Текст книги "Мальчишка-командир"

– Возвращайся скорей, – попросила она.

…Уже ночью, когда в доме все спали, Аркадий занес в дневник: «15 февраля 1918. Меня ранили ножом в грудь на перекрестке… Был в Совете».

«Сначала подрасти…»

Утром 16 февраля слух о покушении на Аркадия Голикова распространился по городу. В реальном говорили, что он тяжело ранен, в очередях за хлебом и на базаре передавали, что он весь исколот ножом и вряд ли выживет.

На экстренном заседании уездкома партии было решено во что бы то ни стало отыскать скуластого человека в малахае, а в особом постановлении говорилось о необходимости поберечь мальчишку.

Шел ли теперь Аркадий проводить беседу, развозил ли по селам свежий номер «Молота», его непременно кто-нибудь сопровождал. Но длилось это недолго. Людей не хватало. И вскоре Голиков снова ходил и бегал всюду один. А в начале августа произошло событие, которое стало решающим в его жизни.

Аркадий направлялся на вокзал. Приближаясь к станции, он заметил, что в тупике стоит эшелон – с теплушками, из приоткрытых дверей которых высовывали морды лошади, с платформами, на которых высились спрессованные тюки сена и стояли короткоствольные пушки.

А на площади перед кирпичным зданием вокзала бойцы образовали круг. И в центре его под гармонь лихо плясал мальчишка в красноармейской форме. Бойцы, глядя на плясуна, прихлопывали в такт и кричали:

– Давай, Пашка, давай, Цыганок!

И Пашка «давал» – только видно было, как вслед убыстряющейся музыке взлетали, на мгновение отрываясь от земли, Пашкины ноги в тяжелых сапогах со шпорами.

Наконец Пашка замер, поставив одну ногу на носочек, а другую на каблук, широко вскинул руки, изобразив цирковой «комплимент». Ему захлопали. Он серьезно, как артист, поклонился. Плясуну тут же протянули портупею с саблей и револьвером. Парень кивком поблагодарил и, на ходу пристегивая ремень с оружием, вышел из круга, который перед ним уважительно разомкнулся.

Пашка, ревниво отметил Аркадий, был невелик ростом, не старше, чем он, а, судя по экипировке, уже служил.

Голиков направился следом за Пашкой.

– Цыганок! – позвал Аркадий, думая, что это его фамилия.

Тот нехотя обернулся:

– Чего?

– Давай познакомимся.

Цыганок устало взглянул на незнакомого парня: высокий, спина прямая, плечи широкие, крепкие. Ученическая гимнастерка, перетянутая поясом с вензелем «АРУ». За поясом пистолет, как бы небрежно засунутый, без кобуры.

– Никитин, Пашка, – протянул он руку. – А Цыганок – это мое прозвище. За пляску.

– Голиков, Аркадий.

Они обменялись рукопожатием.

– Ты служишь? – спросил Аркадий.

– Служу.

– А как тебя взяли?

– Долгая история, – ответил Никитин.

– Я не спешу.

Они расположились на траве.

– Из Торжка я родом, – начал Никитин. – Работал в цирке. А когда пришли белые, занялся извозом. Чтобы прокормиться. И была у меня девушка. Подруга детства. Постарше меня. Но это дружбе нашей не мешало. Я ее уважал. Очень берег. И мы с ней договорились: когда подрастем, поженимся.

А тут подвернулась выгодная поездка. Я воротился, мне говорят:

«Шла твоя Оля по улице вечером (а она статная, выше меня, косы золотистые, толстые, до самого пояса), ехал мимо начальник ихней контрразведки. Велел ее арестовать и в кабинете у себя снахальничал над нею…»

Пашка замолчал, сорвал одуванчик, дунул на него и долго смотрел, как разлетаются крошечные парашютики.

– Я достал берданку, – продолжал Пашка, – и поклялся, что его убью. А ночью приходит ко мне подпольщик, матрос Гладильщиков.

