Текст книги "Справочник городских рассветов"

Нефэнтези

 
«Потратить си кондомным фузом
в холодный и никчемный звук,
кому-то показать “козу”,
создать-рассечь упорный узел, —
 
 
на или в – какая, в сути,
безразница(?), одна фигня;
огня, соперника, коня —
казаковать (не обессудьте).
 
 
И так – и так – не слава богу».
На нудном кафеле кафе
выблёвывал свою жизнь эльф,
но отчего казалось – гоблин?
 

В фан-зоне

 
В фан-зоне месилово:
пьяное мясо
достигло экстаза
двенадцатисильного.
 
 
Не нужно мне логина,
да и пароля
народ видеть в роли
упоротых гоблинов,
 
 
и тушат фальшфейеры
в голые торсы
не люди, а просто
дебилы по Фрейду.
 
 
Но вот, что не радует:
чуть наотшибе —
другие, – паршивые
им хит-парады —
 
 
предел бескультурия,
но в общей массе
они – тоже мясо…
Так кто кого дурит?
 

Хватит

 
Хватит обретаться вымыслами,
хочется в достатке нашенского:
если водку, то анисовую,
и весну – уже шестнадцатого,
 
 
оборудовать жизнь пристанями,
защищёнными позициями,
где не требуется принстонское,
чтоб на прошлое дивиться.
 
 
Но добраться дебаркадерами
до желанного – несбыточное,
хватит жить о неукраденном
и достаточно – набыченными.
 

Онтологическая проблема памяти

 
Всё сразу – жить и помнить – невозможно,
как выйти в море на дырявой лодке,
и, дабы лишних сущностей не множить,
я перестану жить.
И только.
 
 
Так лампочка потухнет, тоже – сразу,
чтоб обнаружилась светимость дальних.
И раз уж весь критерий жизни – разум,
то должен быть он родом из сакральных.
 
 
Но метафизика мертва без онтологии,
душа детерминирована телом,
а значит помнить всё – вид онкологии,
пожило, поболело, пролетело.
 

Большой брат

 
Прогноз совпал на сто процентов,
процентам на прогноз так как
обычно надо потакать;
шёл снег, хиреющий при центре,
 
 
гражданский жест патриотично
терпел под транспарантом у
чадящей пробки и тому,
кто ехал, факал неприличным.
 
 
Как вообще вопрос прогнозов,
любых, хоть вид на урожай,
не стал главой Упанишад —
не ясно. Снеговые розги
 
 
хлестали по фуфлу на флаге,
так и хотелось предсказать:
сто – проголосовавших «за» —
процент не в центре, а на фланге.
 
 
Как хачапури по-аджарски,
смотрел яйцом на город глаз
Большого Брата.
Всласть ждёт власть
себе сипатый жест гражданский.
 

Отказ от прав

 
Судьба кричала перекрёстком,
поскольку наше дело – выбор.
Живой, но выброшенной рыбой,
под вертолётный мерный стрёкот
цивилизации бороться
за шаг.
Точней, за – сделать – право,
но глохнуть омутом отравленным.
 
 
Уверенность больна циррозом,
обязанность идти – забыта,
и выбор – словно не обязан.
Легка жизнь – подлостью обвязанной,
но настоящая – за битвами.
 

Сделайте

 
Заплатайте верами жизнь
в неистовом поле пространства —
не в этом секрет постоянства.
Бог с ним, нетревожно лежи.
 
 
Считайте ветрами века,
веками ветра измеряйте,
но выйдет-то всё монорядным,
как и напророчил Оккама.
 
 
Взмахните, кроша кулаки,
не шашкой, так правдой хотя бы,
и может какой-то октябрь
не станет для вас никаким.
 

Перекресток

 
И убеждался резко, грубо
в несправедливости.
Так что ж?
Остался так же толстокож,
а значит без мечты и друга.
 
 
А это стоит ли – менять
обычай из-за обстоятельств?
На Патриарших мы стояли,
«Нет-нет», – он убеждал меня.
 
 
Ну что же, выбор сделан.
Пусть.
И огонёк дугою в урну.
Раз не друзья, не стоит – бурно.
И угол Патриарших пуст.
 

Конечная у тюрьмы

 
Тюрьма – это город Зеро,
и выход трамвайной табличкой —
петля – донельзя обезличен
отсутствием роз,
присутствием входа, столба
с величественным «нет посадки».
Здесь ходят ветра и осадки,
здесь ноль единицу обул
и без многомудрого лба.
 

