Текст книги "Константин Игумнов. Великий сын Лебедяни"

Из этого дела следует, что некоторые члены клана Игумновых занимались не только созидательной деятельностью на благо общества и города, но и не были чужды обычного делячества, обмана и жульничества, присущих русскому купечеству. К этому времени значение знаменитых лебедянских ярмарок, благодаря строительству железных дорог, резко снизилось. В частности ушли в прошлое гулянья, бесшабашные кутежи с цыганами и разгул помещиков и ремонтёров, так характерные для ярмарок. Как писал с ностальгическим надрывом лебедянский корреспондент ТГВ М.В. 14.10.1886 года, «жизнь теперь так сузилась, и её широкие стороны отошли и отходят уже в область преданий». Крах банка ещё больше способствовал «сужению жизни» Лебедяни, в частности, привёл к повсеместному падению цен на недвижимость в уезде.

Но прогресс, который мог иметь и негативные последствия, уже коснулся Лебедяни и продолжал неустанно трудиться над её патриархальной жизнью. В Лебедяни открылось «Общество трезвости», сообщила ТГВ 10.12.1891 года. Местный клир поддержал начинание и прочёл народу несколько проповедей о вреде пьянства. «Имена членов трезвости (так в газете) заносятся в список, и о здравии и воздержании от пьянства всех священник молится на проскомидии88
  Первая часть литургии (прим. Ю.П.Первицкого).


[Закрыть] бесплатно, поэтому число членов трезвости с каждой его службой увеличивается».

Оптимизму газеты можно было только позавидовать. Если бы всё так было, как в газете, Россия давно бы освободилась от этого порока.

В середине 90-х годов в Лебедяни стала дискутироваться проблема выходного дня и размеров рабочего дня для приказчиков. До сих пор никаких норм установлено не было, и приказчики фактически работали на хозяина столько, сколько тому хотелось.

В 1894 году в городе при большом стечении публики состоялось открытие народных чтений. Инициаторами чтений выступили члены музыкально-драматического общества, которые внесли взносы по 3 рубля с каждого, что и позволило стартовать этому полезному начинанию. Душой и руководителем общества народных чтений стал неутомимый городской судья А.И.Прокофьев. Общество это будет работать долго и плодотворно.

Нельзя сказать, что перечисленные выше начинания были встречены лебедянским обществом с энтузиазмом. Косность, леность ума, безграмотность и бескультурье ещё остро давали о себе знать, так что каждый шажок нужно было делать с усилием. Так городская дума много лет подряд блокировала открытие в Лебедяни общественной бесплатной библиотеки. Гласные, в основном купцы и мещане, считали эту «затею» не только бесполезной, но и вредной. Они всё время ссылались на нехватку средств, при этом, не моргнув глазом, за счёт средств города списывали долги какого-нибудь прохиндея-купца в размере более 6000 рублей, в то время как на организацию библиотеки хватило бы 500—600 рублей.

Некоторые обыватели города в новых веяниях и начинаниях видели крамолу и активно, по-унтерпришибеевски, противодействовали им. Бывший председатель Лебедянской земской управы и член Тамбовской губернской земской управы Бехтеев придрался к группе лиц, отмечавших в общественном собрании какое-то семейное торжество. Недовольство Бехтеева вызвало пение собравшихся: ему показалось, что песни носили провокационный политический характер, и он в грубой форме стал нападать на певших. Незлобивые обыватели, как пишет ТГВ (25.05.1905 года) «с надлежащими почестями выпроводили г-на Бехтеева из клуба» и подали в правление старшин собрания жалобу с требованием исключить его из списка членов. Жалоба показалась Бехтееву оскорбительной, и он подал на жалобщиков в суд. «Городской судья оправдал всех обвиняемых», – заключила свою заметку газета. Что ж, времена унтеров Пришибеевых в Лебедяни, вероятно, заканчивались.

Примерно в том же духе закончилась в 1909 году на страницах ТГВ полемика о состоянии почтовой конторы в Лебедяни. Кто-то из жителей выступил с критической статьёй, в котором описал неудовлетворительную работу конторы, грязные помещения, тесноту, неудобства для посетителей, а кому-то эта критика не понравилась и этот кто-то ответил весьма грубой ответной статьёй. Но в конечном итоге поле брани осталось за «критиканом», правда и прогресс постепенно пробивала дорогу и в глухой провинции.