«Паша, – говорит, – мы знаем про твои планы, поскольку ты неосторожен. Начальник контрразведки, фамилия его Котов, нужен нам живой. А потому замани его в свои санки…»

Прождал я Котова у ресторана целый вечер, а он на других санях уехал. То же получилось и на следующий день. А зима, холодно, одежда плохая. Опять пришел ко мне Гладильщиков.

«Паша, ты делаешь ошибку – стоишь возле самых дверей. А ты местечко в сторонке найди. Пока остальные офицеры выходят – не высовывайся, а как увидишь Котова – подлетай, расталкивай всех, кричи: «Это мой седок!»

Отправился я ждать в третий раз. Мороз еще сильней, а мне жарко, как в горячке. Уже ночь. Замечаю, в главном зале ресторана тушат свет: сперва в левом окне, потом в правом – это наш человек сигнал мне подает.

Выходят офицеры, а моего нету. А мне его точно обрисовали. Я жду. Гляжу – вышел: молодой еще, а с бородкой, серая папаха, золотые очки, шинелка в талию, на поясе маленький пистолетик. И держит под руку даму. Она в мехах. У меня сразу слезы: «Мало, – думаю, – тебе которые в мехах. Ольга тебе еще моя понадобилась!» И такая злоба… А я ж тебе говорил – в цирке работал. Акробатика. Вольтижировка. То да се. Выбирать не приходилось, потому как жрать надо. И наш хозяин, сам весь перебитый, бывало, говорил: «Артист – человек особенный. У него мамаша дома помирает, а он к публике веселый выйти должен».

Вспомнил я эти слова, улыбнулся через силу, словно на арену выхожу, и со свистом, с гиканьем – к подъезду.

«Ваше превосходительство, – кричу, – прошу в мои санки. Прокачу и вашу даму и вас, как на крыльях». Сунулся было к нему другой извозчик, да я ему кулак показал. «Это, – говорю, – мой всегдашний седок».

«Ладно, – говорит Котов, – прокати. Только, – говорит, – я тебя что-то не припоминаю. А память на лица у меня неплохая».

«Запамятовали, – говорю, – ваше превосходительство, я вас возил. И вы мне золотую пятерку пожаловали». (А это он другому извозчику так заплатил.)

«Ну, – ответил он, усмехнувшись, – если хорошо прокатишь, то нынче я и десятки не пожалею». – Поцеловал ручку своей даме и посмотрел ей в глаза.

Соскочил я с облучка. Помог им усесться в санках. Накрыл ноги медвежьей шкурой. Офицер мой, гляжу вполглаза, уже с дамой беседует, на меня и не смотрит. Я дернул поводья да как припущу. Один поворот, другой.

«Ты, – спрашивает, – куда это меня везешь?»

«А вы, – говорю, – прокатиться желали».

Тут за меня дама заступилась.

«Пусть, – говорит, – везет, куда хочет. Вечер сегодня замечательный. Я с удовольствием покатаюсь. А то в ресторане было душно».

А мне еще с полкилометра проехать нужно. Я их пулей эти полкилометра провез – и резко повернул. Санки опрокинулись. Они в снег.

«Мерзавец! – закричал на меня Котов. – Я без зубов тебя оставлю!»

«Ой, я сумочку потеряла», – пожаловалась его дама.

Но тут подоспел Гладильщиков с товарищами. И зубы мои остались целы.

Когда пришли красные, Гладильщикова назначили комиссаром отряда, который едет сейчас на Восточный фронт. Вспомнил он и про меня. Взял разведчиком.

– А меня возьмет? – спросил вдруг Аркадий.

– А почему бы и нет, – ответил Пашка. – Пойдем, попрошу.

«Папа ведь тоже на Восточном фронте, – вспомнил Аркадий. – Вдруг встретимся…»

Они направились к эшелону, что стоял в тупике. В середине состава было два пассажирских вагона, возле которых прохаживались часовые. Пашка подошел к одному из них. Пропустив Цыганка, часовой винтовкой преградил путь Аркадию.

– Семенов, парнишка со мной, – не оборачиваясь, произнес Никитин.