Печенье

 
Воскресание в ритме аллегро,
солнцем кашлял день, словно аллергик,
а оно совершенно не грело.
Февралело.
 
 
Города не казались пустыми —
были, ведь не казаться не стыдно.
Дама в профиль в домашнем текстиле
у окна воскресенья застыла,
 
 
так как ей всё прошедшим казалось, —
раскидало одежды по залу,
он ушёл.
И осталась не сладость,
а жалость.
 
 
Воскресать – это нужно зачем-то,
а когда – словно из-под мачете,
то к чему?
Чай с миндальным печеньем,
одиноко-вечерним.
 

Пастор

 
Не корите гитариста
за серебряную грусть,
ненавидит он игру,
как отлив – пустая пристань.
Пусть.
О стойку обопрусь,
взяв лафитничек грамм триста,
 
 
ведь достаточно – не слушать,
просто думать о своём.
Тонким блюзом дождь всё льёт,
отменяя правду суши.
Пусть в великом не силён,
но когда бывало лучше?
 
 
Тротуаром человеки
направляются отдать
годы, годы за года,
с ветки прыгая на ветку.
Звук дороги «тададам»,
символ счастья – каравелла,
 
 
и нечасто – отплываем.
Ни сегодня, ни потом.
Серость, жизнь, бетон, бетон, —
аутично. Крик трамвая
воспроизвести бы ртом,
чтоб – понятно, как бывает.
 
 
Гитарист, хорош минором,
всё и так – не рок-н-ролл.
И – лафитничек второй,
многократно больше нормы,
у него такая роль —
жалость водкой кормим, кормим.
 
 
А потом, теряя паспорт,
возродиться утром, на…
Черт возьми, эх, ширина
впереди! И не напрасно
серебрила ночь струна,
гитарист – спаситель, пастор.
 

О повреждённом кластере

 
Обособлённый от забот,
сознательно старался дворик
остаться в памяти с тобой
и выбитой доской в заборе,
 
 
да как-то всех не удержать.
От переполненности места
чел зарабатывает жар,
пытаясь увеличить смету,
 
 
и неизобретённый диск
хранения воспоминаний
людей тревожит, как садист.
А дворик чистил утром ранним
 
 
по-прежнему свою листву,
старательно не замечая
испорченный дождями стул,
в окне старушек с чаем, чаек,
 
 
в нём оставалось всё таким,
каким когда-то.
Только даты
не совпадали. Потолки
повыше разве.
Мозг податлив
и что угодно уместит
в неправду. Даже личный имидж
непринуждённо не простит
чужим, особенно с чужими.
 
 
Стареющие толстяки —
обидный бренд, куда уж хуже.
Хотелось как-то не таким.
Что старость (?) – просто жизни ужин.
 
 
А после? Убеждённо спят.
И пусть для сна потребен кворум,
я помню стул, старушек, дворик…
Всё помню.
Только не тебя.
 

Реверберации

 
И повторяющееся неповторимо,
как если бы не первой зашуршать конфеткой.
 
 
Вести огонь по пустоте непримиримо
в сетях реверберационного эффекта
и, тем не менее, всё мимо, мимо, мимо,
а раздражение-то копится.
На звуки
в наушниках, наверно, наложили схиму —
ты ставишь рок, а слышно выстрел из базуки,
а слышно мощный голос, гулкий, словно в шахте,
советующий: видеть солнце между бликов,
любить ежевечерне наблюдать, как сжата
доходными домами вековая липа[5]5
  Частая картина в исторических центрах наших городов.


[Закрыть]…
 
 
Когда нет старого, и новое – не ново,
что не мешает вкусно жить, в себя не прятаться.
А пустота царила и во время оно,
неповторимое ведь любит повторяться.
 

Внутри и снаружи

 
И что снаружи?
То же, что и
в тебе. Не напрягать мениск,
встав на колени; с широтою,
присущей нам, послать на икс
 
 
апологетов самомнений —
развившихся не внутрь попов…
Но отчего-то без сомнений
им верят (Эй, Барбос, апорт!).
 
 
И вообще, в картине мира
тьма параллелей: дождь, погост,
и жизнь, промчавшаяся мимо,
пустая… и вопросов горсть.
 
 
И вроде бы родилась точка,
но дело в том, – да (!), дело в том, —
когда в стакане плещет сочным,
то и вокруг ништяк потом.
 

