Текст книги "Справочник городских рассветов"

Женщина и будущее

 
Когда уходит женщина, она
уходит на работу, как к другому,
и если любишь, будешь вспоминать
лишь этот факт.
И чаек грубый гомон.
 
 
Когда уходит женщина совсем,
то незаметно, словно на работу,
с запиской, без истерик и бесед.
И можно не искать в аэропортах.
 
 
Когда прощает женщина, её
почувствуешь, как горный воздух – сразу,
и будущему шепчешь: «Настаешь…
причём каким-то светлым и прекрасным».
 
 
Когда не любит женщина, не лю…
то женщина ли это?
Чайки мрачно
приравнивают прошлое к нулю,
а будущее – к неудачным.
 

Проводы

 
Одуряюще плыл запах дыни,
и пищал полуночный комар,
выдавая «зубные» хиты мне,
у луны августела корма.
 
 
Ей, принцессе небес, было душно,
вот и вывесила свой филей…
Умирал август, знойный, опухший,
и ведь некому было жалеть —
 
 
все искали сентябрь-потеряшку,
ведь о прошлом реви не реви.
А я рвал от досады тельняшку,
да пищал комар, тенор любви.
 

Пикник = mc²

 
На берегу хранилища воды
в тени состарившейся ивы
мы были на двоих счастливы,
все остальное – дым.
 
 
И по прошествии эонов лет
в другой взорвавшейся Вселенной
все повторится. Пусть бесцельно,
ведь что – жизнь (?): маленький памфлет.
 

Сами

 
Так как вроде живём только раз,
то и фиг с ним. Сентябрь заторможенно
исполняет на холод приказ
и хорош, как мороженое.
 
 
Так как вроде бы не при делах,
не положена доля пиратская.
Осень от сентября родилась,
красота – императорская!
 
 
Так как вроде уйдём насовсем —
хлопнуть дверью. Да ручка хреновая —
отрывается. Год, полысев,
сдохнет, споря с хронометрами.
 
 
Так как каждый прожитый закат —
это вовсе не номер порядковый,
а единственный, то – т. ч.к.
Дальше сами «дотакивайте».
 

Дама

 
Всегда приходила немножечко «до»,
прощалась чуть позже, чем надо.
Вода так корабль, поставленный в док,
надолго оставить не рада.
 
 
Не то – паутина; противна, не то —
как только её не костили,
а ей все равно, кем быть, хоть понятой,
(«быть», видите ли, – это стильно).
 
 
Ей каждый знаком, как прыжок из окна
знаком с каждым самоубийцей,
как в пряничном доме кирпич – козинак,
но хочется дико упиться.
 
 
И если не понял, о ком это я,
то не торопись, мой читатель,
ты вспомнишь о ей, захотев постоять
над бездной, о бездне мечтая.
 

Шар

 
Катать в руке гадальный шар,
откладывая бесконечно
решение…
Шаг – скоротечен,
так нечего за нас решать!
 
 
Процесс катания – почти
камлание.
В кофейной жиже
всё – ближе.
Всё, конечно, – ближе.
Кидай, открой глаза, прочти,
 
 
создай иллюзию того,
что где-то есть судьба, и кто-то
решит. Что есть сверхсила «прото-».
Шанс – оптом шаг для дураков.
 
 
Довериться шарам?
Катай,
самостоятельно решая.
Гадание – большая шалость,
не шутящая никогда.
 

Закругляшки

 
…нормально» – сбежать на курорт
и жариться, жаря рапанов,
даря дарьям рот прямо в рот.
Нормально. Но, кажется, «пара —
 
 
…загар» заработав, назад
вернуться, как будто в неправду,
где каждый такой же – «тарзан»,
но только загар на нём «авто —
 
 
…дорожный» просвет у Москвы
не то, что залезть в лес под Пензу,
но только там не с восковым
характером люди, «железно —
 
 
…носитель» дырявых носков
любил рассуждать о паркетных
делах, а «тарзан» в поварской
колпак таскал в форме «ракета —
 

Не звонили

 
А она обожала его.
Или, может быть, ей так казалось.
И ждала.
И под звук дождевой
ей достаточно было: «Живой…»
Ни к чему был дальнейший анализ.
 
 
А ему быть хотелось везде,
но вот там, где она, не хотелось.
Правда, даже гулящей звезде
нужно больше, не только раздеть
тело.
 
