Все не зря…

Но об этом никто никогда не узнает, не похвалит и грамоту не даст.

Выруби свое тщеславие… Да и разве в нашем обществе победителей чествуют? Нет! Подбадривают неудачников.

Платон Сергеевич, не был бы таким законченным олухом, нашлись бы люди готовые вас похвалить и поддержать.

Обойдусь… Куда ни глянь – одни сочувствующие и милосердные. Конечно, для них поддержать в трудную минуту раз плюнуть… Утешить для них все равно что унизить, праведно и благородно потешить свое самолюбие. История успеха сейчас никому не интересна, о ней не посплетничаешь, всем беды чужих поражений и неудач подавай.

– Ну, как дела? – Ленка накрывает ужин – вкусно пахнет запеченной картошкой и сметанным соусом. Давно она уже меня не баловала, изматывалась на работе, когда приходила домой, точно уж было не до готовки.

За окном срабатывает сигнализация, но быстро затихает. В приоткрытое окно веет холодом.

– Погода испортилась, – бормочу я, теребя салфетку.

– Испортилась.

– А что ты светильник на балконе жжешь, на кухне не включишь?

– Да потому, что здесь все перегорело.

– Блин. – Я собрался уже встать, но она остановила:

– Да сиди, завтра разберешься.

Деревянная отшлифованная лоджия отражает струящийся свет из новых и пузатых плафонов. Как прекрасно! Человеческая свобода начинается не с возможности летать по всему миру, а с пустого и просторного балкона, без холодильников, банок, санок, лыж, удочек и прочего хлама.

– Надо было на высоких этажах квартиру брать. – Ленка разливает по фужерам, напоминающим граненые стаканы, томатный сок. На ней беленькие короткие шортики и обтягивающая майка.

– А что второй этаж тебе не нравится?

– Холодно…

– Ну зато батареи мощные – зимой жарко будет, когда отопление включат. – Я цепляю вилкой оливку, закидываю в рот.

– Эй, Платон, меня-то подожди, не ешь. – Ленка вынимает из духовки душистую от специй курицу. – А летом?

– А летом, наоборот, от духоты спасаться будем.

– Как знаешь. Но лучше бы…

Глотаю слюну, аппетит дикий, есть хочется уже невмоготу.

Разрезав курицу на противне и переложив куски в глубокую тарелку, Ленка расставляет на столе всякую вкусность. Передо мной тарелка с картошкой, мягкий пар щекочет ноздри.

– Ну. – Ленка садится напротив, поднимает фужер. – За нас.

Чокаемся. Томатный сок приятен – холодный, еще больше подогревающий аппетит.

– Платон. – Ленка ювелирно отрезает ножичком кусочек курицы. – Ты так и не ответил – как у тебя дела?

– Хорошо. – Я уплетаю ужин за обе щеки.

– Блин, картошка чуть подгорела.

– Все хорошо, – говорю я с набитым ртом.

– Как там Танька на читке выглядела?

– Как всегда, – подбираю слово, – достойно.

– Я в ней не сомневалась. И когда у тебя премьера будет?

– Думаю, двадцать четвертого июня. Надо с директором ДК поговорить…

– Платон, – Ленка отстраняется от стола, промакивает салфеткой улыбающиеся губы, – ты большой молодец… Зря я тебе всякое наговаривала.

– Да ничего, я привык, что в меня никто не верит.

– А ну не говори так!

Во дворе лает собака. Скрипят качели. Смеются дети.

– Ну…

– Платон, – Ленка делает глоток томатного сока, – не говори так, я всегда в тебя верила! Понял?

Закат, прорвавший заслон черных туч, окропляет крыши и окна.

Розовеют оливки в пиале, розовеет курица в глубокой тарелке, розовеет кухня, розовеет Ленкино лицо.

– Понял. – Прожевываю сочную картошку, гляжу на жену. Она смотрит на меня. Молчание затягивается, отчетливо слышно, как во дворе надрывается собака. Хозяин – идиот, наверное с поводка спустил.

– Я сегодня новость про вашу премьеру читала.

– Ну и как?

– Что как?

– Новость тебе как?

– Отлично. Платон, милый, как ты так сделал? Ты завалил весь интернет ими! Про нас ничего толком нет, все про вас да про тебя.

– И что пишут?