«Сборник статистических сведений Тамбовской губернии» (т. XVII, 1891 год) даёт интересную картину землевладения в Лебедянском уезде. Всего в пользовании имелось 283 439 десятин земли, из которых крестьянам принадлежало 200 059 десятин. Крупных (свыше 1000 десятин), средних (от 100 до 1000 десятин) и мелких (до 100 десятин) частных землевладений было около 734, причём 83% их составляли мелкие хозяйства.

Газета «Тамбовский край» от 26.02.1914 года подводит итоги земской деятельности в Лебедянском уезде за период с начала 70-х годов до начала 1900-х годов. Если в 1874 году в уезде была 21 однокомплектная школа, то к 1914 году их было уже 130, из которых 18 было двухкомплектные, 23 – трёхкомплектные и 1 – четырёхкомплектная школа. Если в 1874 году радиус охвата школами составлял 6 вёрст, то к 1914 г. он сократился до 2 вёрст. Число учащихся за это время значительно выросло.

В области медицины: если в 1870 году на весь уезд имелось 2 врачебных участка, то в 1914 году их стало 9. Радиус каждого участка за этот период сократился с 30—40 вёрст до 10—12. Число земских врачей за это время выросло с 2 (при 47 500 жителей на врача) до 12 (при 16000 жителей на врача). Развитие медленное, но верное поступательное.

Газета продолжала сообщать о лебедянских событиях, которые сейчас кажутся нам странными, гротескными, трогательно-смешными и малозначительными, но такова уж была наша русская провинция XIX века. Люди жили ими, волновались, переживали, боролись за лучшую долю, рождались, умирали…

Между тем, мы приблизились к крайней границе нашего повествования о лебедянской жизни – 90-м годам и началу XX века. Мы, наконец, добрались до сообщения в газете «Тамбовский край» об открытии в Лебедяни общественной библиотеки. Но к этому времени все интересующие нас люди уже покинули город и начали жить новой жизнью в Москве и других городах Российской империи. А потому и прямое влияние на них родного лебедянского климата прекратилось. И мы тоже прервём хронику лебедянской жизни и последуем за молодой и сильной порослью купеческого клана Игумновых, пополнившей ряды русской интеллигенции и успешно проявившей себя на самых разных поприщах.

Глава 3 Родители99
  Данная глава написана главным образом на основе воспоминания С.Н.Игумнова.


[Закрыть]

Счастлив тот, кто дома.

Л.Н.Толстой.

К.Н.Игумнову и его братьям и сестре повезло – у них были симпатичные и довольно культурные для купеческой среды родители. Мы привыкли воспринимать русских купцов такими, какими их нарисовал великий А.Н.Островский: самодуров и деспотов вроде Кабанихи или Самсона Силыча, главной чертой которых была страсть к наживе. Не таковы были, как мы увидим, купцы Игумновы. Свои прибыли они употребляли и на пользу обществу, городу, людям. Они интересовались не только материальной стороной жизни, но и старались приобщиться к духовной жизни, к достижениям русской культуры.

В доме родителей К.Н.Игумнова, не испытывавшего материального недостатка, господствовала любовная, сердечная атмосфера в доме. И отец, и мать в меру своего образования, сил и любви прививали детям высокие моральные качества и смогли дать всем хорошее для тех времён и условий образование.

Главой и душой семьи был, конечно, отец Николай Иванович Игумнов (1823—1899). Родившиеся до него двое детей скончались в младенчестве, так что он стал у Ивана Ивановича-младшего старшим сыном. Коленька имел похвальный лист, выданный ему в 1829 году за окончание приготовительного класса уездного училища. Поступил он в класс в 1828 году, будучи 5-летним мальчиком, а закончил он своё образование в Тамбове у частного преподавателя-священника. Учил, между прочим, латынь и французский язык, обучался музыке и русской словесности, играл – правда, слабо – на фортепьяно, но ноты знал, имел хороший слух, подбирал мотивы – чаще духовные.