Мальчики поднялись на площадку. Пашка открыл тяжелую дверь.

Такого вагона Аркадий никогда не видал: стены и двери были голубые, а ручки, замки на дверях блестели позолотой.

Пашка постучал, дернул вбок позолоченную ручку. Дверь откатилась.

В голубом купе с голубого дивана поднялся высокий мужчина. У него было молодое, обветренное лицо и седые, коротко постриженные волосы. Флотский френч облегал плечи и торс молотобойца.

– Товарищ Гладильщиков, – взял под козырек Пашка, – разрешите обратиться?

– Обратись! – кивнул Гладильщиков, при этом глаза его смотрели на Пашку ласково и насмешливо.

– Товарищ комиссар, парнишку возьмите в отряд, – жалобно попросил Цыганок. – Хороший парнишка.

Гладильщиков внимательно посмотрел на Аркадия. Голиков сразу почувствовал себя в чем-то виноватым и сник, пожалев, что затеял никчемный разговор.

– Ты кто такой? – грубовато спросил Гладильщиков.

– В укоме партии служу делопроизводителем. А в большевистской газете «Молот» – секретарем… Прошел курс военного обучения…

– Документ есть?

– Только этот. – Аркадий вынул из кармана мандат, что революционным штабом Арзамаса ему разрешено пребывание на улице в ночное время.

– А кто твои родители? – спросил Гладильщиков, возвращая бумажку и заметно смягчая тон.

– Отец был командиром, а сейчас комиссар 35-го полка. На Восточном фронте. Мать – фельдшерица. Ее весь город знает.

– На фронт-то тебе зачем?

– Хочу… за светлое царство социализма…

– А мать отпустит?

– Нет, но я все равно уеду.

– Ишь ты какой решительный! Ладно. Принимай, Павел, себе нового товарища, – сказал Гладильщиков. – Скажи, чтобы поставили на все виды довольствия. Уезжаем, Аркадий, мы нынче ночью.

– Спасибо, товарищ комиссар! – почти заорал Пашка.

– Большое спасибо, – повторил, не смея поверить своему счастью, Аркадий.

Гладильщиков пожал им обоим руки. Аркадий, когда комиссар стиснул его пятерню своей большой ладонью, чуть не вскрикнул, но стерпел. Голикову показалось, что комиссар и тут его проверяет.

Мальчишки уже открыли дверь на площадку, когда Гладильщиков высунулся из купе и спросил:

– А лет-то тебе, Аркадий, сколько?

– Четырнадцать! – ликующим тоном ответил Голиков.

– Четырнадцать? – изумился Гладильщиков. – Тогда, брат Аркадий, сначала подрасти… Я думал, тебе хотя бы шестнадцать. Как Пашке.

Аркадий спрыгнул на землю, усеянную окурками и крошками антрацита, и ему хотелось закричать от горя. Ведь он целую минуту был уже бойцом отряда, который направлялся на Восточный фронт, где отец.

– Соврать не мог?! – напустился на него Пашка. – Пачпорт у тебя он требовал, что ли?

Аркадий боялся, что если он откроет рот, то расплачется. Он махнул рукой и направился к дому.

Голиков не знал, что с Пашкой Никитиным он еще встретится…

Мамина хитрость

Аркадий долго переживал неудачу. «Если бы я состоял в партии, – думал он, – как Женька Гоппиус или Колька Березин, Гладильщиков бы мне не отказал. Я бы ему ответил: «Да, мне четырнадцать, но вот мой партийный билет…»

И, набравшись храбрости, отправился к Марии Валерьяновне. Секретарь уездного исполкома, она сидела в тесной комнатке возле приемной, и очередь к ней выстраивалась затемно.

Гоппиус внимательно выслушивала каждого посетителя и лучше всех умела объяснить, к кому и куда следует обратиться.

Когда Аркадий проник в переполненную приемную, он услышал, как мужик в лаптях и домотканой рубахе, сидя на стуле у распахнутой двери (Мария Валерьяновна вела прием при открытых дверях), спрашивал:

– Про закон мы читали. Все так. А как же ее брать-то, землю? Чтобы получилось по справедливости?

