Текст книги "За гранью безумия"

Закрыв глаза, Гордей наслаждался каждым шорохом, поднимающимся из темноты. Впервые за долгое, долгое время он вспомнил, как Тоня выглядела до болезни. Как она улыбалась ему, встречая с работы, как пела маленькому Федору тягучие, тоскливые колыбельные.

– Прости меня, – прошептал он в черный зев трубы. – Я просто хотел все это вернуть.

Тотчас внизу все стихло. Словно там размышляли над его словами. А потом, спустя минуту или две, вверх по трубе потек голос. Голос жены, никаких сомнений. Но он сочился ядом и овражной прелью и не было в нем ни намека на прощение:

– Где мои дети?

Этот голос не мог принадлежать Тоне, поющей песни или обнимающей любимого. Нет, это был голос изъеденного раком трупа, зарытого в холодную апрельскую глину. Отшатнувшись от трубы, Гордей крикнул как можно громче:

– Здесь их нету!

И снова наступила тишина. Плохая тишина, таящая угрозу. Он ощущал ненависть, клубящуюся вокруг подобно болотным испарениям. Что-то надвигалось. Со стороны крыльца поверхность воды, находившаяся уже вровень с краем крыши, заколебалась, взбурлила. Гордей ждал появления мертвой жены, но из коричневой мути показался заячий треух, облезший и разошедшийся по швам. Раздувшиеся белые пальцы, покрытые сине-зелеными пятнами, вцепились в доски. Мишка Герасимов, разлагающийся, пахнущий илом, вытащил себя на тес и, изогнувшись словно гигантский угорь, одним движением выпрямился в полный рост.

Вода ручьями текла с черного, расползающегося пальто. На лице, напоминающем цветом рыбье брюхо, не осталось ничего, кроме огромного безгубого рта. Из пустых, до кости выеденных глазниц, струилась зеленая слизь, но Гордей чувствовал на себе их пристальный взгляд.

– Где дети? – спросил Мишка.

– Не ищи, – сказал Гордей. – Не найдешь. Они далеко.

– Неужто? – Мишка медленно покрутил головой, и Гордей увидел черные дыры в его шее, из которых тоже сочилась жидкость. – Нет. В таком тумане далеко не уплыть.

Он щелкнул пальцами, и в непроницаемой мгле, окружавшей крышу, раздались голоса.

– Я буду не в артели работать, – сказал Федор, – а на фабрике в Ветлынове. Хочу каждый день на пароме кататься.

– Тише, дурачок, тише! – громким шепотом сказала Глаша. – Вода слушает нас…

Все смолкло. Мишка, насладившись произведенным эффектом, шагнул к Гордею и повторил вопрос:

– Где они?

– Не здесь, – не сдавался Гордей. – Нету! Меня забирай, а детей не трожь!

– Ты-то нам на кой? – Мишка сделал еще шаг, окатив Гордея волной трупной вони. – Не понял еще? Баба твоя теперь со мной. Сам ее отдал, помнишь? Плоть и кровь, друг ситный. Плоть и кровь. Выходит, и дети тоже мои.

Гордей потрясенно замотал головой:

– Я… я никого не отдавал!

– Помощь мою принял – значит, отдал. Такой был уговор. Плоть и кровь твоей жены: и сама она, и сын ее, и дочь. Где наши дети, пьянь? Что ты с ними сделал?

Гордей качнулся вперед, с размаху ударил Мишку кулаком в висок. Сгнившая голова оторвалась, клацнув зубами, отлетела в сторону, остальное тело рассыпалось кучей водорослей, угрей, мраморно-белых костей и обрывков драпа. Разглядывать всю эту мерзость Гордей не стал, бросился на противоположную сторону крыши и, прыгнув в воду, погреб прочь.

Он успел взмахнуть руками три раза, прежде чем что-то длинное, нечеловечески сильное поднялось с глубины, обхватило его за ноги и швырнуло обратно. Гордея выбросило на тес, выбив из легких весь воздух. Он перекатился на бок и поднялся, пошатываясь, держась за трубу.

На другой половине крыши сгорбленное чудовище, почти успевшее восстановить облик, слепо шарило по доскам в поисках головы. Из рукавов пальто тек густой ил. Рваная рана на месте шеи дергалась, края ее смыкались и размыкались, подобно уродливым губам, и из этой тошнотворной пасти лился утробный, булькающий рев:

– Плоть и кровь! Нету бога! Нету! Только я! Плоть! Я! Кровь!