 
Дождь – важнейший для них парадокс:
кухня, торт с ароматом ванили,
поправляя на свечке не воск,
а судьбу, налила кальвадос.
Не звонили…
 

Как-то…

 
Наверное, жить надо так,
как будто бы скоро умрёшь,
как будто назад – никогда,
а день без заката – грабеж.
 
 
Наверное…
Наверняка.
Он дверь открывал – с ноги!..
Там лампочки слабый накал,
подъезд, раскрошившийся гипс
 
 
ремонта, поддатый сосед,
и нет даты смерти, котам
раздолье.
Забыл он, что сед.
Наверное, надо не так.
 

Скрип

 
«Та-да-дах…», – лист железа на крыше
говорил с неподатливым ветром
о своей многотрудности метров
и о том, что не платят за вредность,
и что в марте с крыш яростно брызжет.
 
 
Ветер даже не слушал железку,
пожелтелые души врачуя,
удивляясь тяжёлой причуде,
грубой, косноязычной ворчунье.
И поскрипывала жизнь тележным.
 

Родственник

 
Сентябрь заскрипел коленями,
опять не вовремя разбуженный
закончившимся коллегами.
Асфальт не мыт, земля без ужина, —
всё как-то оказалось брошено…
«Сдается лето с недоделками» —
размазал дождь листочек крошечный,
смыв с тумбы и основу клейкую.
Уходит всё.
Но к остающимся
приходит остальное…
Родственник
всклокоченным спросонок чудищем
ругает лето, вставши осенью.
 

Horror

 
Если некуда вам,
если незачем мне,
время блюзу давать,
как бармену, монет —
пусть нальёт рома в грусть,
а в закат ре-минор,
гитаристу – не труд.
Вечер в стиле «horror»
развивается по
направлению к
веку, где Эдгар По
видел наверняка
прототипы новелл.
 
 
Заскучавший маньяк
в сердце мне повелел
вам купить арманьяк.
Бада-бум, бада-бум!
Предвкушение ли…
В жизни много табу,
но не стоит юлить
с блюзом: он достаёт
до глубинных причин,
где моё – не моё
а мы оба – ничьи…
 
 
Правда в том, что сейчас
отзвучит бэк-вокал,
мы продолжим молчать,
и не будет никак…
 

Фундамент

 
Когда-то здесь явно стояла постройка,
кафе не кафе – сохранился фундамент.
И рядом дорога.
Все мимо – годами.
И мне тоже – мимо.
Без слёз, без восторга.
 
 
Подобных мест множество вдоль каждой трассы,
и запоминать их – лишь зря тратить память,
но если таким душу проконопатить,
то в ней сохранишь дольше лирику, страсти
 
 
и прочая, прочая, что человека
непрочно, но от нелюдей отличает.
Изломанный столик, кашпо с молочаем…
«Мы движемся, лишь что-нибудь искалечив»,
 
 
закон не закон – что-то в нём от природы.
Стою, докурив, ворошу туфлей куклу.
Скажите, у вас бы свело тоже скулы?
И если да, то мы единой породы.
 

Снаряды

 
Сегодня, в октябрь, народу изрядно,
различной породы, и может быть даже
нас больше, чем сделано было снарядов,
чтоб нас уничтожить.
Но росту продажи
 
 
способствует не масса электората,
а рост производства снарядов. Клепают,
чтоб выжить, смерть, жизнь называя проклятой,
забывши, что смерть, словно пуля – слепая.
 
 
Нет, я не за то, чтоб искать справедливость
(такую пургу не создал демиург), но
хотелось бы, чтобы возможность продлили
шептаться ночами и нежности муркать,
 
 
и по петербургам страдать в амстердамах,
и не находить даже дома покоя…
Ведь жизнь – не бессмысленный путь растаманов,
и не всё равно, кем ты будешь закопан.
 

Не просто так

 
Нас обстоятельства часто принудят,
только мы не выполняем уроки.
Слышу, как в раковине, фразы рокот:
«Было непросто, и проще не будет».
 
 
Поезд приходит, уходит, а после
некоторым всё ещё не понятно.
Но пусть они на себя и пеняют…
Проще – не надо, была бы в том польза.
 

Возлюбить врага

 
Враги, как водится, кишат.
Отдать бы им колючий свитер…
мы разучились ненавидеть
открыто, не исподтишка.
 
 
Марш миллионов, прочий фарс
не демонстрируют святую
злость на врага, а лишь свистульку
и ультразвуковое «фас!».
 
 
Игра с врагами – не игра,
а способ жизни, верный способ
узнать, кем ты друзьям стал после,
благодаря своим врагам.
 