Пещера

 
Что под землёй, что на земле —
нас никогда не помнят своды,
а мы в отместку, взвод за взводом,
истории сдаёмся в плен,
да не скупясь, себя прощая.
Бумага любит не архив,
а вихрь огня.
Ещё – штрихи,
расставленные без пощады.
 
 
Похожая на волшебство,
вздыхает кровь железом бурым,
и остаются пламя – бурным
и закопчённый чем-то свод.
 

До весны

 
Туман зефиринкой на шпажке
был подан.
Проданным – ноябрь.
Останкинская – грустной башней
седьмонебесновских бояр,
и всё – казалось – не – смотрелось.
И чувствовалось – уходить.
Владея видами из кресла,
хотелось – может быть, хоть и…
и – упрощая – быть не проще.
Субъективизм из-за спины
хихикал, как бы между прочим,
меж рёбер, тонко, до весны.
 

О любителях навешивать ярлыки

 
Не почему, а для. А липкое во имя
просматривается противно-льстивым фоном.
Пробуй – замедлясь: и встанет солнце-вымя,
благословит дацан приход. У эхнатонов,
 
 
пожалуй, тоже был какой-нибудь подлиза,
про царскую пургу велеречиво клоцал
свою пургу. Жлобы. На шпиль, гордясь, нанизал
мой город, лучший гуру, солнце.
 
 
Любой из выборов не хуже грязной клетки,
не выбираем мы, не выбирают нас.
И, ерунду споров, смеётся напоследок
жизнь, взятая взаймы, на свет прищуря глаз.
 

Лузер и мир

 
Таксист-философ не иссяк,
бьёт пыль войны в переговорных,
а в небо пукают коровы
раскачивающееся.
 
 
Араб шарахнул боевым,
спит дауншифтер на измене,
но большинство-то изменений
непреодолеваемы.
 
 
Поюзанный?
Так выпей яд, —
пусть треш, как женщина без клавиш,
зато от тусклого избавишь
«асудьиктокования».
 
 
и не произойдёт бэкап,
а мозг мой и мой мир расчистит
незаморачивающийся
трупоуборочный декабрь.
 

Чай и война

 
Чай красный, в новостях война,
практически, как тапочки, обычная,
на полке кич устал, глаза набычив,
долбить сознание, видна
 
 
работа мысли на стене
какого-то там сайта – нынче стены
ещё непробиваемей. Не с теми
сейчас.
Числа их несть.
 
 
Уютненько.
В окне сезон,
не подходящий под обои.
Когда-то явно здесь – обоим,
теперь и теням – не резон.
 
 
И что-то тихое бренчал,
как ветер под карнизом, завывая,
он знал про ключ, оставленный ей в вазе.
И – чёрным – стылый красный чай.
 

Канун свободы

 
Шалопай-ветроган
выбил стёкла фрамуги,
он был вкусным, упругим, —
невозможно ругать.
 
 
Выбил стёкла окну
в скучном доме напротив,
и, похоже, что вроде
там – свободы канун.
 
 
Он был вкусным, влетев,
и о большем напомнил:
«А ведь в детстве на пони…»
Серость туч-полотенц
 
 
невозможно ругать;
дом напротив, как принцип,
встал, отдав право птицам
с шалопаем играть.
 

Судьба запевал

 
Хелло, метро, будь ночью непредвзятым.
Луна мороз сбирала мертво-кучно,
и чувствуешь себя сбежавшим зятем,
бомжом, собакой, гамбургером, скучным,
 
 
и надо бы спросить у переходов,
просить ли или нет? Но без однако
они не скажут. Выпив pro и contra,
находишь, что невыбор одинаков,
 
 
и в поиске своих-чужих звучаний,
вот сука, своего и не находишь.
Любой в подземке звучней Лучиано,
любой прохожий будет вежлив в кое.
 
 
Затем орать, когда метро пустует,
чтоб подати от правды не сбивали.
И околоточный даст вам её – простую:
уничтожают только запевалу.
 

Не по клеткам

 
И можно «встать рядом», но только
хрустит под ногами «зачем».
Но есть люди вроде свечей:
стоят, лёд пока не исчез —
уютно поскольку на тонком.
 
 
И можно быть «первым и главным»,
но только тебе не нагнусь —
ты слишком один, будто скунс.
А впрочем, один хрен всё – гнусь,
но выдуманная «во благо».
 
 
И можно красиво, но «мелко»,
убористо, грязью трещать
о гибели «русскости», щах,
при этом себе всё прощать…
Всё можно.
Но как – не по клеткам?..
 