Беженка в летнем пальто, с ребенком на руках говорила:

– Мы голодающие. Паек, спаси вас Бог, получила. А вот одежу где взять? Видите? – И распахнула пальто: под ним не было даже рубашки.

Австриец-военнопленный во френче с накладными карманами (шинель он держал в руках) спрашивал по-немецки:

– Могу я получать посылки из дома через Красный Крест?

И Мария Валерьяновна негромко, но четко, чтобы ее слышали и поняли все, кто собрался в приемной, отвечала на вопросы. И многие приходили сюда просто ее послушать.

Аркадий терпеливо сидел возле кабинета, надеясь, что Гоппиус освободится, но количество посетителей не уменьшалось.

– Граждане, – произнесла, наконец, Мария Валерьяновна, – товарищ Голиков наш сотрудник. Я побеседую с ним несколько минут, затем продолжу прием.

Аркадий сел на стул для посетителей и вынул из кармана вчетверо сложенный листок.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу принять меня в Арзамасскую организацию Российской коммунистической партии (большевиков).

А. Голиков*

Мария Валерьяновна положила листок перед собой, разглаживая, провела по нему тыльной стороной своей маленькой ладони.

– Мы давно, Аркаша, считаем тебя своим, – произнесла она. – Ты был с нами в самое трудное время. И мы это помним. Но не сердись на меня, детей в партию не принимают. Сейчас создается молодежная партия. Обещаю, ты будешь принят в числе первых.

– Я хочу в ту партию, в которой вы.

– Еще не было случая, чтобы принимали в четырнадцать лет.

– Давайте напишем, что мне шестнадцать.

– Аркаша, партию обманывать нельзя.

– Но я же не жалованье, не паек прошу.

– Я поговорю с Вавиловым.

Она вышла из кабинета и вернулась минут через десять.

– У Вавилова тоже нет возражений. Но мы не можем тебя принять по уставу. И потом, куда тебе торопиться?

– Мне нужно, – упрямо ответил он и, выйдя из приемной, не постучав, открыл дверь в другой кабинет.

Председатель уездного комитета партии Федор Алексеевич Вавилов вступил в РСДРП в 1904 году. Участвовал в первой русской революции, скрывался от преследований, много раз его жизнь висела на волоске, но он сохранил приветливость и добродушие сильного и абсолютно здорового человека.

Когда Аркадий вошел к нему, Федор Алексеевич торопливо писал, прижав телефонную трубку плечом к уху. Завидев Голикова, жестом пригласил сесть, а закончив разговор, сказал:

– Не можем мы тебя, Аркадий, принять. Не проси.

– Я читал устав, – ринулся в атаку Аркадий, – там сказано: принимать надо тех, кто согласен с целями и поддерживает. А я согласен и давно поддерживаю.

Вавилов засмеялся:

– Губком нам не утвердит.

– А вы примите, там посмотрим.

– Ладно, созвонюсь с губкомом. Зайди завтра к Марии Валерьяновне.

Аркадий не спал всю ночь и пришел к зданию исполкома, когда все еще было закрыто, но у дверей уже толпилось человек двадцать.

Мария Валерьяновна появилась без пяти минут восемь. Кивнув Голикову, она сказала:

– Напиши новое заявление. Там должны быть такие слова: «Ручаются за меня Гоппиус и Вавилов».

Через два дня, 29 августа 1918 года, Арзамасский уездный комитет РКП(б) постановил: «Принять А. Голикова в партию с правом совещательного голоса по молодости и впредь до законченности партийного воспитания»*.

…В сентябре у Натальи Аркадьевны оказалось два свободных дня.

В воскресенье утром все рано встали, чтобы позавтракать и отправиться на Тёшу. За город, на берег реки, часто выезжали, пока был дома Петр Исидорович, а с тех пор как он ушел на войну – ни разу.

Дни стояли теплые, солнечные, лето не кончалось, только листва была почти сплошь золотой и сильно похолодали вечера.

