Текст книги "Гений дзюдо"

Мне стало совсем скучно, и я поплелся его провожать.

* * *

В этот момент все заорали страшными голосами.

Я выскочил в прихожую и увидел Колупаева.

На руках он держал маленькую белую собачку. Вокруг собачьей шеи была завязана тонкая голубая ленточка.

Я закачался и чуть было не рухнул.

Но меня поддержал Сурен.

– Это же наша общая собака! – закричал я. – Вы что?

– Это от всех, – скромно сказал Колупаев. – Теперь она твоя. Пользуйся. Только ты это, Лева, выходи с ней во двор гулять. Иногда.

– Да я каждый день буду с ней гулять! – закричал я и бросился…

Нет. Не бросился. Я медленно и осторожно подошел к собаке, которую Колупаев уже спустил на пол, и осторожно погладил ее по спине.

Это был наш щенок. Мальчик. Которого мы недавно нашли.

Теперь он был мой.

Это было так странно…

Да. Все было слишком хорошо. Как в книжке. Я даже испугался. Я подумал: все слишком хорошо.

Но что я могу поделать, если так все и было?

Мужской день

Накануне вечером папа дал мне два рубля и сказал, что я должен утром купить маме цветы: от меня и от него.

Я сначала ничего не понял.

– Пап! – в некотором обалдении произнес я. – Может, ты забыл? Я вообще-то в школе еще учусь. У нас занятия в полдевятого начинаются.

– Лева, завтра восьмое марта! – сказал папа укоризненно. – А я не могу, ты понимаешь, мне на молочную кухню утром бежать надо. Слушай меня внимательно. Вот я в семь буду уходить, тебя разбужу. Ты выйдешь чуть пораньше, чем всегда, без завтрака, ну в семь пятнадцать, к восьми вернешься, подаришь цветы – и давай дуй в школу. Все очень хорошо получается. Еще чаю успеешь попить.

Я немного помолчал и подумал.

– Пап! – глухо сказал я. – Я все равно не могу! А вдруг я в школу опоздаю? А вдруг я не найду эти чертовы цветы? Что тогда?

– Лева! – сказал папа строго. – Вот тебе три рубля. Езжай с утра к Белорусскому и бери мимозы. В крайнем случае, – он немного задумался, – вот тебе еще рубль, на крайний случай, если мимозы будут плохие, бери гвоздики.

Я остался на кухне один. С тремя рублями в руке. Куда их девать, я совершенно не знал. Открыв шкафчик, я аккуратно сложил их, свернув перед этим в четыре раза, между пустыми стеклянными банками из-под майонеза.

* * *

Я долго ходил по кухне два шага вперед, два шага назад, стучал ногтем по железным банкам с сыпучими продуктами, потом ел варенье, чтобы снять напряжение, и, к счастью, вовремя осознал, что мне еще надо кое-что спросить у папы.

Я позвал его обратно на кухню разными таинственными знаками.

Мама увидела эти знаки и как-то странно фыркнула, но ничего не сказала.

– Пап! – зашептал я. – Ты мне толком объясни! Где цветы? У кого покупать? Сколько они стоят? Что ты на меня все свалил? Свалил и думает, что все в порядке!

– Да ничего я не свалил! – громко зашептал папа в ответ. – Я же тебе говорю: садишься на троллейбус, доезжаешь до Белорусского, там прямо рядом с метро стоят грузины с цветами. Берешь либо большую ветку мимозы за рубль или за рубль пятьдесят, или гвоздики по семьдесят копеек. Ну, может, по восемьдесят. Но только три. Они должны быть красивые на вид, а не пожухлые. Учись, Лева! А то пойдешь потом на свидание к девушке…

– Да ну тебя, пап! – сказал я. – Я же серьезно. А ты опять про свое. Слушай, ну а если мне денег все-таки не хватит?

– Лева! – довольно сердито сказал папа. – Перестань тут ходить. Иди давай спать. Завтра я тебя рано разбужу.

Я пошел, разделся и лег спать.

В темной родительской комнате мама что-то ласково говорила Мишке под слегка мерцающий телевизор.

Я лежал и пытался разобраться в своих чувствах.

Но так и не разобрался.

* * *

Утром папа вытащил меня из постели, а сам убежал. Я медленно стал одеваться.

– Это что значит? – жалобно удивилась сонная мама. – А портфель собрать? Ты куда вообще, Лева?

– Мам, – сказал я, – ты не удивляйся, но я скоро обратно приду.

– А!.. – сказала она, зевая. – Понятно. Ну иди-иди. Только в школу смотри не опоздай.