Незаметности

 
Когда-то не всё получилось.
И он, существуя безуглым,
раскаяниями сочился,
хотя что возможно безумней.
 
 
Чем точечнее, тем короче
собой незаметные судьбы,
а если ещё междустрочен,
то вовсе – не будешь.
 

Шариком

 
Хочется что-то железное,
как обещание рыцаря;
кожа с зажившего слезла, но
глубже запрет.
И не скрыться.
 
 
Это как сумерки в сумраке —
длительное и безрадостно,
крашеное грубым суриком,
краденое, заграбастано.
 
 
Хочется. Но мы отвыкшие.
…под гору, в небушко – «шариком»,
выкидыши, а не выигрыш.
И ничего не решаем.
 

Искры

 
Искрился воздух предвечерний.
Хотелось истину открыть,
хотя бы, как в романсе, – вчерне:
с обратной стороны искры.
что там?
Уже ли чёрным-чёрно?
Ответствовала тишина
рачительно-незалечённым,
что и она прав лишена.
Шаги степенно замедлялись
на понимание того,
что ничего не должно – ясным —
в победе городских снегов.
 

Неговоримое

 
Когда на напряженный ритм
ложится обликом расслабленным
неговоримое, дари
ты мне его послушать – мало ли…
 
 
Не каждому дано сказать,
да и услышать-то – не каждому;
а шум для тех и этих – казнь,
ведь тишину не нужно скрашивать,
 
 
пусть затекает под навес
дождиный ритм никем не созданным —
его достаточно на весть.
Огромное устало звёздами.
 

Мёд и просто так

 
Было всё ужасно просто так,
как и вообще всё во вселенной,
раздражала спесью красота,
в перспективе вроде веселело.
 
 
Распродажа мёда на углу
у метро навязчиво прилипла,
и, не опираясь о перила,
думалось, что демиург был глуп.
 
 
День не обязательно, что – днём.
Даже в простотаковости можно
пробовать прошедший год на мёд
разовой, как жизнь, дурацкой ложкой.
 

«Недо»

 
Зачем был снег мне в пятничное утро,
не знаю даже, что предполагать;
дорога как обычно пролегла,
но только трудно.
 
 
Не пряничной не выглядеть никак,
когда Москве на маковки снег-сахар;
заимствуется ярость росомахи
слегка.
 
 
Не я, не ты, никто, но держим невод
надежд и неудач… надеясь, и —
снег помогает тонкость уяснить —
с приставкой «недо».
 
 
Что пятница(?) – неделю недожив.
Не хочется не капельку, а очень, —
когда вставать.
Вот бы остаться ночью
и дорожить.
 

На косе

 
В заповедной чащобе
воздух просит – остаться,
невозможно с ним драться,
отвечаю: ещё бы.
 
 
Паучков в виде тюля
на рога крутят лоси;
море многоголосий
возле моря на дюне.
 
 
Близорукостью вытер
горизонт. Пляж скрипучий
к взгляду лентой прикручен…
Но остаться не выйдет.
 

Мы правы

 
На беспечной траве обеспечить покой,
а быть может, настоем всё той же травы.
Надмосковный закат был похож на бекон
и слоями, и цветом, и в тартарары.
 
 
Не спешите не пить: ни к чему абстинент
не приводит хорошему, так как отказ
всё равно, что расстрел.
Кто сегодня к стене?
Мир не закостенел, это значит – экстаз.
Если в плотность самбуки добавить абсент,
выпить по направлению к смыслу травы,
то придется воспеть. Точка.
Грустный проспект,
сквер, беспечность и факт:
никогда мы правы.
 

Искать и не терпеть

 
Уж если быть, то быть везде,
а прочей мелочи не стоит.
И может потому – пустое
терпеть жизнь, если хватит – день.
 
 
Уж если здесь, то значит петь,
пусть про себя, но не фальшиво,
ведь для чего-то голос вшили,
и явно, чтобы не терпеть.
 
 
Уж если петь, то хоть слепым.
Пусть не у всех есть чёткий месседж,
но главный: мелочь – смысл, уж если
быть.
 

По старой

 
По старой немецкой дороге к Балтийску
деревья – последние воины вермахта,
и если бы не, я бы к ним обратился
про – что в глубине разнотравного вермута.
 
 
По старой немецкой дороге немало
усталых домов, поворотов извилистых;
залив, проработав подклассом лимана,
на пенсии выглядел очень заливисто.
 
 
По старой немецкой дороге, не дрогнув
ни мыслями, ни освещённостью фарами,
я не попадаю ни в рифму, ни в Гродно,
хотя, если строго, – и не корефаны мы.
 