Затем руки чудовища нащупали Мишкину голову, лишившуюся треуха, и пристроили ее на положенное место. Рев прервался.

– Ты ж сам мечтал все вернуть, – сказал Мишка как ни в чем не бывало. – Твои слова. Вот и верни. Отдай детей матери. Пусть она поет им колыбельные. Пусть снова будит их поцелуями по утрам. Каждое утро, вечно, представляешь? Непрерывное тихое счастье, до которого не дотянутся ваши страсти, ваши войны, революции – ну, разве что далекие отзвуки, приглушенные глубиной.

– Не больно-то ты похож на счастливого.

– Это только здесь, наверху. На дне все иначе. Дети даже не заметят, что у них тятька сменился. Ничего сложного – часто ли они тебя видели?

– Сколько надо, столько и видели.

– Ладно, друг ситный. Знаем, какой ты отец. Они ж обуза для тебя. Избавься от обузы, и мучения кончатся. Туман рассеется, река вернется в положенные ей берега, а люди – в положенную им деревню. Начнут отстраиваться заново. Ты тоже начнешь, будешь принадлежать сам себе. Целиком.

– Ни за что. Жизни не пожалею, а детей не отдам.

– Жизнь твоя, Гордей, писана вилами по воде. Разойдутся круги, и не останется ничего. Никто даже не заметит, что тебя не стало. Хочешь и им того же?

– Хочу. Чем больше на воде кругов, тем меньше вам покоя.

Улыбка сползла с Мишкиного лица. Он покрутил головой, словно проверяя прочность ее крепления, потом наклонился к краю крыши и достал из-за него саквояж. Тот самый, сожженный в печи еще первого марта. Ни следа огня не было на кожаных боках, а костяная ручка сияла, будто только что отполированная.

– Упрям же ты, зараза, – сказал Мишка. – Хотели по-хорошему, по-родственному, но, похоже, придется брать измором.

Он открыл саквояж, вытащил изнутри два хорошо знакомых Гордею камня – багровый и зеленый. Только теперь они действительно были рубиновым и изумрудным, полнились сумрачным, недобрым свечением.

– Я устал, – сказал Мишка, опустив камни на конек на расстоянии вытянутой руки от Гордея. – Ты тоже устанешь. Когда это случится, просто назови каждый камень именем одного из детей и отдай мне. Положи на крышу и отпусти. Они сами скатятся. Твоя совесть останется чиста.

– Этого не будет.

– И мы сразу уйдем, – говорил Мишка, спускаясь к воде. – Возвратимся в Гиблое озеро. Оставим тебя в покое.

– Этого не будет.

– Плоть и кровь, – сказал Мишка, погружаясь в мутные волны. – Ты обещал.

– Этого не будет! – заорал во все горло Гордей. Но крик рассеялся в белесой дымке, не колыхнув ни одной тени, не породив эха. Лишь солнце моргнуло в зените.

С тех пор сидит Гордей на крыше своего дома посреди утонувшей деревни, окруженный безмолвным туманом. Он не знает, сколько уже длится первое мая, день Интернационала. Не знает, осталось ли на Земле еще что-то, кроме этого крохотного рукотворного островка, ищут ли его, будут ли искать.

Он знает только, что перед ним лежат два камня, с которыми ему нельзя разговаривать, к которым нельзя прикасаться, которые нельзя называть по именам.

Он ждет гостей.

Владимир Кузнецов
Себекхет

Ярко раскрашенные платформы медленно плывут по Роял-стрит, скалясь исполинскими головами, закутавшись в голосистую медь оркестров. На них и вокруг них – бурлящая парами алкоголя и дымом марихуаны толпа. Раскрашенные перья и бумажные буффоны, сверкающие гирлянды бус, лоснящаяся от пота кожа и потекший грим – давно знакомые городу гротеск и кич, причудливо смешиваются с чем-то новым, отдающим горьковатой пряностью британского вторжения[1]1
  Начатая «Битлз» в середине шестидесятых волна популярности британских рок-коллективов в США.


[Закрыть] и культуры хиппи. Наркотики, свободная любовь и рок-н-ролл выглядят инородными вкраплениями в почти пасторальной картине декаданса и разврата, которой вот уже век дышал Новый Орлеан.