Похолодало

 
Похолодало окончательно.
И дело вовсе, дело вовсе
не в декабре и том, что носят, —
мы стали старше, жёстче, тщательней.
 
 
Простительное непростительно
растаяло, как карамелька
в ладошке детства. Помним – мельком
и врём, что вкусное – растительно.
 
 
Во многих вижу понимание:
похолодало где-то глубже,
и не спасут весною лужи…
Есть что-то здесь паранормальное.
 

Из-под полы

 
Твой богатый, но внутренний мир
вряд ли нужен кому-то ещё.
Может, лучше его – на ремни?
Их хоть можно продать под расчёт.
 
 
Продаёт человек пожилой
кучу ярких ремней в метро. Всё…
На изнанке у правды не ложь,
а такая же правда.
Усёк?
 

Эпизод на улице

 
Отряхивая снег с дублёнки,
смешной аутентичный снег,
задумался мужчина сед:
«Вот бы вот так же – убелённость…»,
 
 
но убеждённый в пустоте
надежд на лучшее, потрусил
в метро.
«Эх, все мужчины – трусы!..», —
подумала та, кто не с тем.
 

Руки

 
В соседней маленькой вселенной,
совсем немного исполинской,
мужчина морем просолился
стихи писал всегда Селене,
 
 
ещё творил там что-то как-то…
А в мире вечно параллельном
его (заждавшись) королева
на трассе ставила докатку.
 
 
И, предназначены друг другу,
они не встретились ни разу.
Но вот не понимает разум,
как их – во сне – встречались руки.
 

Прощать

 
Иногда удивительно даже, как можно устать:
ничего не хотеть, голова непременно пуста,
у неё – обнаруживающийся признак родства
 
 
с абсолютно излишним предметом. Но всё-таки в нём
не могу не сдавать для Москвы часть пространства внаём,
и, конечно же, музыку Вагнера упомянём.
 
 
Прорываясь домой сквозь метро и минорный час пик,
на арендную плату пытаюсь желаний купить,
наблюдая, как город отчаянно ими кипит,
 
 
ведь желания – не пакетированный пыльный чай
(пусть невкусный, зато не потребуется звать врача),
а любое «хочу» – это свет и начало начал.
 
 
Вот и еду.
И жду, что предложит в конце мне туннель.
Но отсюда всё кажется, что жду уже тонну лет,
и сменяется день ночью, за тенью – лишь полутень,
 
 
и не видится света, как кто-то давно обещал.
Дальше – станция где-то. И рынок «хочу» обнищал,
и единственное, что осталось здесь – навык прощать.
 

До и пусть

 
У Него, наверно, дела,
раз в природе разлилась грусть
и немножечко – снег.
Ну, пусть.
Лишь бы что-то пошло на лад
 
 
в канцелярии высших сфер.
А пока только грусть и снег.
И оттачивать глупо гнев,
лучше – шею поглубже в фетр
 
 
и идти, и дышать, дышать,
привечая приход зимы,
примечая любую мысль,
ведь потом не простит душа
 
 
что какую-то не сберёг,
а быть может спасение
в ней, единственной, верной, есть…
 
 
И, как время, вперёд, вперёд
надо жить.
Под ногами хруст:
то ли годы, а то ли лёд.
Если ждёшь, на «до» поделён
и не тёплое слово «пусть».
 

Штабные войны

 
Если воюют, пусть лучше на картах,
это для мира почти незаметно,
пусть отрабатывают многократно
«формализованные документы»,
 
 
пусть замордуют друг друга тревогой
в лучших канонах военных традиций.
Пусть посмеются над всем друг и ворог.
 
 
Жаль только, что карта нам пригодится.
 

История и сатори

 
Век двадцать первый.
Ночь.
Первая четверть.
Четверть истории, только начало.
Поговорив тихо о главном вчерне,
мы молчали.
 
 
Есть у начала нередкое свойство
не начинаться.
Похоже, наш случай.
Мимо шуршало минутное войско
в битву с часами.
Всё лучше и лучше
мне становилось понятно: историй
брошенных, но настоящих, не мало.
Так, вероятно, приходит сатори,
всё предыдущее перемалывая.
Вдруг обнаружив себя посредине
между сейчас и потом и за дверью,
рад, что не прерван, хотя и сердитый,
век двадцать первый.
 

