Текст книги "Корона скифа (сборник)"

Город старых ран

После освобождения из каталажки Улаф Страленберг не стал нанимать извозчика, как ему советовал господин в гороховом костюме, но решил идти искать Лундстрема пешком. Только что пережитый ужас не убил в нем романтика, увлеченного наукой, считающего долгом вникать в вещи и явления.

Прекрасная погода, цветение, незнакомый город. Здесь жил его предок. Нужно изучить тут каждый камень, как можно больше узнать о быте, привычках томичей. Чем живут, как живут? Каковы их ремесла?

Конечно, впредь он будет очень осмотрителен.

Улаф внимательно рассматривал каждое встреченное дерево, брал в рот листы берез, тополей. Его заинтересовала речушка, струившаяся возле развалин и травянистое озеро. Что за развалины? Почему жители города не очистят уже заболоченное озеро?

Любопытство завело Улафа в густые заросли, и вдруг он ощутил, что нога, словно в клещи попала, обернулся и увидел телескопические глаза крокодила!

Улаф дернулся, вырвал из клещей ногу и помчался по кустам напролом. Штаны его были разорваны, нога кровоточила. Позади был слышен утробный рык.

Уткнувшись с размаху головой в живот некоего прохожего, причем голова звякнула, как при ударе о медный котел, Улаф воскликнул:

– Спасите!

Прохожий отстранил его с пути:

– Я вашей братии не помогаю. Крючок где-то зацепился за крючок и кровит! А я должен ему помогать? – с презрением сказал пожилой господин.

– Почему вы обзываете меня крючком? Меня кро-ко-ко-дил укусил, он гнался за мной! Я истекаю кровью, а вы…

Господин покачал головой:

– Я не помогаю крючкам…

– Я говорю правду! Развалины, речушка, озеро, и там… Зачем вы все время зовете меня крючком?

– Затем, что ты в гороховом костюме, такие костюмы носите вы, сыщики, и это смешно и глупо. Вот так страус прячет голову в землю и думает, что его не видно!

Улаф отчаянно замотал головой:

– Я не сыщик! Я шведский подданный! Меня посадили по приезде в ваш город в тюрьму, там бандиты меня всего обобрали. При выходе из тюрьмы мне дали этот костюм, у них нет костюмов иной расцветки!

– Значит, ты приезжий швед? А где ты выучился говорить по-русски?

– В Швеции! Я ученый. Я историк, ботаник и химик.

– Кто знает? Может, и не врешь? – оглядел его господин. – А крючков не люблю, хотя в молодости был сам прокурором, и когда приехал из Енисейска в Томск, сразу раскрыл несколько нераскрываемых дел. Лихой был! Ладно! Айда в мою келью. Крокодил ли, собака или кто тебя тяпнул, но кровь хлещет…

Зашли в приземистое темноватое строение, старик перебинтовал ногу Улафа, вместо порванных «гороховых» штанов дал свои запасные старые:

– Все меньше на филера будешь походить. Значит, говоришь, ты Улаф Страленберг из самого Стокгольма? А я Горохов Философ Александрович! Бывший здешний богатей в отставке. Но я надеюсь на лучшие дни, видно, сам Бог тебе меня подсунул.

Горохов снял сюртук, и Улаф увидел, что старик под сюртуком носит кирасу. Вот почему Улаф так больно ударился, там, на улице, головой о живот старика! Сумасшедший? Что за Дон Кишот такой?

Но старик пояснил:

– От кредиторов ношу, некоторые грозятся зарезать. А ты не спеши к своему Лундстрему. Он разорился, проигрался в карты и пьет горькую. Поживи у меня, я познакомлю тебя с городом, с людьми, которые возьмут тебя на службу.

Укусил тебя крокодил? Слышал я что-то такое про этого крокодила. Не верю! Это скорее – зубы империи!..

Дня три Улаф отлеживался в избе Горохова, слушая его рассказы о былом могуществе. Коптила, оплывшая восковыми слезами, свеча, в углу кухни висела залетевшая в разбитую форточку летучая мышь. Горохов кипятился, указывал в окно на свой бывший дворец:

– Верну! Все верну! Веришь, нет, господин Улаф, у меня там есть замурованная угловая комната, а в ней располагается саркофаг, точь-в-точь, как у египетского фараона. Завещание написал. Умру, забальзамируют, как фараона, и поместят в эту камеру… Я был богат и не жалел денег. Я сорил ими! Я был щедр. Уже за одно это Господь должен мне вернуть состояние.