Марди Гра! Говорят, Жирный вторник справляют даже суровые бородачи в ушанках со звездами, устраивая свои дикие пляски где-то в заснеженных лесах советской Сибири. Но где бы христиане ни праздновали начало Великого поста, нигде это не делается с таким размахом, как в Городе-Полумесяце[2]2
  «Город-Полумесяц» (Crescent City), Биг Изи (Big Easy) – известные прозвища Нового Орлеана.


[Закрыть].

И удовольствие наблюдателя в такие дни – удовольствие особо изысканное.

Кто-то, в очередной раз приложившись к бутылке, не выдерживает и, перевалившись через кованые балконные перила, с шумом опорожняет желудок на стоящих внизу. Гневные вопли тонут в хрипении синкопирующей меди, и сразу несколько цепких рук оттаскивают виновника в распахнутые балконные двери, сочащиеся зеленоватым дымом и резким электрическим светом.

Компания длинноволосых парней и девушек в неопрятной, но яркой одежде с подозрительно длинными папиросами в руках неудержимо хохочут, тыкая пальцами в проезжающие мимо морды шутов, дьяволов и богов. Двое патрульных смотрят на них косо и презрительно, явно не желая портить себе праздник возней с арестом. На расставленных вдоль дороги креслах восседают старики, на которых сверху кое-как накинуты бусы и перья. Они слепо, но неотрывно щурятся на проходящее мимо шествие – и, конечно, видят в нем самих себя, молодых и полных любви и радости.

В приветливо распахнутых дверях ресторанов возвышаются молчаливые швейцары – чернокожие монстры с жуткими лицами. Их эбеновая кожа сверкает бисеринками пота, белки глаз сверкают в уличных огнях.

Словно жертва бокора неуклюже бредет сквозь толпу джанки – обношенный, чуждый кипящему вокруг веселью. Остекленевший взгляд ничего не выражает, но глаза – в постоянном движении, бегают от человека к человеку. Он ищет – это единственное, на что он сейчас способен.

Чернокожая проститутка, пользуясь шансом, скользит сквозь толпу. Ее яркая вызывающая одежда теперь почти не выделяется на общем фоне. Не надеясь перекричать хрипение праздника, она завлекает клиентов касаниями – грубыми, вызывающими. Она шлепает по жирным задам и гладит рыхлые животы, норовя соскользнуть ладонью к паху. Иногда, чувствуя, что встречный достаточно пьян, хватает его руку и прижимает к своей вспотевшей, обвислой груди.

Низкорослый белый кларнетист в костюме цвета кофе бледным пятном выделяется в чернокожем бэнде. Его глаза в тени старомодной борсалино – светло-голубые, а зрачки сужены так, что их почти не видно. И потому скорость, с которой он выстраивает витиеватые аппликатуры на своем потертом инструменте, не кажется удивительной.

Пристальный взгляд выхватывает эти образы, словно кадры фотопленки, уверенно сортируя негативы в красной комнате мозга. Гаспард Мийо привык полагаться на память, считая ее залогом успеха своей непростой профессии. Впрочем, сейчас он делает это, скорее, по привычке, смешивая удовольствие и тренировку. Основное же внимание мэтра Гаспарда сосредоточено – совсем как у того джанки – на поиске. Только ищет он не дозу, а человека. Одного конкретного человека.

Человека зовут Лотер Бланже, и он уже должен был появиться. Здесь, на перекрестке Роял-стрит и улицы Святого Петра, у него назначена встреча – важная не только для мсье Бланже, но и для мэтра Гаспарда.

Найти человека в самой гуще карнавала – не тривиальная задача, особенно если видел его только на смазанной фотографии. Но разве не потому Мийо считает память своим главным инструментом? Бланже появляется внезапно – рослый, но худой, как палка, он выныривает из человеческого водоворота, толкаясь и бранясь, зубоскаля недовольным туристкам, отчаянно дымя длинной папиросой. Пиджак в зеленую клетку, тёмно-бордовые расклешенные брюки – золотой мальчик, как он есть. Его семья владеет парой сухогрузов, зарабатывая трансатлантическими перевозками, в основном – из Нового Орлеана в Марсель, а сам он – обыкновенный бездельник, свингующий так, что даже в Лондоне[3]3
  «Свингующий Лондон» – название молодежного движения, сфокусированного на моде, гонке за новизной, гедонизме, раскрепощенности и свободной любви.