На улице еще вовсю горели фонари, но небо уже чуть-чуть светлело. Было зябко и почему-то страшно. Я дошел до остановки и стал терпеливо ждать троллейбуса.

Он, правда, довольно быстро пришел, с ярко освещенными, но совершенно замороженными окнами, шипучими дверями и душным теплом внутри. Сколько же там было народу!

Все либо спали прямо стоя, либо шипели и ругались.

Остановок было, слава богу, немного, всего пять.

– Белорусский вокзал, – хрипло сказал водитель, и я вывалился наружу вместе со всеми.

На улице, прямо у метро, действительно, уже бойко торговали цветами. Торговцев было так много, что сначала я просто смотрел на них со стороны, боясь подойти ближе.

Они притоптывали на морозе ногами и кричали вразнобой:

– Гваздыки бырем! Розы бырем! Мымозы бырем!

Мимо них сурово ходил туда-сюда милиционер в огромном тулупе. Покупателей пока не было.

Сначала я решил подойти к человеку в грязной дубленке, по которой как будто нарочно долго ходили ногами. Он стоял ближе всех. Я сделал несколько шагов.

…И вся толпа продавцов немедленно ринулась ко мне.

Даже милиционер в тулупе вдруг остановился и стал бдительно следить за всем происходящим.

– Малшик! – заорал человек в грязной дубленке, сверкая в темноте золотым зубом, как прожектором. – Купи розы! За пять рублей отдам! Только для тебя!

Я подумал для вида и пошел дальше.

– Малшик! – заорал прожектор в дубленке. – За четыре рубля! За три рубля! За восемь рублей тры розы! Слюшай, только для твоей мамы!

Но я даже не оглянулся. Восемь рублей! С ума, что ли, сошел!

Половина продавцов немедленно потеряла ко мне всякий интерес и снова стала мирно топтаться в ожидании клиентов. А другая половина лениво выкрикивала в мою сторону что-то такое невнятное.

– Гваздыки бырем! Мымозы бырем! Иди сюда, дорогой! Иди сюда, мой ласковый! Иди сюда, мой золотой!

Одна русская тетя подошла и просто, без обиняков спросила:

– Сколько у тебя денег?

Но я сразу повернулся к ней спиной.

Я твердо решил сначала выбрать между мимозами и гвоздиками, а потом уже на глазок постараться определить, какие из них более пожухлые.

Но в полумраке мартовского утра было трудно все это разглядеть. Пару раз я просто так прошел между рядами. Потом стал ходить медленно и вдумчиво.

Наконец я понял, что если буду просто так тут топтаться, то обязательно опоздаю в школу, и подошел к толстой тете в пуховом платке.

– Для мамы берешь? – ласково спросила она. Видно, все продавцы уже поняли, что я пугливый, и старались найти ко мне правильный подход.

– Для мамы, – кивнул я.

– Мимозы? – опять задала она наводящий вопрос.

– Мимозы, – послушно кивнул я.

– Вот смотри, – доверительно сказала она. – Смотри на меня. Видишь эти мимозы, да? Прямо с поезда они. Вот смотри, дорогой, я их беру, встряхиваю… вот так – и как будто ничего не было! Видишь, не осыпаются! Они неделю будут у тебя стоять! Понимаешь?

Это опять был наводящий вопрос, и я послушно сказал:

– Понимаю.

– Три рубля.

Я помолчал и подумал.

Пучок мимоз вдруг показался мне маленьким и каким-то жалким.

– Три рубля, – хрипло сказала тетя в платке. – Для твоей мамы. За то, что у ней такой хороший сын.

Я протянул пожилой грузинке свои деньги и быстро побежал на остановку, потому что уже подъехал троллейбус.

В обратную сторону он шел почти пустой, но понемногу начал наполняться – в него на каждый из четырех остановок входили мужчины с разными цветами.

Я смотрел в ярком троллейбусном свете на эти их цветы и чуть не плакал от обиды.

Мои мимозы были самые пожухлые.

В них, правда, сохранился еще тот ярко-желтый солнечный оттенок, который так дорог людям сырой и темной весной, но веточки уже слегка подсохли, и пушистые нежные шарики из ярких, цыплячьих, стали более сухими и темноватыми.

Я вдруг страстно захотел полюбить свои цветы, но не смог.

* * *

Нести цветы было почему-то неудобно. Я не знал, как их нести – выставить впереди себя или прижать к груди. Поэтому засунул их за пазуху.

Падал мокрый мартовский снег. Фонари вдруг взяли и погасли.

Мама неожиданно быстро открыла дверь.

– Ой! – сказал она. – Цветы! Купил! Сам! Ну, иди сюда!