– Что-что… – Ленка накалывает на вилку ломтик запеченного помидора. – Что ты молодец… И что в городе появился новый театр.

– А… – Я чешу голову. – Надо бы теперь название придумать.

– Платон, ты проплатил, что ли?

– Кого?

– Журналистов.

– Хуже.

– Что хуже?

Кажется, что собака хрипит прям под ухом. Ленка встает, молча закрывает окно. Причитает:

– Блин, надо было верхний этаж брать, – она садится мне на колени. – Вкусно?

Я доедаю ужин, собираю кусочкам курицы остатки соуса и зелени.

– Вкусно.

Жена гладит меня по голове холодной рукой.

– Ты зарос, тебе пора подстричься.

– Подстригусь.

– Так что ты сделал? Что значит «хуже»?

– Заразил одного человека идеей – вот и все. Деньги рано или поздно кончаются, идеи остаются.

– А у тебя точно все хорошо?

– Точно, – третий раз вру жене. – А у тебя?

– Все прекрасно. Чай будешь? – Ленка убирает тарелки, подходит к плите, зажигает конфорку…

– Буду.

– Новые лампы купили, под них специально художника по свету из театра Виктюка вызвала. Шоу будет такое! Подобного город ваш не видел еще, уверена. Танцы я массовые сейчас репетирую, актеры молодцы, еще никогда так не выкладывались, все с первого слова понимают. – Ленка возвращается на свое место, несмотря на ее минимальную одежду, ее речь и жесты приобретают деловой и начальственный размах. – Нам сейчас декорации делают, полный шик будет – фонтаны, статуи, колонны, настоящая Венеция.

– Верона, – поправляю я.

– Верона?

– Ну, Ромео и Джульетта в Вероне вроде жили…

Ленка морщится, убирает со стола оливки. Снимает закипающий чайник.

– А я кофе буду. – Она открывает шкафчик, ищет баночку своего «Egoiste».

Повернувшись ко мне спиной, Ленка долго возится с кружками.

– Ты с сахаром будешь?

– Да.

– Тебе сколько ложек?

– Три.

Крепкие и спортивные ножки жены интригующе напряжены. Светлые волосы распущены и свежи. Настоящая блондинка из какого-нибудь «Playboy», даже поверить трудно, что эта женщина – моя жена. Говорят, что страсть проходит через год – не верю, это выдумали располневшие тетки и пузатые мужики, чтобы наукой оправдать свою никчемную сущность.

Я выхожу на балкон покурить, распахиваю окна навстречу розовому небу. Двор уже пуст. Припаркованные машины, весенний, запутавшийся в ивовых ветвях сумрак. Промокшие газеты подсыхают на недавно покрашенных скамейках.

– Чай остынет, – слышу за спиной.

– Я быстро.

Только закуриваю, Ленка приносит мой сотовый.

– Тебе сообщение.

Открываю экран… Серега:

«Платон, извини, тут после спектакля разговор с худруком был про меня и Сыча… В общем, завтра надо встретиться, поговорить…».

– Ты понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – выдыхаю дым в угол балкона, заросший паутиной.

– Ты остался без актеров… Танька не хотела говорить. В общем, она тоже не хочет в твоем спектакле играть. Мы с ней разговаривали.

– Понимаю…

Экран внезапно загорается. Библиотекарь:

«Платон, привет, ну, что там завтра с репетицией?»

Нужного ответа не нахожу, медлю.

Ленка обнимает меня со спины, жар ее затвердевших сосков намекает на яркую и счастливую ночь.

– Платон, ну завязывай ты с этим своим театром, – по уху скользят влажные и томатные губы жены.

«Платон Сергеевич, родненький…» – слышу я из неведомого далека.

«Show Must Go On»

С утра хочу ворваться в ДК, но прям перед носом отворяется бронебойная дверь, и меня сносит встречный поток рвущихся на улицу детей. Он отбрасывает меня все дальше и дальше. Я стремлюсь хоть немного продвинуться вперед. Против течения не пройти, бесполезно, слишком сильно.

– Так, спокойней-спокойней, – слышу голос воспитателя, а может, просто – кого-то из родителей.

Школьники жаждут свободы. Меня захлестывает волна ребячьих улыбок, криков, слов, восклицаний.

– Ты дурак!

Вылетает мне в лицо.

– Сам дурак… – раздается из шевелящейся густоты. Кажется, что отвечаю я сам.