В Лебедяни он стал брать уроки музыки у местного настройщика фортепьяно. Он же был единственным учителем в городе, способным обучать игре на этом инструменте. Звали его все Варфоломеичем. Научившись играть на фортепьяно, Николай Иванович сочинил 2—3 пьески: польку-мазурку, марш-кадриль, которые были напечатаны в Москве, вальс и ещё что-то. Не так уж и плохо для купеческого сынка из провинциальной Лебедяни! Несомненно, он мог бы достичь в музыкальном образовании бóльшего, но жизнь, купеческая среда распорядились иначе.

Николай Иванович проявлял живой интерес и к литературе. В переписке с троюродным братом Николаем Петровичем, жившим на мельнице в 15 км (в с. Курапово? Б.Г.), обсуждал статьи, печатавшиеся в журналах «Московитянин» и «Отечественные записки», в том числе критические статьи В. Белинского и защищал его от всяких нападок. Советовал брату «вникнуть хорошенько в „Отечественные записки“… Это лучший наш журнал, чуждый пошлых, истасканных китайских мыслей, которые проповедуют другие журналы. Словесность может быть только там, где есть общество, т.е. не стадо, а общество мыслящее, могущее понимать словесность. Литературой нельзя назвать несколько книжных лавок… Это ещё только грамотность, а не литература», — писал он. Это были вполне здравые и умные мысли, актуальные и в наше время.

Он написал также повесть «Свадьба», которая, по словам его сына-писателя С.Н.Игумнова, «отличается махровым романтизмом того времени», и 3 тетрадки стихов (68 штук), датированные в основном 1837—1845 годами. Большинство стихов любовного характера. Некоторые из них, как писал потом сын Сергей, недурны, как, к примеру, стихотворение «Желание ещё»:

 
Не в зале шумной и мятежной
При блеске свеч, в толпе гостей,
В летучем вальсе и небрежном
Желал бы встретиться я с ней.
В святом восторге упоенья
Один, вдали от всех людей,
Я полон грусти и моленья
Всё сердце выплакать пред ней.
 

 
О нет, в тиши благословенной,
В томящий робкий час ночной
Желанной встречей с незабвенной
Я насладился бы душой.
И в тихом медленном лобзаньи
Весь скучный мир бы позабыл
И жгучий поцелуй прощанья
Я б вечно в сердце схоронил.
 

Или вот стихотворение «Лебедянские красавицы»:

 
Я помню их изысканный наряд
Желанных уст небрежный звонкий хохот,
Я не забыл их полный злобы взгляд
Речей насмешливых нескромный шёпот.
За что ж меня злословили они?
Что им во мне, безумце одиноком?
За то ль, что не искал я их любви,
Пред ними не страдал в тоске глубокой?
Но, Боже мой! Любовь их, их вражда
В моих глазах так жалки, так ничтожны.
Любить иль ненавидеть никогда,
Мои друзья, их право невозможно.
 

В этих и других стихах Николая Ивановича мы видим много фантазии и подражания другим поэтам, но они дышат искренностью. Не исключено, что некоторые мотивы были навеяны автору личными переживаниями. С.Н.Игумнов припоминает, что мать как-то говорила о том, что муж до женитьбы пережил серьёзную и неудовлетворённую любовь. Так что Николай Иванович был фигурой довольно романтичной, явно не вписывавшейся в купеческий быт.

Профессор Московской консерватории, ученик К.Н.Игумнова и автор книги о своём учителе Я.И.Мильштейн (1911—1981), очевидно, со слов К.Н.Игумнова, пишет о Н.И.Игумнове, что он «не проявлял особой индивидуальности и сильного характера – в сущности, на всём, что бы он ни делал, лежала печать диллентантизма, ни один из интересов не преобладал у него исключительно – зато отличался умом, вкусом и твёрдыми моральными убеждениями. К людям он относился сердечно и тепло, многим помог и словом, и делом. Взгляды его, особенно в вопросах общественной жизни, искусства и воспитания были весьма своеобразны».