Все меня бросили, супруга при одной из дочерей. Дочь на дальнем прииске за Красноярском, за управляющим-пьяницей живет, баронесса, едрит твою в печенку! А я пока не нужен никому. Но они еще вспомнят! Послушай, я тебе спою песню, это про меня песня. Горохов стал в картинную позу и запел:

 
Судьба играет человеком,
Она лукавая всегда,
То вознесет тебя над веком,
То бросит в пропасти стыда.
 

Улаф, в свою очередь, рассказывал о письме предка, которое позвало ученого в дальний путь. О зловредном купце Лошкареве, который обобрал Улафа на пароходе. Ах, если бы найти амулет да тот дом, где чертеж старинный, да потом найти клад! Это произвело бы переворот в научном мире! Имя Улафа стало бы известно во всех уголках земного шара, он смог бы заниматься наукой без помех!

– Я помогу вам в поисках, – пообещал Горохов. – А если дело выгорит, вы станете известным, разбогатеете, тогда не забудьте меня. Мы с вами такие прииски откроем, что вы будете купаться в золоте всю оставшуюся жизнь!.. Нет, я не стяжатель. У меня есть мечта.

Вы слышали о золоте секты ессеев? В горах возле реки Иордан ессеи спрятали в большом горшке медный свиток с тайной гравировкой. Там зашифрованы шестьдесят четыре клада, зарытых вокруг Иерусалима.

Сегодня укрыто в земле тринадцать тысяч пудов золота, которое иудеи вывезли из Нубии. Лишь малая часть нубийского золота была отдана крестоносцам, ессеи откупились от них. Вернувшись домой, тевтоны построили замки и забыли о Боге. Предались пирам и разврату. Но тринадцать тысяч пудов таится в земле. И ессеи купят, кого захотят, когда придет момент. Это их тайная сила.

Так вот. Я решал утереть нос ессеям! В Сибири золота больше, чем в Нубийских горах и пустынях! Я зарою вокруг благословенного города Томска в шестидесяти четырех местах двадцать шесть пудов золота! Это будет дар Горохова потомкам! Сибирь, да и вся Россия и через тысячу лет будут помнить его! Вы мне поможете в этом, мы поделимся славой.

Улаф слушал Философа Александровича с некоторым страхом. Он казался ему невменяемым. Но после взлетов поэтической мысли Горохов возвращался к прозе жизни. Выгонял с кухни летучую мышь половой тряпкой, варил просо в горшке и сдабривал кашу конопляным маслом. Ели ее деревянными ложками.

И вот Улаф окреп настолько, что мог ходить прихрамывая. Они с Гороховым медленно шли по Почтамтской.

– Видите дворцы? – спросил Горохов, – вот во что превратилось приисковое золото! Полторы тысячи каменных дворцов поставили! А сколько еще в других городах? А сколько золотишка припрятали?

Их обогнал в коляске на дутых шинах седоватый господин с пробором в редких седых волосиках. Горохов продекламировал:

 
Ослы обычно мчат верхом,
А мудрецы идут пешком!
 

– Кто это? – спросил Улаф.

– Вампир! – вполголоса пояснил Горохов, – Асташев его фамилия. Самоучка. Университетов не кончал. Но знает, как банкротить и скупать прииска… Скупал их не только для себя, но и для аристократов, даже для особ царской фамилии, им-то золотодобычей нельзя заниматься. Теперь имеет дворянство, грудь вся в звездах, Вон его дворец, лучший в городе. Его герб – это щит, на котором – рыцарский шлем, латы, орлиные крылья, а подо всем этим – плавильная печь! Печник, едрит твою бабушку!

Паук! Подставное лицо Николая Федоровича Паскевича-Эриванского! Да и, скажу вам по секрету, самого бывшего шефа жандармов, графа Бенкендорфа. Сколько для них тайно приисков скупил! Он, говорят, отвез в подарок графу Паскевичу в Варшаву самородок три пуда весом. Вот делал дела!

Дворец у него увешан французскими гобеленами. Кофий в постеле пьет!

Еле жив, а неймется. Имеет перспективные карты золотых месторождений по великой реке Лене и ее притокам. Знаете, куда теперь поехал? На биржу, ценные бумаги скупать, никогда не прогадает, нюх собачий!..