[Закрыть] позавидовали бы.

Гаспард пристроился у обочины, восторженно крича очередной платформе, на этот раз украшенной зеленым Посейдоном и полной полунагими русалками. Краем глаза он следил за Бланже, который прошел мимо и встал в пяти шагах слева. Затоптав окурок высоким каблуком, тот принялся оглядываться по сторонам, вытягивая длинную шею, словно ощипанный попугай. Видимо, его уже ждали – почти сразу к нему подошел крепкий, мосластый паренек с оттопыренным небритым подбородком. Больше всего он походил на гостя откуда-то из Байуотера или Нижнего девятого: плоская кепка, потертые, на подтяжках джинсы, кожаная куртка. Они перебросились с Бланже парой фраз, после чего обменялись небольшими конвертами серой бумаги. Конверт Бланже выглядел заметно толще. Но Гаспарда интересовал не он.

Работяга растворился в толпе так же просто и незаметно, как и появился. А вот «золотой мальчик» еще некоторое время стоял, с глупой ухмылкой пытаясь прощупать полученный конверт. Потом, ничего, видимо, не достигнув, убрал его во внутренний карман пиджака и двинулся вниз по Роял-стрит. Одновременно Мийо развернулся и пошел ему наперерез, стараясь оставаться к Бланже спиной.

Они столкнулись примерно через восемнадцать секунд, как и задумал Мийо. От удара он почти повалился на рослого Лотера, ухватившись за полы его пиджака, чтобы удержаться.

– Христе-Боже, приятель! – хрипло выругался Бланже, пытаясь отпихнуть от себя Гаспарда, который едва доставал ему до плеча. – Смотри куда идешь!

– Excusez-moi monsieur, – неуклюже распрямляясь, пробормотал Гаспард, с суетливой вежливостью расправляя ладонями пиджак Лотера. – Такая толпа, я совершенно…

– А, иди ко всем чертям. Ты пьян? Исусе, конечно, ты пьян! Убери свои поганые руки! Ты знаешь вообще, сколько стоит этот пиджак? Я его в Париже покупал…

Про Париж Бланже врал. Он вообще любил приврать, и об этом знал всякий, кто был с ним знаком – даже ненапрямую. Знал и Гаспард, расспрашивая о нем в Армауде и Бреннане. Пряча ехидную улыбку в извиняющемся лепете, он отступил, в три шага оставив между собой и Бланже не меньше десяти праздных гуляк.

Еще через тридцать секунд он вошел в бар Пэта О’Брайена, единственное ирландское заведение на Роял-стрит, удачно имевший второй выход на Святого Петра. Еще через сорок секунд Лотер Бланже, даже заметь он пропажу, уже не смог бы отыскать вора.

Над узкими улочками нависали широкие балконы из кованного в испанском стиле железа. Флажки и гирлянды, протянутые между домов, трепетали во влажном, медленно остывающем воздухе. От реки тянуло сыростью и тиной, но запах этот перекрывала безумная смесь кухонных ароматов. Столики выставлялись прямо на мостовых, местные кутилы занимали их, умещаясь вдесятером там, где положено сидеть четверке. Звенело стекло, хлопали пробки. Здесь, вдали от туристов, звучали не постылые свинг и диксиленд – здесь рассыпался аккордеонами кадьен зайдеко, а вместо хибби-джиббис звучал хриплый французский, слишком грубый и угловатый для дорогих ресторанов, слишком старомодный для хиппующей молодежи.

– Этот сосунок Лотер сумел-таки купить приглашение в «Chat Noir». Кто бы ни согласился его продать – круглый идиот, потому как молодой Бланже не из тех, кто держит язык за зубами. Он проболтался. Что дает мне повод вывести на сцену вас, мсье Гаспард.

– Мэтр Гаспард, если позволите.