Девочки в костюмах букашек, мальчики с подрисованными усами… Юнцы в картонных шляпах, моряки, пираты.

– Разойдись!

Пацаны постарше выкатывают пушку.

– Э, по ногам аккуратнее, – злится подросток на своих «однополчан». – Всеку сейчас.

Бравым маршем выходят гусары.

– Всосешь ты, – хохочет дылда в аксельбантах.

– Так, спокойней-спокойней! – командуют женщины.

В нескончаемой гамме фойе суетятся вчерашние стражи. Тетки бесполезно орут и машут руками. А я уже откинут на улицу, укрываюсь за широченным косяком.

И вот новая волна – каратисты в белоснежных кимоно. Они куда меньше гусар. Испуганно семенят, боясь поднять глаза. Чувствуется, что в спину им дышит кто-то серьезный. И верно! Следом, чеканя шаг, появляются карапузы в футболках поверх одежды с красной надписью «Кудельки». Они важные и чинные, походным строем выносят из стен ДК свои молочные улыбки и маленькие зонты.

– На улице строимся! – кричит одна из стражей, придерживая задирающуюся юбку.

Обжигая терпким ароматом духов, выкатывается Алевтина. Наши взгляды встречаются. Обмениваемся озлобленностью, и худрука несет дальше. Она закрепляет на руке съехавшую вниз красную повязку.

– Все строимся здесь!

Отступаю к каменной урне – так и так не прорваться.

– Хор «Висельки» – давайте направо.

Детская толпа растаптывает лужи.

– Группы «Танцы-пляс», «Куролес», левее!

Река детского возбуждения иссякает, утончается до ручейка, продолжающего вливаться в пестрое и гомонящее озеро детворы.

– Подними флаг! – приказывает вчерашняя стражница, так тревожащаяся за «волшебное зеркало».

Уже знакомая девочка, читавшая вчера стих про Победу, сутуло выходит с российским триколором. Флаг обвис.

– Что он у тебя не развевается? – свирепствует женщина.

Девочка машет древком… Флаг не реет… Безветрие.

Последней выходит третья тетка из вчерашней бригады защитников ДК.

– Я же предупреждала – не вздумайте забыть! – Складки болоньевой куртки ее значительно уплотняют. В мощных руках новенький транспарант… «Смерть мусору».

Вот тебе и «Марш одноногих», еле пробился в ДК. Да еще и вымок, пока ехал. Погода однозначно испортилась – дождь, тучи, ветер, все, как и полагается, чтобы пенять на синоптиков.

– Не затоптали тебя? – спрашивает вахтерша, выходя из своего сбитого из дерева закутка. На этот раз дежурит женщина преклонных лет – седовласая, с мягкими чертами лица и продолжительно вытягивающая гласные. Такое ощущение, что она меня знает. Запах фойе остается неизменным – кофейно-валерьяновым.

– Почти, – отшучиваюсь я, глядя в камеры слежения, выходящие на парковку, – все отлично, руководители групп колоннами уводили детей куда подальше.

– Это их на репетицию парада всех направили.

– Какого парада?

– Как какого? К Первому мая… Ну, и к Девятому заодно.

– А директор у себя?

– Вон, видишь, – вахтерша показывает на экран. – На стоянке машины нет, значит, на совещании.

– Да что это за сплошные совещания? О чем он там совещается? Сколько уже можно совещаться? Утром совещание, а после двенадцати обед? Когда мне его можно застать?

Бабулька пожимает плечами.

– Да я почем знаю? Ты посиди, подожди, вдруг появится.

И я снова остаюсь торчать на откидывающемся кресле. Народный Микки-Маус Америки все не едет. Хотя, может, и не нужен мне этот директор – нет на работе, твои проблемы. Сиди в неведении, что театр закрылся, так практически и не начавшись. Отступать мне есть куда – и я отступаю. Это раньше, когда с Ленкой, тогда еще Еленой Иосифовной, пробивали в муниципальном пьесу «Муагил», было за что бороться. Я мечтал стать драматургом, она знаменитым режиссером. Директриса театра – Елена Ивановна и ее прихвостни тупили, якобы их не устраивало, что Ленка выбрала именно мою пьесу для постановки. Она тогда еще была приезжей постановщицей, гастролировала по разным городам в поисках славы. Хотела Булгакова, но в итоге решила все-таки Грека Климана – то есть меня. Грек Климан – мой псевдоним. Откуда взялся Климан, уж точно не помню. А Грек, все просто – погоняло из детства, связанное с экзотичным именем для поселкового быта.