Неизбежность

 
Если вам кажется, что неизбежное —
это и вовсе не ваша история,
то не надейтесь спокойно, неспешно
существовать.
Неизбежность, без «сорри»,
просто однажды ворвётся, играючи
переломав жизнь, как домик из кубиков.
 
 
Помнишь, что небо кричало по-чаячьи,
и ты на будущее смотрел букой,
было не грустно: смертельно,
отчаянно,
и ощущение, что жизнь закончилась?
И сигареты тушил слишком тщательно,
не замечая, что длинные очень.
 
 
Мы заморачиваемся причинами,
если построенное громко рухнуло.
Дело бессмысленное.
Не починишь.
И, успокоившись в водке и рунах,
 
 
кубок за кубком, возраст за возрастом,
снова, – нелепо, как по-муравьиному.
Так – многократно.
Как злобная свора,
лезут причины, итогом бравируя…
 
 
Бросишь курить.
Ерунда вроде, в сущности.
И не скажу, сколько раз выйдешь пешим
против причинок, навстречу несущихся.
А что в итоге?
Ну да, неизбежность.
 

Время воскрешать

 
Февраль.
Зима в своих правах.
Как человеческая подлость.
Была душа.
Осталась полость.
а поиски добра бесплодны,
ведь не сезон.
И бьёт по вам
 
 
из всевозможных подлецов
крупнокалиберная мелочь,
и защищаться стало нечем,
как снегу – время – почернелым
потом пройти в конце концов.
 
 
Пройти любой беде, так как
год набирает обороты.
Однажды вспомнить обормотов
не сможешь, – некогда: работа,
семья, с приятелем стакан.
 
 
И вот очередной февраль
напомнит прошлые обузы,
смешнее битвы карапузов
теперь…
И ветер, как Карузо,
способен ноты те же брать.
 
 
И там, где, помнится, душа
сбежала, ненавидя шабаш
(ведь подлость – это форма штамма), —
жизнь титанических масштабов.
И время что-то воскрешать.
 

Холодно

 
Не чувствуя себя здоровым,
губить начало у начал.
Грублю.
Молчалось.
Палачам
не важно, кто стал нынче вдовым.
 
 
Вот так и выглядит весна:
больной, обидчивой, жестокой.
Бич февралей – тепло настолько,
насколько будешь тёплым сам.
 
 
А если режешь на корню
проросшие, как лук, идеи,
сколупывая в прошлом тени,
то болен, ясно и коню,
 
 
и прежде чем пойти домой,
где примут и поймут – любого,
спокойно расстреляю бога,
расстрельный лист сложив в комод.
 

Сто тысяч до и после

 
Когда-то, только не скажу когда,
здесь был песок, и вкрадчивые сосны
шуршали сонно, и река не грозно
любила волнами на пляж кидать.
 
 
Теперь здесь набережная, гранит
(ну или, может, подешевле камень).
Но, знаете, ещё сто тысяч канет,
и – в тех же соснах город хоронить.
 
 
Ну а пока (мне хочется «пока»
сказать не потому, что не банально)
Москва-река,
деревья в платьях бальных,
апрель и непонятное кап-кап.
 
 
Не меньше, чем тогда – дышать, дышать,
не меньше, чем сейчас, просторным небо,
и быстро поглощаются монеты
в излучине песком в окатышах.
 
 
Бросая с пешеходного моста
то мелочь, то слова – чуть покрупнее,
я наблюдаю то круги, то пену,
в зависимости от – что там достал.
 
 
И радует любой из них эффект,
тем самым подтверждая философски,
что разница отсутствует: отцовство
и там и там одно стоит в графе.
 
 
Есть подозрение, что этот факт
распространяется вплоть до Адама.
А значит все мы – мелочь. И подавно
всё – пена.
«Дата» – с прочерком графа.
 

Не щенячье

 
«Пока-пока».
Чуть дёрнулась щека.
Подпрыгнула игла на грампластинке.
А что любовь? Беспомощней щенка.
Прощающиеся, проститесь.
Встречающиеся, для вас одних
по принципу перрона – шумным – завтра.
Оставшиеся – мелкий расходник,
и заменяются легко, с азартом.
«Привет-привет» не факт, что прозвучит,
пластинку зачастую заедает.
А брошенные – стало быть ничьи.
Они ведь, как щенки.
И даты.
 

В нашей власти

 
Заканчивать достанется не нам.
Муть тусклых ламп, немытые тарелки
и беспросветность – часто вместе. Редко,
когда ты веришь, как иллюминат[6]6
  Иллюминаты – «просвещённые», тайное общество оккультно-философского толка.