– О, простите великодушно! Так вот, мсье мэтр, Бланже получит свое приглашение в одиннадцать вечера на перекрестке Роял-стрит и улицы Святого Петра. В конверте будет бумага с указанием места и времени. Скорее всего, время будет назначено не позже чем через час от момента передачи, так что не мешкайте…

Гаспард на ходу вскрыл конверт, внимательно изучив его изнутри и снаружи. Никаких пометок и указаний, только небольшой прямоугольник плотного картона с надписью зелеными чернилами:

Личное приглашение

Улица Конти, 819, боковая калитка

Время: Без четверти полночь

Он убрал картонку за клапан в рукаве – такие места при обыске осматривают в последнюю очередь. На нем был пиджак «Честерфильд», серый с бархатным черным воротником, не слишком длинный, всего на трех пуговицах – чтобы не стеснять движения. Брюки без модного ныне клеша. Ботинки Челси – простая, но стильная обувь, на Юге почти неизвестная. У него вообще была слабость к британской моде – невзирая на креольские корни. Единственной «американской» деталью были темные очки – квадратные, как у Орбинсона. Мийо носил их почти всегда, независимо от времени суток и погоды. На то у него были свои причины, чисто прагматические.

Не без труда находя дорогу в хитросплетении проулков и переходов, заставленных праздничными столами и перекрытых танцевальными площадками, Мийо спешил на улицу Конти, к особняку Борелло. Полвека назад молодой шеф Жозе Броссард, женившись на богатой девице Розалии, получил этот особняк в приданое, открыв там ресторан. Изысканная кухня и респектабельный ампир вместо модного тогда ар-деко сделали свое дело – заведение быстро разрослось, присоединив несколько соседних построек, в том числе часть имения Гримма.

Сейчас ресторан не работал. Чета Броссард покинула этот мир в шестьдесят шестом, не оставив наследников. Спустя четыре года его выкупила пара итальянцев – Джо Мартелло и Джозеф Сегрелло, затеяв там серьезную и крайне неспешную перестройку.

Трудно сказать, были ли у итальянцев причины обновлять интерьер заведения, но причины не торопиться с этим были точно. Хотя мало кто знал об этих причинах.

Наконец выйдя на Конти, Гаспард перешел на спокойный прогулочный шаг, незаметно успокаивая дыхание. Становилось ветрено и прохладно, к полуночи все это наверняка кончится дождем. Здесь настроение города менялось, и вместо трескучего зайдеко и хриплого диксиленда пульсировал жесткий бит, неведомо каким ветром занесенный сюда из Сан-Франциско. Мощное женское контральто, искаженное рваными динамиками, выплетало свое психоделическое кружево о том, как правда вдруг оборачивается ложью, убивая в тебе радость. Людей вокруг было меньше – это в условиях Марди Гра означало, что толпу не нужно расталкивать плечами. Ресторан Броссарда, двухэтажный особняк в федеральном стиле, стоял молчаливый и темный, ставни плотно закрыты, на дверях подернутый ржавчиной висячий замок. Под трепетный призыв «Поверни! Поверни! Поверни!» от уже свернувших с реальности на шоссе «Память» лос-анджелесских «Птиц» Гаспард нырнул в узкий проулок между домами восемьсот девятнадцать и восемьсот двадцать. На глубине нескольких шагов проход перекрывала узкая решетчатая калитка. Часы Мийо показывали без двадцати минут полночь. Немного рановато, но едва ли тут рассчитывали на абсолютную пунктуальность.

Темнота за прутьями решетки ожила, зашевелилась, прильнув к витиевато сплетенным прутьям. Сверкнули белки глаз и ряд широких желтых зубов.

– Bonsoir, monsieur, – густой бас, казалось, дегтем наполнил уши. – Чем я могу вам помочь?

Прямоугольник приглашения сам собой появился в руке Гаспарда. Эбеново-черные пальцы с трепетной аккуратностью приняли его, после чего темный силуэт словно растворил в себе серую картонку.

– S’il vous plaît, monsieur, – мягко щелкнул замок, и решетчатая дверь беззвучно раскрылась, – suivez-moi.

Они проходят во внутренний двор, заполненный какими-то мешками, ящиками и прочей строительной атрибутикой. Нет, ремонт основных помещений действительно ведется, но здешние завалы собраны, скорее, для вида. Швейцар с кожей цвета угля и предплечьями шире, чем бедра Гаспарда, ведет его к входу в зал Жозефины – пристройку в выкупленном у особняка Гримма здании.