За что бороться? За какой-то мифический театр, который никому не нужен, кроме меня? Некая неловкость будет перед Августиной Александровной… Да и ладно. Ты никогда не сдавался, сейчас можно, никто и не заметит… Ну… Кроме тебя самого.

И этот ДК, а, да-да, прости, «Микки-Маус», как я мог так выразиться про твое детище – Городской дворец культуры. С его трезвенниками, охотниками, кудельками, танца-плясами, цыганами… Новыми транспарантами, патриотическими стишками, грамотами, орденами, медалями, отображающими историю побед фотографиями. И еще этими инструкциями – если вас изнасиловали, не смывайте сперму.

Как же тут не обедать от полудня до следующего совещания?

Да и винить некого, все в порядке вещей. ДК – это же состояние нашей страны, от которой и осталась-то пара кружков – либералы, патриоты, коммунисты, демократы, которые пытаются ужиться в одном помещении. И, в принципе, хорошо уживаются – поссоримся, помиримся – все на пользу, людя́м на потеху. Главное не дать заявиться лентяям и прохиндеям! Припрутся такие, понатопчут, ничего толком не сделав, нарушат вековую трапезу, да и посовещаться толком не дадут.

И чтобы хоть как-то заполнить пустоту «сцены», надо ко Дню Победы гнать детей читать стишки на камеру, цеплять Георгиевскую ленточку на все части тела, выводить на митинги бюджетников с транспарантами и флагами, непрерывно награждать публично друг друга медалями и орденами, чтобы все видели – среди нас есть герои. Что вы там говорили? Нет героев. А вот и хер вам! Вот – герой, вот его медаль, вот диплом. Все это обязательно сфотографировать – с разных ракурсов, со вспышками и без… Я спасаю котенка – фоткайте, фоткайте. Депутат принял решение – фоткайте, обрабатывайте в «фотошопе» и в интернет. Басков перекрасил волосы – фоткайте! Давайте, объявляйте по всем новостям, сенсация! Ход истории изменился – Басков стал брюнетом.

Страна, сделавшая позор народным достоянием, обречена на мучения, и предупреждением – если вдруг что, помните – не стирайте сперму, тут уже не отделаешься.

Я поднимаю голову, разминаю плечи. Ну что, Платон, минутка слабости закончена – дальше в бой! Навалившаяся рефлексия развеивается, словно дурное наваждение после горячки.

Фойе ДК, разводящие его коридоры. Налево – в сторону директорского кабинета, направо – в сторону сцены. И вопреки всякой заполонившей ее дряни я не имею права ее предать.

Передо мной лист бумаги и сюжет для нового романа. И я должен пересечь эту «белую заснеженную равнину»… Одноногие за мной!

– Платон, – подзывает меня вахтерша.

Откуда она знает мое имя?

– Вон, – глядит в мониторы камер, – директор подъехал.

И правда, в одной из камер видно, как паркуется огромный джип.

– Спасибо, – отвечаю я, изо всех сил пытаясь узнать женщину.

– А я же после тебя сразу ушла.

Точно! Она же работала билетершей.

– А я вас сразу и не узнал, – виновато топчусь я. Кажется, что со времен моей работы в театре прошло лет десять, не меньше.

– Не могу больше, – с ходу жалуется Азим Газизович, входя в приемную. – Не могу!

Его кабинет закрыт. Он туда не спешит. За окном мелькают косматые головы школьников.

– Что прячетесь? – крик Алевтины. – А ну, живо на площадь! Я кому сказала.

– Что такое? – подскакивает секретарша к своему руководителю.

– Да эти цыгане! Одолели! Не могу… И навязали мне их на мою голову.

– Вы что, тупые? – причитает на улице Алевтина.

– Здравствуйте. – Я стою в стороне, наблюдая за нервозом директора. – Что там с цыганами?

– Павел, может, ты хоть разрешишь вопрос?

Исправлять Азима Газизовича не стал… Павел, так Павел. Не запомнил имя с первого раза, не запомнит никогда.

– Это я могу, – вспоминаю юность – драка с цыганами было главное поселковое дерби.