Мимо многих дворцов Горохов и Улаф прошагали к большому мос-ту, миновали его и вышли к белому дому с колоннами.

Здесь пахло речной свежестью, был слышен крик чаек. Площадь перед биржей была вымощена и чисто подметена. Заросли калины, шиповника ивняка, смородинников, кисличников подступали к площади, широкие деревянные сходни вели к реке, к причалам.

Неподалеку были маркитантские ряды, с их мелкой торговлей съестными припасами, Ереневские, Королевские, Щелыгановские ряды. На берегу, вербовщики голосили, призывая желающих завербоваться в матросскую службу.

А из-за угла вдруг вывернул караван. Улаф насчитал двести верблюдов. Звякали колокольцы, привязанные к ногам мохнатых чудищ. Погонщики. Чалмы. Гортанная речь. Неведомый мир выплывал, как из сна.

– Степные гости бывают в Томске нередко, – пояснил Горохов, – гляньте, вон, возле гостиного двора, едет арба с киргизами в лисьих шапках и стеганых халатах. Эти киргизы-кумысники постоянно живут за рекой у верхнего перевоза, выпасают табуны, готовят терпкий целительный кумыс. Слышите, как орут?

До Улафа донесся крик:

– Кумыс карош кумыс!

Квадрат гостиного двора сверкал железной крышей и раскрашенными охрой вывесками. Миновав его, вошли в здание биржи. Там, в зале, молодцы с фатоватыми усиками предлагали ценные бумаги, писари за конторками скрепляли контракты.

Наверху на открытой веранде играл румынский оркестр и подавали изысканные блюда.

Вышли из здания и пошли к площадке, на которой была установлена модель новейшей золотопромывочной мельницы. Пояснения давал Вильям Кроули, выкрикивая слова в медный рупор. Рядом с Вильямом стоял негр Махоня и скалил ослепительно белые зубы.

Здесь покрикивали в рупоры другие продавцы разных золотоискательских инструментов и снаряжения. Далее кучками стояли оборванные и грязные мужики, и возле них бродили господа в походных костюмах.

Вот один господин ощупал руки и плечи здоровенного мужчины, велел тому показать зубы и спросил:

– Пашпорт есть? Нет? Хорошо, беру! Следующий!

– Что происходит? – спросил Улаф.

Горохов пояснил:

– Золотодобытчики рабочих набирают взамен сбежавших. Они большие убытки несут на беглых. Ведь надо немало потратить, чтобы завезти в тайгу рабочих, инструменты, продукт. А каждый день простоя рудника может сделать тебя банкротом.

Вот они ищут беспашпортных, которым бежать с рудника некуда… Они будут работать вместе с другими подобными бедолагами в глухой тайге до самых заморозков.

А зимой орда старателей вернется в город. По последней переписи у нас в городе двадцать тысяч жителей, а зимой их всегда делается вдвое больше…

Улаф вдруг воскликнул:

– Позвольте! Вон стоит тот самый купец, Лошкарев Илья Иванович, который поил меня настойкой под названием «Медвежий шиш!». Надо звать полицию!

– Не надо, сами разберемся, – сказал вполголоса Горохов, – я вооружен, в такие дела полицию впутывать – себе дороже обойдется, их только подпусти – ни денег, ни товару не будет!

Они подошли сзади к мнимому купцу Лошкареву, Горохов потянул его за руку:

– Отойдем-ка в сторонку, любезный!

Вошли в заросли ивняка. Улаф сказал:

– Я прошу вас вернуть мне амулет!

– Пусть вернет и украденные деньги! – воскликнул Горохов.

Мнимый Лошкарев крутанулся, вырывая руку, и вдруг снизу вверх ударил Горохова ножом в бок. Нож сломался, а Горохов выхватил пистолет и воскликнул:

– Мозги вышибу! Куда девал украденную у сего господина драгоценную вещь?

Мазурик был ошеломлен тем, что Горохов после мощного удара ножом не только не упал, обливаясь кровью, но еще и строжится. Мазурик посчитал Горохова старым колдуном, которого железо не берет.

– Ладно, айдате, отдам я вам вещь эту драгоценную. Три ювелира надо мной потешались. Медяшка же это, никому не нужная! Неужто господин шведец сего не знает? Я отдал медяшку сынишке своей зазнобы, он играет. Ежели он ее не потерял, отдам, и отвяжитесь!