[Закрыть],
в величие идеи.
Это крест —
стараться, не дождавшись результатов.
Но так в бою сражаются солдаты —
за веру.
А без веры хоть расстрел.
 
 
Сыр на разделочной доске, вино, —
очередной боец фронтов идейных
стакан от беспросветности наденет,
а утром в бой.
Сюжет, увы, не нов.
 
 
Ночь – непреодолимый карантин.
Не выжившие – просто остаются
на подоконнике окурком в блюдце,
поскольку в нашей власти – прекратить.
 

Классификация

 
В столице звёзд полно.
Не настоящих.
А настоящие – вверху – не видны.
Всё как всегда: что ближе, то и ярче,
всё как всегда: виновные невинны,
 
 
невинные трусливы и виновны.
Но даже в долгих тучах есть просветы,
и вижу Ориона я, и снова
забудусь и останусь без барсетки.
 
 
Причём здесь звёзды, скажете?
По духу
земные – ближе тем, кто вещь украли,
а хочется ведь тех, что не потухнут,
указывающих на Грааль.
 

На расстреле

 
Расстреляйте меня из любви,
схороните в пушистой заботе,
ставьте свечки по мне по субботам…
Не поймите, когда заболит,
 
 
вспоминая меня до того,
как досталась судьба мне влюбиться —
как начало цепочки событий,
приводящей к убийству.
 
 
«Майн Готт!»
не кричите бессмысленное,
ведь таким же, как прежде, не стану.
Есть в любви и осадок – досада,
будто на дне рожденья не ел.
 
 
Но когда будет очередной
на рассвете поставлен у стенки,
не жалейте патронов. Не тесно
здесь, на дне (у любви есть и дно).
 

Резерв

 
Ничего не смогу с ней поделать, —
развезло, как гризетку с вина,
и попробуй забыть эту леди:
распоясавшаяся весна
 
 
то простудой, то сеткой чулочков
непременно коснётся тебя.
Было всё хорошо, стало – очень…
хорошо ли – потом раструбят.
 
 
А взбалмошная дамочка хочет.
Просто хочет, не важно – чего.
Я готов ей помочь, но не очень.
И таких не люблю – с ночевой.
 
 
Им сначала вина, следом тазик, —
не встречалось картины мерзей.
Однодневная бабочка-праздник.
И любовь на резерв.
 

Вечер войны

 
Досталось нам жить на багровое небо.
И можно завидовать тем, кто – под синим,
но будет ли толк бить иглою по нервам?
Да, мы не просили.
Зато всех простили.
 
 
Мы не уместились в понятие рабства,
в том смысле, что чужды любой пропаганды.
У каждой из них оглушающий раструб,
но – думая громче, как танком по гадам,
мы свой слух натренировали на правду.
И в лающем хоре завистников, трусов
отчётливо слышим ложь: это прорвало
от злобы и жажды украсть честь у «русских»,
 
 
поскольку свою проиграли им раньше,
а всё, что осталось, другим заложили.
Чужое вкусней, раз своё ты про…кашлял.
И – хочется страшно, и страшно – решиться.
 
 
Но мы понимаем, что – надо. Иначе
не может не маленьким быть человече…
 
 
Ну что же, в любом деле важно – кто начал.
Тем паче в войне.
Багровел в небе вечер.
 

Дежавю?

 
У памяти много сюрпризов,
и мы ничего не решаем,
как будто в метро проезжаешь
закрытую станцию-призрак.
 
 
И снова, и снова, и снова…
Похожее на форму бреда,
как чёртик смешной, нарисованный
в седане на задней торпеде, —
плетёшься за ним в плотной пробке,
а он языком из коробки…
И что ты тут сможешь поделать.
И как бы года ни летели,
 
 
всё снова, и снова.
И словом,
наверное, не передастся,
как хочется выйти на станции,
той самой.
Но стоп-кран не сломан,
 
 
а просто отсутствует. Память
за что-то бывает не доброй
и не растворит никак в спаме
события, из-за которых
нам чёртики по пробкам мстятся.
И чтобы забыть, мы горстями
хватаем новей впечатлений.
Наверно – в попытках лечения.
 

Не будет

 
Ужасно.
Ужасно…
И цепь многоточий
собой констатирует именно это:
наличие чувства, отсутствие мочи
и фактор того, что не будет ответа.
 
 
У нобелевских даже лауреатов
спросить можно: что – ты – как ветром гонимый?
Не будет ответа.
Не будет приятно,
что это тебя называют «энигма».
 