И действительно: разделяя славянофильские воззрения, он одобрительно относился к народничеству и хождению в народ. Он преклонялся перед А.С.Пушкиным и поэзию любил больше прозы. Как вспоминал К.Н.Игумнов, «писал он очень гладко и складно, сначала даже менее всерьёз, а затем уже в шутку». Музыкальные вкусы его, по свидетельству сына, отличались почти пуританской строгостью: «для него существовал прежде всего Бетховен; к Моцарту он относился скептически; что касается Шопена, то он его принимал в очень небольших дозах – постольку – поскольку; ему эта музыка казалась чем-то несерьёзным, а вот Бетховен – это да!» Он любил также М.И.Глинку, а в последние годы стал сочувственно относиться к П.И.Чайковскому.

В вопросах воспитания Н.И.Игумнов был основательно серьёзен и последователен. Всем детям он дал хорошее образование, не считаясь с материальными затратами, внимательно следил за их успехами и способствовал расширению их кругозора. Например, для младшего сына он делал всё, чтобы развить у него музыкальные и иные способности: он покупал ему ноты, художественные журналы, научные книги и пр.

В 40-е годы Николай Иванович ездил по делам в Таганрог, где закупал колониальные товары, оливковое масло, чай, а также местное донское и цимлянское вино. «Ездить приходилось, конечно, на лошадях, на перекладных, в тележке, разумеется, без рессор. Чтобы не так трясло, на сиденье делался переплёт из верёвок, и на него клали сено. Проехать приходилось в один конец около 800 вёрст», – вспоминает Сергей Николаевич.

Поездки прекратились уже в 50-х годах после раздела огромной семьи, состоявшей из 2 братьев-стариков с 3 сыновьями и 6 уже взрослыми внуками, не считая женщин1010
  Напомним о втором сыне Ивана Ефимовича – Степане Ивановиче (1774—1833) и его жене Анне Михайловне (1773—1853). У них были сыновья Михаил (1795—1865) и Пётр (1796—1835). Дети Михаила Степановича: Иван (1827—1881), Александр (1835—1887) и Клавдия (в замужестве Проскурина), Алексей (?), Анна (?); дети Петра Степановича: Николай (?), Иван (1829—1843), Анна (1835-?), в замужестве Имлова. Ветвь Ивана Ивановича-старшего мы прослеживаем в основном тексте.


[Закрыть]. Все жили на усадьбе 2-этажного дома с 2-мя флигелями. При разделе там остались, кроме стариков, старшая ветвь Михайловичей. Пётр Степанович с семьёй переехал в дом на углу Соборной площади и переулка, идущего к церкви Рождества1111
  По разорении этой семьи в 1870 г. дом был куплен городом. В нём помещались сначала прогимназия, потом в верхнем этаже – городское женское училище, а в нижнем – мужская богадельня.


[Закрыть]. Иван Иванович с семьёй перешёл в новый только что отделанный дом, построенный рядом со старым. Торговое дело поделили тоже: мучное дело осталось за Иваном Ивановичем с сыновьями, бакалейное перешло к Петру Степановичу, ветвь Михаила Степановича получила лесную дачу с винокуренным заводом на востоке Лебедянского уезда.

Николай Иванович Игумнов женился в октябре 1852 года. Через 3 года, один за другим, умерли его дед и отец, и он стал главой семьи, в которой, кроме жены, были ещё 2 неженатых брата (Иван и Пётр) и сестра-девица Зинаида (её выдали замуж в Москву в начале 60-х годов). Брата Ивана выделили, в то время как Пётр, который был крёстным отцом почти всех детей Николая Ивановича и которого звали «папой Петей», остался невыделенным. У него, в отличие от Николая Ивановича, была хозяйственная жилка, поэтому всеми делами в семье распоряжался «папа Петя».

Николай же Иванович, доморощенный поэт и композитор, в течение 9 лет (1858—61, 1864—70) выбирался городским головой. В 1866 году, вспоминает Сергей Николаевич, «какой-то взбалмошный губернатор, кажется, Данзас», при объезде Лебедянского уезда осматривая пожарную команду, которая была гордостью города и всего уезда, придрался к какой-то мелочи и грубейшим образом накричал на Н.И.Игумнова. Тот хотел выйти в отставку, но лебедянцы уговорили его остаться и устроили губернатору «демонстрацию», дав своему голове торжественный обед с преподнесением Почётного Листа «от почётных граждан, купцов, мещан за шестилетнюю службу градским головою, справедливые и добропорядочные поступки по этой службе, которыми заслужил всеобще наше одобрение и благодарность» – всего за 70 подписями.