– Живешь-то далеко? – спросил Горохов.

– Да тут же рядом у пристани квартирую, два шага отсюдова…

Зашли во двор, где сохли бревна-топляки, буйно зеленела трава, бродили куры. На веревках в тенечке висели муксуны и осетры, вялились Белокурые ребятишки играли возле сарая.

– Петюшка! Где та игрушка, которую я тебе давеча подарил?

– Не отдам! – насупился белобрысый Петюшка.

– Давай! Я те после пряник медовый куплю.

– Сперва купи!

Мнимый купец Лошакрев вырвал у Петюшки бронзового оленя, подал Улафу:

– Нате! И проваливайте!

Петюшка ревел, как пароходный гудок.

Горохов обратился к мнимому купцу:

– Ты еще деньги верни, что украл у господина шведа.

Мазурик вскочил на крыльцо и закричал:

– Алена!

Из избы выскочила баба больше двух метров роста, с ужасающими ручищами. Она подхватила Горохова одной рукой, а Улафа другой и перекинула через забор, они покатились по косогору к реке, Улаф при этом изо всех сил сжимал в кулаке свой амулет.

Сидя на прибрежном песке, он спросил Горохова:

– Что это было?

Горохов поднялся с песка, потирая ушибленное бедро, охая и стеная. Наконец он ответил:

– Это Береговая Алена. Я слышал про нее не раз, да думал – привирают, а оказывается, все истинная правда! Она, говорят, бревна-топляки из Томи таскает, дрова колет да продает. Тем живет. Ну и зазнобу нашел этот ухарь! Обнимет, так все кости переломает!

– Однако же он жив-здоров! – возразил Улаф.

– Пистоль-то у меня где? – встревожился Горохов, – выронил, видать.

Они долго ползали по косогору, нашли пистоль.

– Пойдем опять? – спросил Горохов, – небось выстрелю, так и Алена испугается! Надо ж твое добро выручать?

– Не надо! – сказал Улаф, – стрелять при женщине – нехорошо, и я боюсь великанов. А этот мошенник деньги, конечно, давно пропил. Слава богу, я вернул свой талисман. Сокровище каролуса скифов будет наше…

Веселые осенины

За деревянным мостом в устье реки Ушайки до самого ледостава у берега толпятся баржи и паузки. По всему берегу рядами расставлены «бочаны» – гигантские ушаты, заполненные рыбой, орехом, зерном, маслом, салом. Возле самой воды стоят возы с сеном. Тоже – торговля. Возле воды безопасней от пожара.

На широкой прибрежной площади в беспорядке разместились лавки, лавчонки, торгующие мылом, топорами, серпами, ситцем и бархатом, всем, чего душа пожелает. Тут же харчевни: жарится на вертелах только что пойманная рыба, варятся в котлах пельмени.

Из дальней Енисейской и Ближней Мариинской тайги прибыли старатели, они при золоте, так зачем им скучать? И здесь не заскучают.

Старичок с картинами сидит в гостином ряду. В картине так много красок, что глаза разбегаются. Монах в коричневой рясе молится в задумчивости, над ним светлые ангелы развернули ленты с надписями: «пост», «молитва», «смирение». Мимо на демоническом вороном жеребце скажет обнаженная женщина, волосы распущены, в руке лук, и пускает она стрелы, на которых начертано: «блудные помыслы, «мирские страсти». Зря старается, стрелы эти не долетают до монаха!

И вот один из старателей купил эту картину за пригоршню золота. Свернул в рулон, тащит:

– Домой приеду, в избе повешу. Писано где-то в Украйне, в наших местах таких картин днем с фонарями не сыщешь.

А вот народ собрался на крик:

– Железная дева! Железная дева!

Девку молодую, красивую, нарумяненную, ставят в шкаф, а дверь его вся острыми пиками унизана. Дверь закрывают и пики должны деву пронизать насквозь. В круглое отверстие в двери видно только ее лицо, искаженное страшными муками. Из под двери ручьем течет нечто красное.

Народ вокруг кричит:

– Ой, зарезали! Хватит! Отвори! Ой, душегубы!

Цыган дверь открывает, и дева, как ни в чем не бывало, выпархивает из шкафа. Она улыбается и кланяется. И шляпу свою подставляет, чтобы рубли кидали и золото сыпали.