Я, волнуясь, произнес такую фразу:

– Мам! Поздравляю тебя! С восьмым марта! С международным женским днем!

Тут мощно заорал Мишка, и мама закричала:

– Поставь в вазу! И беги в школу скорей!

Я бежал в школу и думал на ходу. А вечером решил откровенно поговорить с папой.

– Пап, – сказал я, – скажи честно: зачем все это нужно?

– Что именно? – удивился он.

– Ну… вот это. Цветы, подарки. Почему женский день? Чем женщины лучше мужчин? По-моему, это какая-то ерунда.

Папа задумался.

– Даже не знаю, что тебе сказать… – задумчиво сказал он. – А что случилось-то?

– Да нет, ничего, – пожал я плечами. – Просто очень странный праздник. Не праздник, а какое-то наказание для мужчин, отбывание повинности.

– Ну, знаешь, – нахмурился папа. – Если тебе так сложно для мамы цветы купить…

– Зачем ты все передергиваешь! – заорал я. – Ничего не сложно! Но ведь праздник не у мамы! У всех же женщин! Я же всех их должен поздравлять, по идее! Это же бред!

– Ну что «по идее, по идее», – папа тоже заволновался в ответ. – Никто же не живет по твоей «идее». Поздравляют тех, кого хотят. Или могут. Ты, кстати, полтинник в классе на подарок сдал?

– Сдал, – устало сказал я. – И что?

– Лева! – сказал папа. – Я что-то не пойму, что ты хочешь сказать. Чего ты добиваешься? Чтоб я тебя пожалел?

Тут вдруг выяснилось, что мама стоит за кухонной дверью и боится войти. Но при этом все прекрасно слышит!

– Я за молочной бутылкой пришла, – улыбаясь, сказала она. – А у вас тут такие разговоры. Можно, я все-таки войду?

– Входи, – сказал папа.

Мама вошла, и вместо того, чтобы заниматься своей молочной бутылкой, тоже села за стол.

Она немного подумала и сказала, опять странно улыбаясь:

– Лева! Ты не мучайся! Принимай жизнь как она есть. Ты потом поймешь. Чуть-чуть попозже. А вообще, ты молодец. Сам поехал, купил цветы. Как настоящий мужчина.

– Мам! – сказал я. – Ну вот зачем ты все это говоришь? Ты же знаешь, что это папа меня попросил. А в классе я просто сдал полтинник на подарок. И все. Я же не против. Я просто не понимаю, почему есть такой праздник – женский день? В чем преимущество женщин? Ведь мужского дня-то нет.

Мама вдруг почему-то покраснела.

– Как это нет? – сказала она. – А 23 февраля? Это же и есть мужской день.

– Нет! – чуть не заорал я. – Я так и знал, что ты это скажешь! Но это неправда! 23 февраля – день Красной Армии. Это для военных праздник, а не для мужчин! Почему для мужчин-то праздника нет?

Мама посмотрела на папу. Папа посмотрел на меня.

– Лева! – сказал он умоляюще. – Это такая традиция. Праздник весны, любви, как там еще говорят, я не знаю, праздник, когда всех женщин поздравляют. И мам в том числе. Выражают свою любовь. Ну что тут непонятного?

Тут вмешалась мама:

– Ну что, по-твоему, отдельный праздник для всех заводить? – спросила она горячо. – Для мам, для бабушек, для жен, для сестер, для племянниц, для любимых девушек?

– Ну хотя бы! – сказал я. – Хотя бы какая-то была бы логика.

Настроение у меня окончательно испортилось, и я понял, что ничего хорошего из этого разговора у нас не выйдет.

Разговаривать с раздраженными родителями, скажу я вам, очень неприятное дело. Но и деваться было уже некуда.

– Лева! – сказала мама. – Ты меня как-то разочаровываешь. Не разочаровывай меня. Что ты, прям не знаю, прицепился к этому женскому дню? Ну есть он и есть. Появится у тебя любимая девушка, тогда поймешь, зачем он нужен.

Тут я тоже обиделся, покраснел и сказал:

– А если, например, не появится? Что ж, так и буду всех женщин до самой смерти поздравлять?

Тут мама встала, взяла молочную бутылку и сказала:

– Знаешь что, не мозоль глаза. Иди в свою комнату и там отмечай мужской день вместо женского. Иди, иди…

И вытолкала меня из кухни.

* * *

Сначала я чуть не заплакал. Но потом пошел к себе, лег на кровать и стал смотреть в потолок.

Я смотрел в потолок и думал о женщинах.

Мне совершенно не жалко было для них цветов, не жалко подарков. Если надо всех их поздравлять в один день – я тоже был не против.