Мийо ощущает, как приливает к голове кровь и едва ощутимо шевелятся корни волос. Он на пороге «Chat Noir», места почти легендарного, несмотря на свою короткую историю. Это больше, чем подпольный бар, со всеми видами наркотиков, какие только знали на пяти континентах. Это больше чем кабаре, его шоу – далеко за гранью любой, даже самой свободной морали. И само собой, это больше, чем бордель – деньги в нем могли купить все и удовлетворить любое, самое извращенное желание. «Черный Кот» стал пристанищем всех людских пороков даже по меркам Биг Изи, никогда не славившегося пуританскими взглядами. Хотя, разве можно всерьез судить об этом, опираясь лишь на осторожные шепотки и скупые намеки?

Гаспард давно мечтает оказаться здесь – ведь у него тоже есть свой особый порок, требующий удовлетворения. И он точно не входит в меню «Chat Noir».

Приглашение сюда не только дорого стоит, но и требует особой репутации и весьма определенных знакомств. Молодой Бланже, со всеми своими деньгами, искал таких знакомств почти год.

Внутри пахнущего сырой штукатуркой помещения они прошли к задним комнатам, где узкая лестница вела в подвал, к большим железным дверям. Замысловато постучав, швейцар с поклоном оставил гостя. Глухо лязгнули замки, и с тяжелым скрежетом дверь приотворилась. Еще один привратник, тоже чернокожий, жестом пригласил Гаспарда внутрь. Белый пиджак привратника под мышкой незаметно топорщился, намекая на удобный для небольших помещений «тридцать восьмой». У Гаспарда такого не было – для его профессии средство было слишком шумное и неопрятное. Он не брал с собой даже ножа – не всегда достаточно тихого и всегда более грязного, чем мэтр считал допустимым. По шву рукава у него была протянута фортепианная струна с кольцами-захватами на концах. Был еще инструмент, напоминающий сапожное шило, с короткой и тонкой рукоятью – средство последнего шанса.

Если анонимность тут не в чести, то первые проблемы могут возникнуть прямо сейчас – низкорослый, жилистый Гаспард был мало похож на рыхлого дылду Бланже. Но ни вопросов, ни предложений от охранника не прозвучало – только закрылась за спиной дверь, и лязгнули замки.

– Никто не знает, как все происходит за дверями. Возможно, служащие не знают своих гостей в лицо и по именам. Это было бы хорошо. Но возможно, что карточка гостя ложится на стол метрдотелю сразу после выдачи приглашения. Тогда, мэтр Мийо, вас выставят вон. Прямо с порога.

– Не лучше ли тогда проникнуть через служебные входы, в нерабочее время?

– Нет, не лучше. Тот, кто вам нужен, появляется в «Chat Noir» только ночью. Вам придется рискнуть.

– Я предпочитаю оправданный риск.

– Так сделайте его оправданным, мэтр. Я верю в вас.

Чувство опасности приятно щекотало где-то под горлом. Пока встречающих не было, и Гаспард уверенно шагнул вперед в залитый бархатным сумраком коридор. Гитарный фуз мешался с визгом электрооргана и гипнотическими битами ударных, пульсируя сквозь мягкие стены откуда-то из глубины. Едкий аромат аэрозольного освежителя заглушал запахи пота и семени, в приглушенном абажурами свете воздух дрожал, наполненный сизой дымкой. Множество звуков, издаваемых множеством людей, сплетались в тонкое кружево, едва уловимое ухом.

Коридор оканчивался полукруглой чашей амфитеатра со сценой внизу и медленно поднимающимися рядами круглых столиков в полукольцах кожаных диванов. Их было не больше десятка, почти все заняты. На сцене разворачивалось действо, отдаленно напоминавшее балет – только под аккомпанемент психоделик-рока. Четверо музыкантов играли в особой ложе, отделенной от зала китайской ширмой. Их силуэты, выхваченные мощным софитом, контрастно выделялись на шелковой поверхности. Все четверо играли и пели, если можно было назвать пением тот пропитанный «кислотой» ду-воп, который они накладывали поверх своего трансового музыкального полотна.

На сцене негритянка в белом кружевном белье истязала белую девицу в черном нейлоне. Кожаная плеть, доска для шлепанья и лакированная дыба выглядели устрашающе, а нигерша управлялась ими с театральным изяществом – не нанося, впрочем, серьезных травм своей жертве. Соль представления явно была в пикантной инверсии.