Потом, в связи с изменением Положения о городах, Николай Иванович не служил, а состоял вплоть до 90-х годов гласным городской думы, избираясь почти все эти годы в члены Училищного Совета, а с 1867 года и до самой смерти – почётным мировым судьёй по выбору земского собрания уезда. В последнем качестве он принимал участие в работе Окружного суда, приезжавшего в Лебедянь из Ельца 2 раза в год. Впрочем, земская и городская деятельность оставляли ему много свободного времени, которое он использовал на дела сооружённого ещё стараниями Степана Ивановича Игумнова Лебедянского (Новоказанского) собора, ктитором (старостой) которого он был с 1855 года до самой смерти. «Все улучшения и украшения храма за это время сделаны его стараниями со значительной затратой личных средств», – пишет Сергей Николаевич.

О «стараниях» Н.И.Игумнова в этом направлении свидетельствует преподнесённые ему от благодарных прихожан икона Казанской Божьей Матери и адрес. В адресе говорится, что т.н. тёплый храм до Игумнова был тесен, не отштукатурен, имел только алтарь, при Игумнове же он был расширен, украшен, а холодный храм окрашен масляной краской. В нём расписали купола и стены, нарисовали картины в рамах – пять художественных образов (работы проф. Мягкова), устроен второй алтарь, отлит колокол весом в 521 пуд, потом перелитый с прибавкой ещё 200 пудов, заново сделаны 2 иконостаса с новым художественным обрамлением и т. д. Скромный подсчёт личных расходов Игумнова приближается при этом к 17 тысячам рублей. На 1000 рублей, пожертвованных Николаем Ивановичем, в 1860 году вокруг кладбища Преображенской церкви была сооружена каменная ограда. Таким образом, говорится в адресе, «если построением собора Лебедянь обязана незабвенному вашему деду (двоюродному, Степану Ивановичу), то его расписанием и украшением он обязан вам».

Заказанный для соборной звонницы на средства Николая Ивановича (3000 руб.) большой колокол весом 620 пудов 39 фунтов в 1876 году с большим трудом был доставлен в Лебедянь из Москвы на 2-х железнодорожных платформах, а затем его везли 40 вёрст по грунтовой дороге. Хлипкие мостики не могли выдержать такой тяжести. «Пришлось отрывать спуски и въезды в объезд этих мостиков», – вспоминал С.Н.Игумнов. – «Везли колокол лошадьми, к которым местами присоединялись и люди, выходившие из соседних деревень и доброхотно впрягавшиеся на пригорках и горах».

Тамбовские губернские вести от 20.11.1882 г. писали: «На днях, т.е. 9 и 11 числа сего ноября месяца, в приделе этого храма было совершено освящение двух новых иконостасов… Означенные иконостасы сооружены …ктитором г. Игумновым, на какие средства – неизвестно; достоверно только то, что им употреблено на это до 15000 рублей».

Николай Иванович хорошо знал богослужение, иногда поучал даже священников. Он был глубоко религиозным, но далеко не фанатичным человеком. Из-за хронического катара желудка он сидел на диете, хотя строгого поста не придерживался, и ел очень мало: утром – чай с белым чёрствым хлебом с маслом, в обед – мясная котлета и стакан молока с вареньем из «шпанской» земляники. И так изо дня в день в течение длинного ряда лет, кроме больших праздников, когда котлету заменяло постное белое мясо индейки.

Он ввёл для себя необычный распорядок дня: вставал достаточно поздно – после 10 часов, молился, стоя на коленях у себя в кабинете, и пил утренний чай, когда домочадцы уже готовились обедать. Сам он обедал отдельно в 6-м часу, но ужинал со всеми в 22.00. К полночи опять становился на молитву, кончавшуюся часа в 2 и позже. Остальное время проводил за домашними и церковными счётами, за чтением духовных журналов, книг и газет. К старости увлечение Белинским и «Отечественными записками» прошло, и он стал консерватором, критически относившимся к либеральным «китайским» идеям, хотя недостатка в периодической, в том числе и либеральной, периодике в доме у него никогда не было. Он был прилежным читателем «Нового времени», большим почитателем И.С.Аксакова и «Дневника писателя» Ф.М.Достоевского, любил А.К.Толстого, Ф.И.Тютчева и склонялся к славянофильству, не одобряя «западничества» Н.А.Некрасова, И.С.Тургенева и антицерковных «умствований» Л.Н.Толстого.