Готовясь к долгожданной прогулке, девочки заплели в косы самые нарядные ленты, Аркадий погладил брюки, начистил сапоги и надел свою любимую рубашку в клетку. Наталья Аркадьевна, наконец, отоспалась после дежурств, была оживленной и приветливой, какой ее давно не видели.

– Встретила Петра Петровича, – сказала она за столом, отрезая маленький кусочек мяса и отправляя его в рот. Наталья Аркадьевна необыкновенно красиво ела: девочки старались ей подражать, но у них так красиво не получалось.

– Какого Петра Петровича? – спросила тетя Даша. Она, по обыкновению, закончила еду и ждала остальных, чтобы убрать со стола.

– Цыбышева. Идет по улице, как лунатик. Я его остановила и спрашиваю: «Вы не здоровы?» – «Здоров, – отвечает, – Петьку своего только что на войну проводил».

– Но Петька с Аркадием нашим учился, – встрепенулась тетя Даша. – Разве ж таких берут?

– Петька на два года старше, – уточнил Аркадий. – Но я тоже чуть не уехал, да в последнюю минуту меня не взяли.

– То есть как это чуть не уехал? – изумленно и гневно спросила мама. – А нас ты спросил? Или мы для тебя ничего не значим?

Наталья Аркадьевна сердилась редко.

Последнее время она была особенно утомлена работой, выступлениями на митингах по «женскому вопросу» и переживаниями, о которых в доме старались не говорить.

Аркадий привык, что мама считает его самостоятельным и не вмешивается в его дела. И был по наивности уверен, что она и тут ему ничего не скажет.

– Мамочка, не сердись, но я уже твердо решил.

Наталья Аркадьевна, прервав завтрак, поднялась, чтобы уйти к себе в комнату. Аркадий поднялся вслед за ней. Она его остановила:

– Адик, я хочу побыть одна. Ты нисколько о нас не думаешь.

О прогулке не могло быть и речи. Долгожданный праздник сорвался.

Поплакав у себя в комнате, Наталья Аркадьевна решила, что не позволит мальчишке своевольничать. Она причесалась, надела свое нарядное, жемчужного цвета платье, которое носила много лет и которое ей было очень к лицу, и ушла из дома. Она хотела посоветоваться с Чувыриным.

Горвоенком Чувырин был высок, моложав, носил густые темные усы, кончики которых во время разговора задумчиво крутил. Зимой и летом он ходил в одном и том же светлом макинтоше и тяжелых солдатских сапогах.

Чувырин встретил Наталью Аркадьевну во дворе, где он чинил сарай. Был он в рубашке навыпуск, закатанных брюках и опорках.

Военком извинился за неказистый вид и пригласил гостью в комнаты.

– Понимаете, Михаил Евдокимович, – сказала Наталья Аркадьевна, – муж воюет с четырнадцатого, а если на фронт уйдет Аркашка, я вовсе с ума сойду.

Чувырин закурил.

– Мы создаем в городе коммунистический батальон, – ответил он. – Командовать им будет Ефим Осипович Ефимов. Вы знакомы? Нет? Командиру положен адъютант… И Аркадий никуда от нас не убежит под страхом военного трибунала. – Чувырин засмеялся.

В понедельник военком вызвал к себе Аркадия Голикова и сообщил:

– Как член партии, хотя и с совещательным голосом, ты мобилизован и назначен адъютантом командира коммунистического батальона.

Через час Аркадию выдали новую гимнастерку, галифе, сапоги, кобуру к пистолету, сухой паек, то есть хлеб, воблу, пакетик пшена, кусок конины и денежный аванс из расчета 250 рублей в месяц. Вечером по этому поводу был торжественный ужин. Особенно радовалась Наталья Аркадьевна.

Но шла война, и ничего нельзя было загадывать вперед.

В Арзамасе стоял штаб Восточного фронта. Он располагался в здании духовной семинарии. Командующего фронтом Иоакима Иоакимовича Вацетиса Аркадий несколько раз видел на улице в сопровождении охраны. А вскоре Иоаким Иоакимович стал Главнокомандующим Вооруженными Силами Республики.