Ноздрей коснулся сладковатый аромат опиума. Пара официантов беззвучными тенями скользили между столиками, но на их разносах не было ни блюд, ни бутылок – зато были аккуратные пакетики и картонные блистеры. Кое-кто из посетителей сидел парами – мужчина и женщина. Последние явно были не из «персонала» – что не мешало им, не стесняясь, играть с собой и своими кавалерами, работая руками, стопами, иногда – ртами.

Верхний ярус, отделенный колоннадой, двумя рукавами огибал амфитеатр. Во внешней стене его размещались двери – две справа и три слева – с позолоченными знаками: зеркало Венеры, копье и щит Марса, бутылка и бокал, трубка – и одна, самая дальняя, без знака.

– Что мне нужно знать о нем? Личность, привычки, вкусы?

– Полковник Левассер – чистокровный креол и потомственный военный. Утверждает, что его предки принадлежали к французскому дворянству, эмигрировав в Луизиану в середине прошлого века – уже после Покупки. Дед был офицером армии Юга, погиб при Чаттануге. Отец…

– Семейная история мне едва ли поможет. Меня больше интересуют подробности… личного характера.

– Что ж, можно и о личности. Гетеро, с неожиданной для южанина склонностью к межрасовым сношениям. Не курит сигар, предпочитает трубку. В алкоголе выбирает крепкие напитки – бурбон, бренди, коньяк. К наркотикам безразличен. По слухам, в детстве собственная мать часто порола его. Воевал на Тихом океане и в Корее. Убежденный республиканец. Столп общества.

– Что связывает его с «Ша Нуар»? Предвидя встречный вопрос – я не считаю, что шестидесятилетний старик не может быть гедонистом и сибаритом. Но ведь он не просто клиент, так?

– С вами приятно иметь дело, мэтр. Но здесь мы уходим в сферу гипотез и домыслов. Факты указывают… не прямо, но… что полковник Левассер имеет отношение к владельцам «Chat Noir». Возможно, самое прямое.

– Слухи говорят, что заведением управляет итальянская мафия…

– А разве не логично связать самое порочное место в Городе-Полумесяце с самой порочной его организацией?

Гаспард свернул налево, остановился у дверей с бутылкой. Бритва Оккама – полковник любит девочек и любит выпить. Но когда тебе шестьдесят и речь идет о важной встрече, стакан бурбона перед так же логичен, как объятия темнокожей красавицы – после.

За дверью – освещенные низкими лампами карточные столики, плетеные кресла у большого камина… В центре небольшой данс-пол, где извивается обнаженная женская плоть, из одежды – только украшения. Длинные бусы свисают ниже пояса, то скрывая, то демонстрируя упругие груди, массивные серьги и составные браслеты искрятся в матовом свете ламп, чувственные губы увлажнены, глаза, увеличенные тушью и тенями, подернуты поволокой, напомаженные соски торчат, как револьверные стволы. Потрескивает винил, и Бадди Холли признается в любви к своей вечной Пегги Сью. Гости здесь – исключительно мужчины, но все – не старше пятидесяти.

Одна из девочек впивается взглядом в застывшего на пороге Гаспарда, буквально обволакивая его своим горячим томлением. Он отводит взгляд, смотрит на часы. Без трех минут полночь.

Он вновь проходит по колоннаде. Внизу уже другое действо – на этот раз с участием самца гориллы, умело привязанного к специальному столу, и двух цветных женщин – желтой и черной. Гаспард не смотрит в эту сторону, но женские стоны и сдавленные рыки примата слишком красноречивы. Несколько посетителей, громко переговариваясь, вваливаются в амфитеатр. Их нетрезвая болтовня сменяется секундным молчанием, когда они видят, что творится на сцене. Потом молчание сменяют возбужденные ругательства.

– Месье не любит животных? – высокий голос звучит мягко, сюсюкающе. Обернувшись, Мийо видит девочку, на вид лет десяти, стоящую в тени одной из колонн. Гардероб на ней – вызывающе взрослый: свободная цветастая туника, длиннополый в радужную расцветку жилет, расклешенные джинсы и туфли на высокой платформе, тонкие ленты вплетены в свободно лежащие темные волосы. А лицо… лицо выглядит пугающе странно. В нем причудливо смешались и детская округлость, и следы прожитых лет. Будто она старела, но не росла…

– Месье не стоит бояться меня, – пухлые губки растягиваются в милой улыбке. – И сомневаться в том, что видит, ему тоже не стоит.