Улыбаюсь… Передергивает от неожиданного воспоминания – один цыган в кровавом азарте на последний стычке пучок волос вырвал мне. Налысо стричься пришлось. Как раз незадолго до премьеры «Муагила».

– Их ко мне из ДК «Янтарь» перевели на время, ну пока у них ремонт. Так они весь подвал закурили, задымили – теперь год проветривать надо. Поговори с Августиной Александровной, вы же в хороших отношениях…

«В хороших отношениях» – это новость.

– Где флаг? – орет Алевтина, саму ее уже не видно. – Куда флаг, дебилы, дели?

Директор вздрагивает. Он виновато глядит на меня, потом строго на секретаршу. Она тут же ловит властный импульс восточного человека, суетливо семеня, обходит стол с большим монитором и закрывает окно. Колготки у нее в сеточку, не пойму – красиво это или нет.

Директор продолжает тянуть свою песню:

– Поговори, пусть их отсюда куда-нибудь в другое место перекинут. И еще скажи, не забудь, хорошо? – Азим Газизович, покрутив головой по сторонам, мол, нет ли лишних ушей – секретарша изо всех сил старается сделать вид, что не слышит, шепчет: – Они пьют, Павел, понимаешь? И, – глаза директора испуганно расширяются, – и курят…

– Вы говорили.

– Но они другое курят, это, модное сейчас.

Я молчу.

– Ну, поговоришь?

Изображаю раздумье.

– Ну, Павел?

– Поговорю. – Сигнализирую открытой ладонью, мол, все будет в лучшем виде.

Еще раз прокручиваю в голове… «В хороших отношениях». Так-так, директор думает, что я с главой департамента культуры города на «ты»… Отлично.

Через полчаса была назначена дата премьеры и расписан график репетиций – сцена в нашем распоряжении вечером и ночами. Ну что уж, хоть так.

И кажется, что, если бы не цыгане и жалобы на них, Азим Газизович вряд ли бы оторвался от своего совещания или обеда. Ну что ж, хоть какая-то от них польза.

В фойе тормозит вахтерша – Нина Ивановна, вспомнил, как ее зовут.

– Платон.

– А?

– Тут ребята флаг забыли.

И правда, в углу красное знамя с древком, больше похожим на черенок от лопаты.

– Пожалуйста, мне отходить нельзя, до центрального входа дойди, передай им.

– Хорошо. А кому именно?

– Ну… Отдай Алевтине Васильевне, ты ее узнаешь.

– Это точно. Да без проблем, передам, Нина Ивановна, – специально называю вахтершу по имени и отчеству, чтобы ей было приятно, мол, не запамятовал, помню-помню, как она стояла у входа в зал и ловко обрывала корешки билетов.

– Спасибо.

Обхожу ДК. Лужи всю дорогу затопили. За углом виднеются белые, как бивни мамонта, колонны. Уже слышно, как гремит всем известная музыка из колонок: «Ла-ла-ла…»…

Случайный ветерок раскрывает красно-огненный флаг. Ради любопытства читаю: «Никто не забыт, ничто не забыто…».

Днем состоялся тяжелый разговор с Серегой и Сычом.

– Я не могу терять работу, – волнуется Серега.

Мы курили в «кабинете». На шершавой коре синела этикетка от «Пикура», краешки ее чуть отклеились – ничего страшного, после ночного дождя ее смыть должно было бы напрочь.

– Рискни.

– Да как я рискну?

– Я премьеру поставил двадцать четвертого июня.

– Ты поставил. Вот и молодец, играй сам. А мне на фестиваль ехать.

– «Радуга» и «Колокол», – вяло дополняет Сыч, медитируя на бревне – качаясь назад вперед, как маятник.

– В мае. Понимаешь?

– В начале и конце.

– И еще гастроли в Болгарии. – Серега достает зажигалку, чтобы подкурить. Колесико пару раз чиркает, выкидывает искру и бесшумно летит в сырую траву. – Блин, – ругается артист.

Сыч прерывается от своего гипнотического покачивания, возводит ладонь ввысь. На ней танцует язычок огня. Меж пальцев зажато «огниво», толком и не разглядеть.

– Спасибо, – раскуривает сырую сигарету Серега.

– Да не за что.