Узнав, что в городе сформирован батальон из проверенных, надежных людей, Вацетис тут же нашел ему применение и назначил Ефимова командующим войсками охраны железных дорог Республики. Вместе со своим батальоном Ефимову было приказано отбыть в Москву. А Роликов получил сразу два повышения: стал адъютантом командующего и начальником узла связи штаба Ефимова с новым окладом в 1100 рублей.

– Даю тебе два часа на сборы, – сказал Ефимов Аркадию.

Роликов побежал домой, отыскал в чулане чемодан, с которым ездил в командировки отец, кинул на дно две рубашки, синий томик Еоголя, чистую общую тетрадь, чтобы записывать впечатления о войне. И щелкнул замком. Присев перед дорогой, он тут же вскочил, расцеловал зареванных сестер, обнял тетю Дашу и выбежал на улицу.

Наталью Аркадьевну он нашел в больнице, она ассистировала во время операции и вышла в марлевой маске.

– Мамочка, я уезжаю с Ефимовым в Москву, – негромко и виновато произнес Аркадий.

– Когда?

– Сейчас.

Наталья Аркадьевна сорвала маску, обняла сына и принялась исступленно целовать его, будто прощалась навек. Аркадий прижался к ней, как в детстве, когда его что-нибудь пугало. Стоило, бывало, только прильнуть к маме, и любой испуг проходил.

И, чувствуя, как подступают к горлу слезы и слабеет его решимость ехать, Аркадий рванулся из материнских объятий и кинулся к двери…

Часть третья
Обыкновенная биография

Отъезд

На запасном пути, справа от вокзала, стоял необычный состав – паровоз и три вагона: теплушка, из распахнутой двери которой выглядывали лошадиные жующие морды, зеленый пригородный, часть окон которого была забита фанерой, и новенький темно-вишневый с медными надраенными поручнями и зеркальными стеклами. Это был поезд нового командующего войсками по охране железных дорог Республики.

Аркадий подошел к темно-вишневому, кивнул часовому, вместе с которым проходил военное обучение, ухватился за сияющий поручень и поднялся в вагон. Длинный узкий коридор был застлан ковровой дорожкой. Справа шли дубовые двери купе. В одном из них тяжело стукала машинка, и оттуда доносился глуховатый, уверенный голос Ефимова, который диктовал приказ.

Всего несколько месяцев назад, вспомнил Голиков, он потерпел сокрушительное поражение в таком же вагоне. И вот теперь он едет в столицу, а там, судя по всему, и на фронт, потому что извлек урок из случившегося летом – во всех анкетах в графе «возраст» он трудолюбиво писал: «16 лет».

Аркадий постучал в купе, где работала пишущая машинка.

– Ефим Осипович, я прибыл. Какие будут распоряжения?

Ефимов распахнул дверь и внимательно посмотрел на печальное лицо своего адъютанта:

– Чаю хочешь?

– Спасибо, я поел дома.

– Тогда почитай что-нибудь и ложись пораньше спать. В Москве будет много работы. Купе можешь занять любое.

Аркадий выбрал самое дальнее. Оно было двухместное, в углу стоял рукомойник и висело вафельное полотенце.

Поезд тронулся. Аркадий постоял возле окна, глядя, как уплывают во тьму знакомые места. Затем умылся и вынул из чемодана томик Гоголя. Если портилось настроение, Аркадий всегда перечитывал «Сорочинскую ярмарку», но сейчас вместо строчек он видел перед собой только мамино лицо в то мгновение, когда она сорвала марлевую маску.

Голиков задул керосиновую лампу, укрылся шинелью с головой. Он впервые надолго уезжал из дому. Ему было жалко маму. И себя. Засыпая под мерное покачивание поезда, ощущая лицом влажную от слез кожу полевой сумки, которая заменяла ему подушку, Голиков еще не знал, что детство кончилось. А заодно, не успев начаться, кончилось и отрочество. Уже больше часа шла взрослая, самостоятельная, солдатская жизнь.