Гаспард склонил голову в вежливом кивке.

– Не имею такой привычки… мадемуазель.

Ростом она была не выше четырех футов, украшенные кольцами руки пропорциями подошли бы ребенку, но кожа их не была тонкой и розовой – при всем уходе, который не трудно было разглядеть, это была кожа взрослого и ногти взрослого.

– Вы – миджет, – замечание сделано, чтобы проверить ее реакцию, – и, возможно, самая красивая миджет из мной виденных.

Еще одна улыбка и согласный кивок.

– Я склонна считать себя самой красивой. А вот месье… кажется, еще не нашел удовольствия себе по вкусу?

– Я только что пришел, мадемуазель. Думаю, у меня все впереди.

– Месье желает, чтобы я стала его гидом?

Горилла на сцене снова рванулась – в этот раз с особой силой, сбросив с себя азиатку-наездницу. Со зрительских мест донеслись испуганные вскрики женщин и азартные – мужчин.

– Буду признателен.

Миниатюрная ладошка тут же берет его за два пальца, как обычно делают дети. Гаспард следует за миджет в двери со знаком трубки.

За ними – короткая лестница и просторная зала, причудливо, как лабиринт, разделенная атласными ширмами. На низких диванах сидят и лежат гости. Проститутки обоих полов, всех возрастов и цветов кожи вьются вокруг них, у некоторых втроем или даже вчетвером. На столах – бутылки, подставки для трубок, зеркальные подносы, вазы с какими-то причудливого вида плодами… В воздухе висит безумная смесь запахов и испарений. Оглушительно визжит скрипка на фоне гипнотического ритма и размеренного речитатива Лу Рида, воспевающего блестящую кожу туфель его Венеры, заглушая безумные выкрики трипующих гостей. Вот они проходят мимо одного – костлявого и совершенно лысого, животом лежащего, как на перине, на огромной черной толстухе. Его бьет мелкая дрожь, широко распахнутые глаза закатились.

Миджет заводит Гаспарда в одну из ниш, усаживает на софу рядом со спящей под тонким шифоновым покрывалом молодой цыганкой. Блестящие черные волосы витыми локонами рассыпаны по бордовому вельвету. На столе – накрытая стеклянной крышкой пиала с горкой снежно-белых кристаллов.

– Почему вы привели меня сюда?

Непропорционально большие глаза миджет игриво блеснули в свете лампы.

– Месье не ощущает себя частью «Ша Нуар». Он не видит себя одним из патронов…

– Это правда.

– Месье необходимо раствориться в «Ша Нуар», а здесь это получается лучше всего. С чего месье начнет? Кокаин, гашиш, опиум? Виски, коньяк?

– Начнем с вина. Шардоне или семийон.

– Месье не торопится? Или бережет силы для чего-то большего?

– Ночь нежна, мадемуазель.

– Но света нет здесь; лишь ветерок, с Небес чуть вея, доносит отсвет звезд во мрак.

Гаспард удивленно приподнял бровь. Парафраз Джона Китса выглядел настолько же естественным, насколько неуместным. Тем временем миджет бесцеремонно растолкала цыганку.

– Месье желает белого вина. Милашка принесет вина месье, – раздельно и твердо проговорила она, склонившись над удивленно моргающей девицей. Та, поспешно поднявшись, убежала исполнять поручение. Гаспард остался один на один с миджет – если не считать хрюкающих стонов из-за ширмы.

Она снимает крышку с пиалы, подвигая ее ближе к краю стола. Потом мягко, игриво соскальзывает на пол. Единым плавным движением раздвигает ноги Гаспарда, становясь на колени между ними. Миниатюрные ручки умело справляются с брюками. Мийо не сопротивляется. Он чувствует обволакивающее касание мягких губ, жар чужого тела, чувствует, как в секунды твердеет. На мгновение прервавшись, миджет слюнявит пальчики, обмакивает их в пиале с белым… и мягкими, умелыми движениями переносит кристаллы на покрасневшую головку, для верности добавив еще немного слюны. Когда в дело снова идут ее губы, Гаспард уже чувствует, как струится по его венам кокаин.