Кто-то из старателей говорит:

– Обман!

Черный, похожий на цыгана, факир, обижается:

– Обман? А ну, вставай в шкаф, а я дверь за тобой закрою, на лапшу только и будешь годиться.

Старатель с опаской поглядывает на острые шипы:

– Да ну тебя с твоим ящиком! Лучше в кругораму пойду, там за двадцать копеек все картины мира увижу.

Мужичонка в рваных сапогах и в допотопной кацавейке покрикивает:

– А вот кому продать зуб зверя мамуны? Величиной с человецкую башку! Всего за рупь! Другого такого во всем городе нет!

Охотников купить гигантский зуб не находится. Большинство устремляется к обжоркам, к пивным.

– Айда мужики пить! – кричит могучий мужик – Сашка Ноздря, – было бы болото, а черти найдутся!

Есть заведения с вывесками. Вот – «Парижский шик», приземистая изба с малыми оконцами.

Внутри играет на сверкающей гармошке местный талант Иван Тараканов. И играет, и поет, и на заказ, и по-своему усмотрению.

Ах, какая волнующая песня!

 
Душа моя-странница!
К чему прилепляешься
И чем очаруешься?
Ты – птичка залетная,
Пурхая по радостям,
Пришла в дебри страшныя,
Неведенья дикого.
 

Как тут не сглотнуть соленую слезу, не зарыдать о своей загубленной жизни? Она тяжелая, она неприютная, и только на одну песчинку радости целые горы горя даны нам на веку.

Пьяные золотоискатели подносят Ивану стакан вина, ставят сверху на гармошку. Он чуть отпивает, остальное передает половому. Тот сливает все в кувшин, опять продает. За день-то Ивану поднесут сто стаканов, никак не меньше.

Золотоискатели гуляют здесь непростые. Дикая артель. На свой страх и риск забрались мужики в страшные дебри, на неведомых речушках намыли золотую крупицу, именуемую пшеничкой, теперь в Томск приехали пропивать.

В драных штанах с внутренней стороны нашиты потайные карманы, там тянет великой и приятной тяжестью золотая пшеничка. Горсть сыпанешь на весы, а тебе за это – и вино, и жареное, и пареное.

Сашка Ноздря куражится пьяный, спрашивает:

– Как эта сладкая называется?

– Крем-брюле.

– Ага, хрен-бруле! Сорок штук подай!

И жует, и вином запивает, и самокруткой дымит.

– Хрен-брюле!

Вот уж и ночь на дворе. И базар затих. А в «Парижском шике» все гуляют, только окошечки ставенками прикрыли. Иван с гармошкой домой ушел. Две красотки вышли и перед пьяными «пшеничниками» танец египетский делают.

– Ебипет! – радостно смеется Ноздря. – Сам черт велит напоить баб до чертиков! Бабы, годи!

Женщины, показав голые ноги, скрываются в соседней комнатушке. Мужики кидаются туда. Тащат стаканы с вином. Прятушки какие-то! Были бабы, нет баб! Куда делись?

Вдруг пол под мужиками проваливается, и летят они в глубокий подпол, прямо на вкопанные в землю острые пики. Там в нише стоят двое с кистенями на палках, добивают упавших, затем зажигают фонарь, потрошат «пшеничку» из потайных карманов.

Славно погуляли покойнички! Некоторые, еще не совсем покойнички, постанывают. Ничего! Сейчас их по подземному ходу отволокут к Ушайке, тут и тащить-то всего метров пять-шесть. Повернуть камень, прикрывающий вход да скинуть мужиков в Ушайку, вот и концы в воду! А завтра еще придут гулять другие золотодобытчики.

В задней комнате заведения сидят двое: тот самый человек, что назвался Улафу Лошкаревым, и еще один – маленький, с короткими ручками и ножками, большой головой и пристальными рачьими глазами.

Маленького так и зовут Рак, а второй – Петька Гвоздь. Большой взвешивает золото и считает деньги. Маленький сосет сигару, не мигая, смотрит красными буркалами.

– Не проболтался бы кто из наших, – говорит Гвоздь, – я в этой избе каждый вечер, как карась на сковородке сижу!