Писать «вирши» он перестал рано, только иногда писал шутливые и шаловливые экспромты типа:

 
Не уезжай, голубчик мой,
И не томи разлукой злой!
Кумир наш милый и седой,
Нет, не расстанемся с тобою.
О если нас покинешь ты,
Лото и карты – всё пропало;
Блины, беседы и мечты,
Всё, чем так сердце трепетало.
Душа, душа, не уезжай!
Не уноси с собою рай
И не предай нас мукам адским!
 

«Шутка написана на отъезд исправника Горбова, весьма представительного с эффектными седыми бакенбардами, большого дамского кавалера с претензией на светскость, устроителя разных развлечений, прозванного знакомыми «душой общества», – пишет Сергей Николаевич и добавляет, что весь этот внешний антураж не мешал исправнику быть сифилитиком – даже в заразной стадии, а в отправлении своих служебных обязанностей – не чистым и тяжёлым на руку, «которою распоряжался беспощадно, – разумеется, не с дамами; у крестьян же от этой руки трещали зубы». Горбов ехал с повышением в Козлов, но там ему не повезло, и он скоро лишился места.

Проводя лето в с. Шовском, Николай Иванович писал такие стихи:

 
На денёчек, хоть один,
Кто-нибудь бы из мужчин,
Хоть из пьющих иль непьющих
Посетил бы здесь живущих.
Угостить чем есть: вино,
Водка, пиво и мадера, —
Всё давно припасено
Для любого кавалера,
Но никто – вот в чём беда
Не заглянет к нам сюда.
Если б к нам явилась дама,
Будь ровесница Адама,
Рады будем даже ей,
Просим милости – скорей!
 

Дача Игумновых была построена на земле помещика Дурасова. Шовское было довольно большим селом (500 ревизских душ) с тремя кабаками, «гостеприимство которых положительно разорило всех, и не один крестьянин пошёл по миру» (замечает ТГВ). Впрочем, шовских крестьян выручали фруктовые сады, плоды которых продавали лебедянским и не только лебедянским дачникам, так полюбившим шовские воздух и природу.

Зимой 1883 года из дома Игумновых в Шовске с хозяйственным поручением был послан в Лебедянь крестьянин Иван Ковешников. На обратном пути из города он подобрал пешехода и, посадив его в розвальни, завёл разговор. «Благодарный» пешеход вспомнил о том, что у него где-то за пазухой осталась водка, и решил угостить Ковешникова. Тот, ничего не подозревая, с удовольствием припал к фляжке и тут же свалился мёртвым. Проснулся он в с. Хрущово Данковского уезда в каком-то крестьянском доме. Попутчик вместе с лошадью и санями бесследно исчез. Сообщая об этом мошенничестве, которое наделало в уезде много шуму, ТГВ от 19.2.1883 г. успокаивает своих читателей тем, что ограбленный работник жив-здоров и живёт у прежних хозяев.

А лошади у Н.И.Игумнова были отменные. Взять хотя бы жеребца Ваську, который на бегах на Лебедянском ипподроме в сентябре 1883 года выиграл денежный приз в размере 100 рублей.

С дачи хозяин съезжал первым. В городе обычно уже квартировал полк или, как в последние годы, батальон. И он спешил проинформировать оставшихся в Шовском:

 
Как живётся вам, красным девицам?
Да и то сказать: что вам деется!
Чай, хохочете, да болтаете,
Офицеров всё поминаете?
А они у нас уж явилися.
Даже барынь пять в них влюбилися.
Так спешите к нам, не пугайтеся,
Офицеров влюбить постарайтеся.
Ох, уж эти мне офицерики
Доведут всех вас до истерики!
 