 
По старой немецкой дороге неймётся.
Леса по-сентябрьски грибные и узкие.
И как-то совсем далеко не смеётся
над тем, что наделали в Пруссии русские.
 

Апертурный угол и свет

 
На рейсовом автобусе народ
кто чем, поскольку больше нечем;
желание быть где-то там – старо,
и с каждым рейсом мельче, мельче, мельче.
 
 
Ужасная привычка привыкать.
Вычёркивая циферки в кроссворде,
вычёркиваем дни, себя, века,
не получая за кроссворд по морде.
 
 
Автобус шёл неспешно, как судьба,
и ждали люди в тесной кубатуре.
На встречных курсах шёл ещё.
Бабах!..
И свет сжимает угол апертурный.
 

Материал

 
Купол церкви туманом подёрнут,
словно вера потеряна.
Иногда вариантом подъема
может стать и падение.
 
 
В сентябре что-то мне позволяет
ненамного расслабиться;
словно крест в небе, я поваляюсь,
далеко и без радости.
 
 
Мне отсюда хоть Бог, хоть троллейбус, —
мелко и недостаточно.
Не вперед, так хоть дальше, пусть слепо.
Что билетом посадочным?
 
 
Вера – не рассуждать, а спасаться.
Но в каком направлении?
Я хотел бы, наверное, зайцем,
так как все – параллельные,
 
 
собирая себя по субботам
из кусочков растерянных.
А потом нанести позолоту,
крест ведь тоже – из дерева.
 

Кино

 
Когда научатся на камеру
писать, хотя бы черно-белые,
но чувства, что искал Макаренко?
Простые, словно колыбельная,
 
 
живые, словно настоящее.
Мы люди, но не любим людное,
цветное, складывая в ящики,
храним его в блокноте с блюдами.
 
 
По праздникам, по пьяни, с дырками,
повыцветшее и с помарками,
кому оно, не древнеримское?
По камерам, народ.
По камерам.
 

Бег умного кролика

 
Слепота, как награда
за исчитанность. Знаючи,
потеряться обрадуюсь
по-заячьи.
 
 
Прямо, прямо по ямам,
пусть на дне факты острые;
охрани меня, пьяного,
я ж Твой отпрыск.
 
 
Темнота колоритна,
ярче солнца слепящего.
Наобум покорили мы
настоящее.
 
 
Но читай не читай, а
вероятность – не знание.
И о ямах мечтаю я:
«занято».
 

О месте

 
Под навесом охранник,
на окне куст герани,
Шпрее в сердце Германии,
 
 
спят любовники вместе,
«не прощу» возле мести —
у всего где-то место;
 
 
«за» всегда за проёмом.
Только что же орёт мне:
«А ты сам – на своём ли?»
 

Безголосень

 
Щипалась осень (верно, перец
не просто так весь – в красно-жёлтом).
Взвесь павшего топтали берцы,
мир выглядел почти сожжённым,
Рим – вечным, неубережёным,
война – как главная из специй.
 
 
В глазах толпы глаз было мало,
а остальное лишь слезилось
от пыли лжи и ждало маны,
а получало ложь и силос.
Но что особо поразило:
толпа с войною – в пополаме.
 
 
Мне было странно, стало – осень.
Немного – жёлто.
Топнут взвесью
в лесу, всхрапнув с надеждой, лоси:
когда пройдут все люди? Весь их,
болезный род.
Вот бы спалось, а?
Не голос страшен, – безголосень.
А почему так – масса версий.
 

Скорлупки

 
Что-то крошилось снаружи, царапая кожу
больно. И не рассмотреть – что, глаза ведь закрыты.
«Кто я – пока мне не ясно, поскольку не ожил».
Позже останется место.
И след между рытвин…
 
 
Трудно по следу сказать, что за монстр появился,
но, исходя из «размеров», он был всё же монстром.
«Что-то во мне, как трамвай на конечной, провисло».
Выжил бы слон в зоопарке, когда бы не спонсор?
 
 
И как всегда, объявляется зверю охота.
Лозунги – это же грязь в белом из краскопульта.
Рытвины скрыты, по следу боится пехота.
Кровь – для эфира.
Властям – золотые скорлупки.
 