Рак смотрит на него пристально:

– Притомился, что ли, без дела сидючи? Такую работу любая баба сделает! Мало плачу?.. Тяжело золотишко, да вверх тянет! Вот и подымайся, пока дозволяют. При мне больше ныть не моги. Я иных на кол сажаю, а они еще спасибо мне говорят, понял?

Гвоздь чувствует этот тяжелый взгляд, как паутину на лице. Он уж и не рад тому, что сказал. И холодный пот его прошибает.

А Рак продолжает:

– Мы портные. У нас игла дубовая, а нить пеньковая, а портной – под мостом. А я закройщик. Как скроил, так и шей. Кто меня заложит, дня не проживет. Не просто умрет, а будет страшно жалеть, что вообще на свет появился…

– Что ты, Рак, я тебя вовек не продам!

– Ну, и крути рогами. Хотя я сам все вижу. Ты говори, если, кто сдать нас хочет, лахман сделаем!

– Шершня опасаюсь.

– Чего опасаться? Ты его не тронь, он тебя не тронет, крючок, как крючок. Мы ему с кабака платим, остальное его не касается. Я ему столько плачу, что у него рот глиной замазан. Лишь бы чего лишнего не узнал, а то тогда вдвое больше платить придется. Если какая стерва проболтается, – загрызу!

Маленький Рак оскалил странные, совершенно коричневые, зубы в улыбке. Он закурил новую сигару и сказал:

– Помнишь, я тебе про магазин Ванштейна говорил? Сейчас брать пойдем. Только переоденемся.

Через полчаса в дом Ванштейна постучали двое. Оба с длинными рыжими волосами, но один горбатый, среднего роста, а второй прямой, очень высокий. Магазин уже был закрыт. Исаак Ванштейн спустился со второго этажа, где была его квартира, на первый этаж, в магазин. Приоткрыл дверь, не снимая, цепочки, увидел двух господ в шикарных пальто и цилиндрах и спросил:

– Что господа хотели?

– Желаем сдать бриллиантовое ожерелье! – сказал длинный. – Поиздержались в пути, отдадим за полцены.

– Покажите.

Горбатый повесил ожерелье на палец. Отблеск свечи, которую держал Исаак, упал на камни, и они заискрились.

– Оно, извиняюсь, не фальшивое? – спросил Исаак, хотя сразу же понял, что камни настоящие, но надо было поломаться, сбить цену. – У нас нынче в кассе и денег почти нет.

– Отдадим за полцены! – повторил длинный.

– Проходите! – снимая цепочку, пригласил Ванштейн.

Двое вошли в магазин, Исаак запер дверь на крючок, взял у горбатого ожерелье и стал рассматривать камни через лупу:

– Все же мне кажется, камни поддельные!

Высокий стоял, покачиваясь, словно был пьян, его длинные руки в черных перчатках болтались, как у паяца. Что-то было в гостях странное, Ванштейн еще не понял – что именно, но сердцем ощутил нехорошее.

Горбатый сказал:

– Ну, хватит дурочку корчить, открывай витрину и складывай все, что там есть, вот в этот мешок!

– Роза! Абрам! Помогите! – завопил Ванштейн.

По лестнице, в одной нижней сорочке, сбежала Роза, увидев, что горбатый наставил на ее мужа пистолет, она стала оседать, схватившись за сердце.

Длинный сказал горбатому:

– Немедленно дай дамочке валерьяновой настойки!

– Ну ее! – огрызнулся горбач.

– Кому сказано?

Горбатый сунул пистолет в один карман, из другого кармана вынул пузырек, вытащил пробку, подскочил к Розе и влил ей в рот с полпузырька.

– Остальное пусть выпьет господин ювелир! – скомандовал длинный. – Пусть господа евреи не волнуются. Пусть им будет хорошо. Пусть они поймут, что не в деньгах счастье. Деньги, ценности закабаляют человека. Он плохо спит, он все время думает, что его могут ограбить. В сущности, денег человеку надо совсем немного, только, чтобы иметь одежду и скромную здоровую еду, все остальное только мешает ему жить…

В этот момент приказчик Абрам Хаймович попытался незаметно выйти через черный ход, чтобы вызвать полицию. Длинный обернулся. Раздался выстрел и Абрам упал. Ванштейн видел, что руки у длинного болтались, как и прежде, а выстрелил он как бы грудью. Это так поразило Ванштейна, что он вообще перестал что-либо соображать.