На деревьях дрожит вода. Дым тянется ввысь. Напряженная тишина. И мне надо ее нарушить, но я не знаю как.

– Ладно, – говорю я… – Премьере быть.

– Ну хорошо. – Серега садится на бревно рядом с Сычом.

– А где ты актеров найдешь? – с неким подозрением интересуется Сыч.

– Да, актеров и режиссера?

– Ну, вы же не одни такие… – блефую я, понимая, что круче этих актеров не найду… В городе уж точно – они лучшие.

– А кого?

– Ну, Ленку попрошу, она и с других городов пригонит… – заливаю я с три короба. А что еще делать? Упрашивать и умолять, мол, ребята, пожалуйста, поддержите. Унижаться не вижу смысла.

– Понятно, – вырывается у артистов.

Сыч снимает очки, протирает глаза.

– А как же я – я же худрук?

– Другого назначу.

– Вот и назначай.

– Назначит он, – пародирует меня Сыч. Он парень луженый, чувствует, сука, подвох.

– Это же наша идея была? – Серега мнется, обстановка в «кабинете» накаляется. – Театр без стукачества, зависти, лицемерия…

Я всем своим видом пытаюсь дать ему понять, что место худрука под вопросом.

– Нам Француз сказал, что на сторону актерам ходить нельзя. – Сыч непривычно трезв. – Он нас не пустит.

– Но вы же не рабы.

– Да кто его знает. – Серега мрачнеет лицом. – Да и пьеса мне твоя, если честно, не очень нравится.

– Хорошо, – отстраненно вырывается у меня. – Ну что? Совещание считаю законченным.

Короткий просвет был недолог, пока я в приятной дреме катил в маршрутке по городу, растолкавшее тучи солнце припекло будь здоров. Мутноватое стекло приятно пригрело щетинистую щеку. Пассажиры, как и я сам, пахли мокрой обувью и носками. Но стоило мне доехать до моста, хмарь снова накрыла город. Лужи покрылись мурашками. Зонты распахнулись брезентовыми куполами. Пешеходы заторопились.

По мосту и налево, подняться по дороге вверх – там мой бывший театр. Я по старой привычке созерцающим поэтом подымил у квадратных колонн, повспоминал былое.

После центрального ДК муниципальный театр показался мне маленьким – никакой эпичности, да и стены потрескались, остатки советской символики отвалились.

Мне надо найти Таньку, поговорить с ней лично.

Захожу внутрь. Миную коридор. За дверью – отделяющий внешний мир от сцены, крик Ленки.

– Из шеренги не вываливайтесь, – надрывается она.

Закулисье.

– Какими судьбами? – радостно обнимает меня Элаита Алексеевна – бессменный помреж театра. Она по-обычному мила и добра, совсем не изменилась – стройна, опрятна, красный свитер с воротом.

– Отлично все.

– А я и не сомневалась.

По левую сторону знакомые мне актеры готовят Шекспира. На сцене человек двадцать. Все танцуют, обливаются потом. А что они хотели? Елена Иосифовна же… Чувствую, премьера Ленкина удастся. Современный зритель массовые танцы и любовь обожает. А тут Шекспир, мать его.

Таньку нашел в подвале курилки по соседству с монтировочным цехом, который я называл «Сердце театра». Оттуда непривычно пахнет чаем и выпечкой из «Русского аппетита». Несменные ароматы водки и пота бывших машинистов Андрюхи и Федорыча бесследно развеялись.

– Ты с женой поздоровался? – ехидно спрашивает Танька, закуривает длинную сигарету. Рассматриваю актрису с непривычной для себя наглостью, так-то я обычно с девушками робок, за исключением, конечно, Ленки, но тут надо.

– Нет.

– Платон, ты куда глядишь? – Танька смущенно поправляет глубокий разрез рабочего платья. Помню, в нем она еще «Кармен» репетировала.

– Да так, – выдавливаю из себя улыбку. Противно от самого себя. Так всегда, когда делаешь несвойственные себе вещи. – Так ты не хочешь больше участвовать в нашем с Серегой спектакле?

– Не участвовать, – Танька меня явно злит, – а играть.

Ставлю локти на деревянный стол. Он шатается. Одна ножка по длине короче других. Явно его не Андрюха с Федорычем делали. Свежая синяя краска стен уже успела облупиться. Старую надо было сначала до конца вышкурить, а не прям на нее наносить.