Дольник и дураки

 
Каждый верит, во что способен.
Неспособные верят больше —
может пошло, но факт.
Не в прошлом —
в настоящем дурак-пособник,
 
 
фанатеющий на иконы.
Нет, не злюсь я.
Но злится дольник:
он не любит… ущербных, что ли (?),
больше них помня о Николе
 
 
и других, за труды блаженных,
но не верующих при этом
в скудоумие. Не корректны
крестообразные движения.
 
 
Дольник требует – врезать матом,
да пронзительно, как свистулькой!
Так на девятерной вистуют.
Только дольник – такая же мантра…
 

Время-люди

 
Мне кивнул в коридоре
«человек на секунду»,
а чуть позже повздорил
с «дамой-часом», паскудой,
 
 
врал мне «друг на неделю!»
про «врага на полгода»,
и забыл я, что делал
с «первой-вечной любовью»…
 
 
Но пройдут «время-люди».
На кого положиться,
ведь однажды не будут
«батя-век» с «мамой-жизнью»?
 

Посерёдке

 
Куда-нибудь свернуть, уплыть, уйти…
Вокруг – река.
Хоть жизнь – не нерест рыбы,
но в сущности на выбранном пути
мы то и дело подтверждаем выбор.
 
 
Когда застрянешь между берегов,
как безальтернативное в безумце,
то единица жизни – перегон,
и все равно, кто помавает руцей.
 
 
Устав, уста и пустота-«прокруст»…
года не удивляют ноябрями,
Когда ломают жизнь, не слышен хруст,
когда ломают жизнь – тишком, не рьяно.
 
 
Курс только прямо.
Большинство проток
непроходимо (правда, проходимцы
найдут контрабандистские. Пардон,
но обмануть – традиция традиций).
 
 
Вдоль берегов колонна ноябрей,
фарватер – частный случай перекрёстков…
Достаточно ли будет помереть,
чтоб не остаться в мелком посерёдке?
 

Самоосознание

 
Одной души на всех нам потому
отчаяннейшим образом не хватит,
что в одиночестве ей потонуть
придётся без соседей по «палате».
 
 
Я тоже бы создал себе других,
по незнакомым городам скитаясь.
Почти родных, пусть их прижать к груди
проблематично, как талиб – китайца.
 
 
Ведь всё-таки высокий смысл не в том,
чтоб с родственниками пообниматься
(для демиурга это – моветон),
а – «быть не одному».
 
 
Враг при пальпации
диагностируется в друга. Эх,
не может без компании живое…
По сути дела, грех – уже не грех,
когда нет эталона.
 
 
Освежёван
и разделён на части, бьётся дух
один во всех, но против каждых в каждом.
Поговорить бы… а несут еду.
И бога одиночеством накажут.
 

Между рельсами

 
А закаты из летнего поезда,
как размеры трехсложные,
зачаровывают так, что боязно
стать их вечным заложником.
 
 
Будто гномики, дачные домики
под садами пушистыми,
и свистят рельсы голосом тоненьким,
и поля – неушитыми.
 
 
И уже все равно – направления:
ехать, ехать – не спрашивать…
Между рельсами всё – параллельными…
или мне только кажется?
 

Не с трибуны

 
В кафешке на Невском, в кафешке на Невском
четыре китайца фигачатся в карты,
а мимо гуляют кому играть не с кем,
а я заказал веско кофе по-венски…
Онегинский город в сто тысяч каратов
 
 
сияет улыбками, право имея.
Направо река и налево речушка
в граните, и только вода – в переменных,
раскрыв рот, какой-то стоит еремеев,
не в силах иначе раскрыть свои чувства.
 
 
Ну да, поражает Пальмира старинным
и видом, и вкусом, и свежим искусством
у памятников продавать мандарины…
и панками, что не согласны с тарифом
и ловких гостей с юга рубят в капусту.
 
 
А мне принесли дивно сваренный кофе,
на что среагировали и китайцы
и держат по ветру носы, как морковки,
фигачатся в карты, но как-то фигово,
задумчиво взглядами в кофе кидаясь…
 
 
Такая вот странная вышла картина
весьма современного Санкт-Петербурга.
Смотрю и стреляю словами, как в тире,
во всё, что шевелится возле трактира…
Да только нести чушь трибунно не буду.
 

Страшнее войны

 
Не эквивалентно тротилу —
страшнее во много раз,
когда за войну простили,
когда кто во что горазд,
 
 
трещат о правах проигравших
на фоне чужих побед.
А кто тут в кого перекрашен…
двуличность не смыть в биде.
 
 
Надеются: «Вот бы рвануло!»
Но дело именно в том,
что нечему рва…
Крым вернули,
а прочее – моветон?