Длинный и горбатый быстро забрали все драгоценности из витрины, вскрыли сейф и его опустошили тоже. Потом длинный сказал Исааку и Розе:

– У вас на стене очень хорошие часы. Смотрите на стрелки. Полчаса не двигайтесь, иначе будет плохо. Через полчаса выпейте еще валерьянки, мы оставим еще один пузырек. Валерьянка первосортная. Я сам настаивал корень на спирте. Выпьете и ляжете спать. Теперь уже вам не о чем будет беспокоиться. А утром обратитесь в бюро Гельмана, он позаботится о бедном Абраме. Не надо было Абраму спешить в полицию. Спешить – вообще вредно. Адью!

На улице длинный и горбатый подошли к ожидавшей их карете. Тут длинный вдруг скинул пальто, к рукавам которого были пришиты набитые ватой черные перчатки. Горбатый помог длинному слезть с ходулей. И тот стал коротким.

– В карету! – крикнул он.

Карета помчала. Теперь и горбатый снял пальто и вынул из него искусно сделанный из подушки горб. Оба сняли парики. Рак рассмеялся:

– Вот уж помечется господин Шершпинский, разыскивая двух рыжих, одного длинного, а другого горбатого! У него и ума не хватит, чтобы понять что-нибудь. Это ему не полячишек гробить, не в карты играть.

А в эту самую минуту, человек, о котором толковал Рак, стоял на малиновом ковре, сияя пробором набриолиненных волос.

Ковер этот был постлан в зале для приемов в губернаторском доме, в нем тонул звук шагов.

Герман Густавович прибыл из экспедиции с Алтая, загорелый, обвеянный ветрами гор и пустынь.

Комнаты дома были украшены дарами заводских начальников, ойротских старшин. Вместе с экспедицией в Томск приехал буддийский священник Цадрабан Гатмада, был он в желтых бурятских одеждах. Зачем он понадобился губернатору – не знали.

По случаю возвращения во дворце был дан обед, на котором присутствовали члены экспедиции, приближенные к начальству лица.

Гости с любопытством входили во дворец высшего лица губернии. Шершпинский постарался украсить это жилище божества. У лестницы, ведущей на второй этаж, стояли два железных рыцаря, их руки в железных перчатках опирались на мечи. На площадке между этажами, в нише, скалился бронзовый лев. Из его клыкастой пасти вырывались струи воды и падали в янтарную чашу. Выше, в позолоченной бароккальной раме, было овальное зеркало, и струи фонтана множились в нем. Еще выше была надпись: «Carpe diem!»[7]7
  Лови момент! (лат.)


[Закрыть]

Гости могли ознакомиться с экспонатами дворца, среди которых находились и потешные часы Ивана Мезгина. Были китайские болванчики, кивающие без устали, были бронзовые статуи Будды, который взирал на гостей с загадочной улыбкой.

Бронзовый тигр держал во рту нефритовый шар, готовый упасть при первых неощутимых еще признаках землетрясения. Эту восточную хитроумную штуку уже проверили, ударяя в подвальном помещении бревном в стену. Тигр немедленно «выплюнул» свой шар, хотя в верхней зале дворца никто ударов бревна не слышал и не ощущал.

Вильям Кроули со своим верным негром Махоней преподнес губернатору картину какого-то аглицкого мазилы, на коей был изображен Тауэр.

Красавицы Понятовские украшали прием, и, как ни странно, к одной из них просто неприлично прилип буддийский проповедник. Может, он склонял пани Анельку в свою веру. Но он позволил ей покрутить свой маленький походный молитвенный барабанчик, а она пощелкала тоненьким пальчиком Цадрабана Гатмаду по его круглой, как шар, бритой голове.

Жандармский полковник, Герман Иванович, толстый, одутоловатый, задержался в вестибюле перед портретом государя императора. Он стоял навытяжку перед портретом, будто докладывал о своих успехах в борьбе с врагами Отечества. Лицо полковника было красным и потным, будто он поднял непомерную тяжесть. На самом деле он в жизни своей не поднимал ничего тяжелее бокала с вином. И теперь он с трудом удерживал равновесие, так как горячительные напитки начал принимать с раннего утра.

Германа Ивановича приглашали в залу, но он сделал пальцем лакею:

– Пгинеси, бгатец, подносик с гъафинчиком и этакую маленькую гюмочку!