А когда Сергей Николаевич помолвился с девушкой, то будущей невестке был преподнесён такой стих:

 
Не стану вас я ни хвалить,
Ни комплиментов говорить.
Прекрасно знаете вы сами,
Что вам и прозой, и стихами
Одно и можно лишь сказать,
Что рождены вы всех пленять,
Что вы так веселы, так милы,
Что отойти от вас нет силы.
При каждой встрече всякий раз
Я всё любуюся на вас.
Я в вас влюблён… Но вот беда:
Ведь голова моя седа!
 

Нет, положительно много поэзии было заключено в груди этого человека!

Консерватизм и исключительная набожность отца плохо уживались со свободомыслием его сыновей, и между ними часто происходили ссоры и недоразумения. «Запевалой» был старший брат Николай, с 12 лет – с 3-го класса – обучавшийся в московской гимназии, а потом в университете. Тем не менее, пишет Сергей Николаевич, «припоминая тогдашнее время…, видишь, что сурового гнёта, каких-либо тяжёлых требований к нам отец не высказывал, а лишь настаивал на посещении …важных церковных служб – и то в урезанном виде – и на соблюдении поста на страстной неделе и в сочельник – и то в таком виде, что этот пост кажется лакомством и объедением».

Но сыновья бунтовали и с отцовским принуждением примириться не хотели. Они не желали выстаивать обедни или всенощные и изнурять себя голодом на страстной неделе. Брат Николай заочно ругал отца, семейные порядки и начальство, а потихоньку от родителей, к ужасу обожавшей его няни, доставал привезённую из Москвы колбасу и закусывал ею перед страстными службами. Няня Мария Савельевна боялась совершить грех, но всё равно прятала колбасу в потайное от родителей место.

Отец в своих требованиях сначала был настойчив, а потом сдался и ограничился упрёками и выражением своего глубокого огорчения поведением сыновей-безбожников. За сыновей вступалась мать, так что пост превращался часто в обеды с ухой из судачков или налимов пирогами с севрюгой или грибами, к которым подавались паюсная икра, отварная осетрина, кисели, левашники, оладья, пирожки с вареньем и пр. «И стыдно и горько теперь вспомнить, как мы фыркали и морщились на всё это, якобы страдая от голода», – сетует Сергей Николаевич. – «Теперь сознаёшь, что уступки желаниям родителей не бог знает чего стоили нам, настойчивость же их была весьма понятна: дело, с их точки зрения, шло ведь о спасении души любимых детей…»

Менее остро воспринимались разногласия политические. Их было не меньше, чем житейских, но отец уже махнул на сыновей рукой, понимая, что они всё равно пойдут своим путём. Принимали родители в расчёт и болезненность своего среднего сына Сергея и часто смягчали свои требования.

В 60-е годы порка считалась неизбежным средством воспитания. Очень редко, пишет Сергей Николаевич, она применялась и Николаем Ивановичем, но только по отношению к старшему сыну Николаю. Вероятно, болезненность среднего сына не позволила распространить это средство на других сыновей, так что Сергей и Костя розги не знали. К старости гневливость отца пропала вовсе и превратилась в ворчливость.

Сергей Николаевич приводит в своих воспоминаниях эпизод столкновения с отцом в более позднее время. Сергей Николаевич уже был попечителем богадельни и врачом Лебедянской земской больницы, когда в город приехал губернатор, пользовавшийся дурной славой. Николай Иванович выразил возмущение тем, что сын не принял никаких мер к встрече начальства, а работал, как в обычные дни. Отец считал, что начальство нужно было встречать достойно, с почётом и уважением, – что в глазах сына выглядело бы проявлением раболепства и угодничества. Они резко и откровенно объяснились на эту тему и разошлись, оставшись каждый при своём мнении. Вечером того же дня Николай Иванович, перед тем как лечь спать, зашёл к сыну, с любовью обнял его, перекрестил, поцеловал, сказал «Господь с тобой» и ушёл. Кажется, вспоминает Сергей Николаевич, у обоих навернулись тогда слёзы.

Николай Иванович обладал довольно вспыльчивым характером.