 
Всегда неучитываемая тайна
всегда не поможет закрыться от ветра:
не хочется, но если жив, то летай на
свой страх.
Почему так – не будет ответа.
 

Вкусно

 
Пиво рекой, рулька, тёмный «Будвайзер»,
всю снедь сметаешь, как землю бульдозер,
значит, когда всем судьбу продавали,
взял неплохую.
Повздорив с раздольем,
заперся в городе, парках да текстах.
Тесно.
Зато исключительно вкусно.
Надо бы съездить туда, где зюйд-весты…
«Щщщас, только брошу гарнир из капусты».
 
 
Грустно: вас до неприличия много
(косвенный признак отличности пива))),
но убеждения тут не помогут.
Сытно, спокойно – не значит счастливо.
 

Хрущобы

 
Пятиэтажные хрущобы
по всей стране, по всей стране
воспитывали нас стройней,
чем было нужно.
Ну ещё бы(!) —
в колбасной теме за два двадцать
таинственное большинство
всегда любило статус-кво
и над вождями постебаться,
но не работать…
Это, впрочем,
почти забыто, а дома
ещё стоят, в них аромат
не выветрился. Видно, прочный.
 
 
Но на закаты не влияет
этажность зданий. И смотрю
в окно, как в будущее.
Трюк:
мир есть, но не материален.
 

Нетревога

 
Так что там нынче с чистыми руками?
Горячим сердцем? Светлой головой?
Всё хорошо: чин, служба да регламент,
за пазухой всё тот же штатный камень,
инстинкт хватать людей на болевой.
 
 
У правильной страны таких в обозе
примерно полстраны. С передовой
приходят вести о почивших в бозе.
Вы знаете, туда всегда не поздно…
но этот записали разговор.
 
 
Передалась ли вам моя тревога?
Да бросьте, ведь её в помине нет:
самим собою быть, без экивоков,
в России невозможно. Во как.
Здесь холодней, чем там.
Но не темней.
 

Пружина

 
Хорошо, что сегодня среда
зацепилась за крышку апреля,
загрузив их в багажник на рейлинги,
я стартую. Есть финиш да старт,
между ними невнятные дни.
Вздохни.
Разгоняюсь, и бьёт на ходу
вверх от встречного времени крышка,
и апрель покатился вприпрыжку,
как горох, сзади. И – негодуй
или нет – а среда что вода.
Ерунда.
 
 
Есть у времени свойство пружин:
уплотняться, как воздух. Но после
исчезать, – это свойство используя,
распрямилось, и кончилась жизнь.
Но пока бьётся время в стекло, —
светло.
 

Либо

 
Самое главное: есть ли тебе что сказать.
И – до тебя не бывало ли что-то такое?
Но если веришь, что ты уникален, глаза
не открывай, – это зонтики Оле Лукойе.
 
 
Нас не один миллиард, а умений пять-шесть.
Впрочем, желаний не больше. И вся креативность —
чаще – отсутствие знаний. Болото да шест.
Жить в ерунде, зная всё о ней, очень противно.
 
 
Переживать смысла нет. Но придётся, увы.
И по традиции жгу идиотское «ибо»,
но не воскуриваю правду в виде травы,
и без меня – «либо» – глупость…
Пустое, но «либо».
 

Ей надо

 
Ей опять обещали дворец,
где в её честь шампанское пили б,
статусность шамаханских царевн…
А ей надо, чтобы любили.
 
 
Ей опять посвящали стихи,
создавали сплошной рай одёжный,
но глаза оставались сухи,
ведь ей надо – чтоб был надёжным.
 
 
Ей опять нагадали, что принц
вот-вот-вот влезет в жизнь через окна.
Внутривенно – надежду.
Ложь-шприц.
А ей надо – не одинокой.
 

Таланты

 
У него есть талант. Цельных три:
не подумать, смолчать, не простить;
и, используя их, он хитрил
и играл.
Все кричали: «Артист!»,
так как были талантливы не
меньше, только немного в другом…
Человечество, заледенев,
обожало искусство торгов.
 

Прав-да жизни

 
«Есть что-нибудь сильней любви?»
Конечно, многое и очень:
предательство, упорство…
Впрочем,
врагу гвоздь в крышку гроба вбив,
ты понимаешь, вот он кайф!
Сквер мелким столиком журнальным,
и птицы хлебом нажирались,
кивая дёргано, что прав.