Ни на какие уговоры Герман Иванович не реагировал и остался в вестибюле перед портретом, опрокидывая в рот одну рюмку за другой и честно глядя в глаза императору.

А в зале было интересно. Там, на специальной подставке, стояли два первоклассных рояля, один – белый, другой – черный. Герман Густавович, загорелый, цветущий, пикантно сияющий ямочками на щеках, подошел к одному роялю, за другой уселась пани Ядвига – и залу заполнила музыка Вагнера.

Золото Рейна, кольцо Нибелунгов. Зигфрид убит. Но Брунгильда въехала в погребальный костер на коне, дающее власть над миром кольцо брошено в Рейн. Сумерки богов. Русалки.

Майн гот! Что за образы! Черт возьми! Или не бери нас, черт! Но народ создает легенды не зря, не зря, не зря!

Герман Густавович взял последний аккорд, залпом выпил поднесенный ему бокал шампанского и разбил его одним ударом о стену!

Красавец, обаятельный, из высшего света. Как будто солнце, по какой-то прихоти опустившееся в таежном Томске.

Фрачные гости радостно зааплодировали. Были еще в этой зале танцы, играл пожарный духовой оркестр.

Потом пьяный буддийский монах уехал в гостиницу «Европейская» провожать не менее пьяную Понятовскую, якобы княжну.

Герман Густавович закружил в вальсе юную жену купца Федора Акулова. О, как рдеют ее красивые губы! Куда ярче вишневого ковра! А венок из пшеничных волос! А гибкая талия! А стройные, но полные и упругие ножки! Брунгильда! Она самая и есть! Но не пьет вина. Это уже плохо, а на что Шершпинский? Разве он не должен платить губернатору вечной благодарностью за свое сказочное возвышение?

Герман Густавович улучил момент, чтобы пошептаться со своим полицмейстером. Тот отошел от губернатора взволнованный. Да! Деньги, подарки, все это всесильный человек от него принимает и дарит его своей великолепной благосклонностью, но еще большую признательность губернатора он заслужит, потакая его маленьким прихотям.

И будет он, Шершпинский, за губернатором, как за каменной стеной! Губернатор молод, служить ему долго. На жизнь Шершпинского этого хватит! Надо угодить, надо угодить! Уломать Акулиху!

Тут же послал он человека со многими фамилиями за монтевисткой:

– Таскаев! Тащи ее сюда, одна нога здесь, другая – там! Понял, Глупыхин?

Минут через пятнадцать Роман Станиславович встречал Полину у лестницы черного хода. Он взял ее за руку и провел в укромную комнату, уставленную расписными китайскими ширмами и китайскими же фарфоровыми вазами в рост человека.

Стоял тут и фарфоровый диван, внутрь которого слуги наливали подогретую воду. Диван как бы повторял изгибы человеческого тела, сидеть на нем было тепло и удобно.

– Полина, ты должна сделать так, чтобы жена купца Акулова отдалась Герману Густавовичу. Когда? Сегодня, сейчас, здесь, на этом диване! Ты можешь сделать это?

Полина наморщила лоб:

– Для этого ты и вывез меня в Томск? Ты меня совсем не замечаешь, вспоминаешь только, когда тебе надо обделать очередное грязное дельце.

– Ты не права. Я тебе щедро плачу. Не время теперь разбираться. Скажи, что надо сделать, чтобы Акулиха подчинилась ему?

Полина прикрыла глаза своими длинными ресницами:

– Ты, Ромчик, скот. Но так и быть. Помогу… Если ты сперва побудешь со мной, вот здесь, на этом теплом диване, он такой гладкий, такой солнечный… – Полина погладила фарфоровое ложе длинными музыкальными пальцами.

– Ты с ума сошла!

– Думай, как хочешь!

Шершпинский решился:

– Задержкин! Стань у двери и никого не впускай!

Роман Станиславович думал о том, что глупо и нелепо заниматься с горбуньей в чужом доме любовью, да не любовью, какая любовь может быть к двум горбам? И что подумает стоящий на часах Дьяконов? А! Все равно!

А Полина, чтобы время не терять, поспешно разделась, и Шершпинский успел заметить, что ниже горбов у нее все вполне прилично и даже больше того, там в Петербурге он этого не заметил, но бледно-розовый фарфоровый диван так ловко подчеркивал все линии и изгибы.