Поводом к бурным проявлениям чувств часто служили дети или работники, плохо или не к сроку выполнявшие работу, порча вещей, просьба выдать аванс за несделанную работу, пьянство и разгильдяйство работников. Пьянством грешила почти вся мужская часть работников и служащих, кучер, повар, лакей, писал С.Н.Игумнов. Тем не менее, своим служащим отец часто выдавал жалованье за месяц вперёд, и случалось, что иногда люди эти деньги не отрабатывали. Когда к нему в очередной раз приходил какой-нибудь работник просить денег вперёд, Николай Иванович взрывался, но тот не смущался, терпеливо выслушивал тирады хозяина и ждал, когда тот смягчится. И всегда получал то, что хотел. Иногда просители действовали через супругу хозяина Клавдию Васильевну. В экстренных случаях Николай Иванович выдавал просителям крупные суммы – на покупку дома, коровы, ремонт квартиры и т. п. «Разносы шли разносами, а пьянство и промахи своим чередом, …почти всегда остававшиеся без серьёзных последствий», – иронизирует Сергей Николаевич. – «Всякий знал, что эти гневные вспышки, во-первых, небезосновательны, во-вторых, не что иное, как досадный, но легко податливый барьер, которым огораживается доброта отца. И ею пользовались. Бывали обидные слова, но не было обидных дел, обидных порядков…» Мелкое воровство тоже имело место, но по-крупному не воровали, и хозяйство береглось в целом основательно.

Естественно, хозяин всегда помогал бедным и нуждающимся. Некоторые его подопечные получали эту помощь если не постоянно, то регулярно. Деньги выдавались практически бесконтрольно, а за подаяниями натурой (хлебом, рыбой, мясом, яйцами и пр.) у дома Игумнова выстраивалась очередь.

В Лебедяни долго не было катка, но вот ТГВ от 3.1.1891 г. сообщили, например, о том, что «благодаря старанию любителя Н. И. И. каток устроен и …даёт лучшее зимнее развлечение здешней молодёжи». За аббревиатурой «Н.И.И.» конечно же скрывался Николай Иванович Игумнов.

1891 год «отметился» в Лебедянском и соседних уездах большим несчастьем – голодом. В соседнем Данковском уезде Л.Н.Толстой устроил для голодающих бесплатные столовые. Писатель А. И. Эртель истратил на такие пункты питания всё своё состояние. Внёс свою лепту в борьбу с голодом и Н.И.Игумнов: он не стал продавать имевшиеся у него запасы муки спекулянтам, а по низкой цене продал её нуждающимся крестьянам. Для обсуждения деталей помощи голодающим он встречался с Л.Н.Толстым.

Николай Иванович и «папа Петя» продолжали расширять хозяйство и в 18993 году построили мельницу на р. Красивая Меча на окраине с. Курапово, хотя мукомольное дело стало повсеместно приходить в упадок. Последние годы жизни Николай Иванович, в силу указанного выше распорядка дня, а также глухоты и привязанности к церковным делам, несколько уединился от остальных домочадцев – встречались только за ужином и по праздникам. За столом велась оживлённая беседа, и отец, пишет Сергей Николаевич, был вынужден переспрашивать, говорить невпопад, что несколько раздражало остальных, докучало, и потому отвечали ему кратко, а иногда и отмахивались от него, упрекая в глухоте. Он редко отвечал протестами, лишь замыкался в себе, молча доедал ужин и уходил в свой кабинет. Туда ему подавали и чай. Из кабинета он выходил, чтобы умыться, пообедать или поужинать. Он сидел за столом, разбирал счета и прочие документы, читал газеты и журналы, к нему приходили приказчики и помощники по делам церкви. Иногда он ложился на диван и брал трубку с аршинным чубуком. Когда трубки вышли из моды, он перешёл на папиросы. Он курил много и курил с 12 лет, но лет за 10 до смерти курить бросил. Никогда не брал в руки табака до утренней и после вечерней молитвы.

Как все старики, Николай Иванович зяб и почти не снимал байкового халата. Но из-под халата всегда выглядывали пиджачная пара, рубашка с крахмальной манишкой и стоячим воротником, галстук. Туфель не носил, предпочитая им сапоги – тут он тоже придерживался старых привычек. Распущенности и неряшливости в одежде не терпел, одежду заказывал у хорошего портного в Москве.