– Хорошо, играть. Ну, ты будешь?

– Платон, я бы рада тебе помочь, но все это самодеятельностью попахивает.

«Ничего не вижу плохого в слове – самодеятельность».

– Хорошо.

– Но куда ты так глядишь?

– На тебя.

– Зачем? – Танька стряхивает пепел.

– Любовницу хочу себе завести.

– Платон. – Актриса смахивает искорки сигареты мимо пепельницы, напряженное и непробиваемое лицо дает трещину – тонкую улыбку пухленьких губ.

– А?

– А серьезно?

– Куда уж серьезней.

– Платон, ну, что это ты? У тебя, не забывай, жена есть.

– Тань, ты мне очень нужна, помоги по старой памяти.

– А насколько память стара? – привстает Татьяна… Ароматное облако духов поднимается вместе с ней.

Разрывается динамик транслятора в углу. Писклявый голос завтруппой:

– Тань, где ты есть?

– Платон, мне надо идти.

– Иди.

Позвонил Петру, не ради какой-то просьбы, а так, лишний раз убедиться в собственном провале.

– Извини, Платон, – сказал он. – Совсем нет времени на спектакль твой, у меня же еще свой театр – «Под деревом». Удачи вам.

Убедился.

День нескончаем. Самое обидное – абсолютно пустой. Ничего с места не сдвинул. Лишь только все усугубил. Написал Лехе, договорились встретиться завтра. Если за ночь ничего не случится, я ему дам отбой и кану в Лету.

– Ты со мной? – Мы столкнулись с женой возле театра.

Я после разговора с Танькой задержался в библиотеке при театре – точнее, в том, что от нее осталось. Книги куда-то повывозили, я походил меж пустых полок, попечалился. Работница библиотеки неожиданно меня узнала, засуетилась, протянула толстенный фолиант. Я прочитал название – «Греческая мифология». Зинаида Григорьевна улыбнулась. Все помнит. Именно с этой книги я начал писать свой первый драматический кусочек про фавна к детскому спектаклю.

– Что ты сегодня рано? – удивлен я.

– Да тут костюмы привезли, актеры мерить будут.

– Уже?

– Уже, Платон, уже.

– А репетиция?

– На завтра перенесли. Времени вроде хватает.

– Хорошо, – киваю я.

– Поехали домой, а то я так душ хочу принять. – Ленка проводит ладонью по шее. Я со звериной похотью оглядываю ее с ног до головы. Короткая юбка, незамысловатый топик, подчеркивающий все нужные изгибы, которые уже какой век лишают мужчин спокойствия, заставляют рушить города, уходить в крестовые походы, писать стихи, покупать годовые абонементы в тренажерные залы.

– Мне нравится. Когда ты пахнешь потом.

Ленка встревоженно оглядывается.

– До свидания, Елена Иосифовна. – По ступенькам от входа спускается Сашка.

– Пока, Саш! – Ленка подходит к своей машине – хорошей, марку я все время забываю, снимает пультом сигнализацию. – Платон, ты что такое говоришь?

– Да что-что, если нравится… Ты такая…

– Какая?

– Настоящая самка…

– Знаешь, – Ленка открывает дверь, садится за руль, я рядом, – мне мужчины цветы дарили, на коленях стихи читали, я даже и понятия не имела, что выйду замуж за того, кто возьмет меня силой и будет потом еще называть самкой.

Жена расцветает, кайфуя от собственного возмущения.

– До свидания, – кричат в открытое окно Танька и несколько актеров, проходя мимо.

– А что вы не на примерке? – Ленка недовольна, что ее оторвали от нашей интимности.

– Мы за кофе и обратно, – непривычно строго отвечает Танька.

– Хорошо…

Заводится мотор авто.

– Домой? – Ленка включает радио, панель загорается яркими огоньками.

Играет «Queen».

– Ну как твой театр?

Машина трогается.

– Никак.

Готов жене все рассказать, как есть.

Ленка ловко выруливает на дорогу. Таксисты у кофейного киоска злобно на нее косятся и перешептываются, лица их цвета картофельной кожуры. Слабый мужчина больше всего в мире ненавидит ту женщину, с которой, он знает наверняка, не будет никогда. Сильный же, наоборот, за это ненавидит только самого себя.

Телефон вибрирует.

– Кто там вечно тебе пишет?