Одного только я не мог понять – почему все в мире отказываются отмечать мужской день?

Праздник мужчин?

Не военных, не моряков, не спортсменов или грузчиков, а просто мужчин? Почему это так – непочетно быть мужчиной?

Мне стало жалко мужчин, и я стал придумывать для них праздник.

Конечно, все женщины должны в этот день дарить им подарки, но не в подарках суть. В этот день все мужики должны уходить куда-то в лес, или на берег моря, или там в какую-нибудь пустыню, или в сельву и жечь костер.

Без женщин.

Они должны сидеть, жечь костер, петь, может быть, песни. Ловить, может быть, рыбу.

«Если они без женщин будут сидеть, то им будет, наверное, скучно, – подумал я. – А если с женщинами, то это уже не мужской день».

«Нет, – вдруг подумал я, – просто этот день каждый мужчина должен прожить так, как он захочет!»

Кстати, подумал я, завтра же как раз воскресенье.

Это будет мой мужской день. Я проведу его, как захочу.

* * *

С утра опять шел противный мокрый снег.

Во дворе никого не было. Но я оделся и пошел на улицу.

Я решил, что в этот день буду долго гулять один. Чтобы никто меня не трогал, не приставал, чтобы я мог идти и думать о том, о чем хочу.

Улицы были почти пусты. Только возле пьяного магазина лежал человек и спал. (Теперь на месте этого магазина стоит «Макдональдс».)

Я зашел в магазин «Культтовары» (чуть-чуть не доходя до шашлычной «Эльбрус»). И немного постоял там, в «Культтоварах». Я всегда хотел немного постоять там, присмотреться.

– Тебе чего, мальчик? – спросил продавец.

Я пожал плечами. Он тоже пожал плечами.

Я смотрел на аккордеон, на гитары, на какие-то странные штуки, о которых я ничего не знал.

В углу стояло коричневое пианино.

– Можно поиграть? – вдруг спросил я.

– Нельзя! – грубо сказал продавец.

Я вышел из магазина и вдруг вспомнил, как мы с мамой часто заходили в этот магазин и смотрели на это пианино (ну, может, не на это, а на такое же).

– Лева, музыке будешь учиться? Если я пианино куплю? Только его ставить у нас негде, но это ладно… – как-то странно спрашивала она меня.

Я всегда отказывался.

Потом из «Культтоваров» я зашел в «Металлоремонт». Там визжал точильный круг, и человек в синем халате точил ножи. Другой крутил тиски, зажимая в них болванку для ключа.

– Тебе чего? Ключи? Квитанция есть? – спросил меня человек в синем халате.

– Нет, – сказал я. – Я насчет коньков.

– Приноси! Наточим! – сказал человек и отвернулся.

Я ему наврал. Я так и не научился кататься на коньках. Просто мне хотелось погреться и посмотреть на эти ключи. Каждый ключ был от какой-то квартиры. Сотни ключей. И каждый ключ открывал дверь в какую-нибудь чужую жизнь.

Я нащупал свой ключ в кармане и опять вышел на улицу.

Я шел знакомым путем – к центру.

К высотке на площади Восстания.

Я решил, что пойду дальше, в кинотеатр «Пламя». Теперь его нет. Теперь там что-то вроде казино. Люди играют в карты, в рулетку, пьют коньяк, сидят в креслах, слушают музыку. А раньше там было два зала – синий и красный.

И очень маленькие душные кассы.

Еще можно было пойти в зоопарк по старой привычке, смотреть на нахохлившихся обезьян и на грустных старых слонов.

Но в зоопарке плохо тем, что там всегда полно маленьких детей, причем в любую погоду. Сразу начинаешь вспоминать свою прошлую жизнь, а это ни к чему.

Я решил, что куплю билет на любой сеанс и буду смотреть кино один, в полупустом зале.

Зашел по дороге в овощной магазин и выпил стакан томатного сока.

Я взял ложку из банки с какой-то полупрозрачной жидкостью, зачерпнул соли и долго ее размешивал. Потом пил холодный красный сок, жутко соленый и вкусный.

В овощном магазине пахло гнилью и было полно женщин.

Я вышел оттуда и зашел в аптеку, которая и сейчас, по-моему, существует – на углу, перед самым зоопарком. Там было совсем тихо и стояла маленькая очередь.

Я зачем-то тоже встал в очередь и стоял минут десять.

Когда дошел до окошечка, спросил:

– Глюкоза есть?

– Нет, – сказала тетенька в белом халате и подозрительно посмотрела на меня.

– Ладно. Тогда извините, – сказал я. Мне почему-то не хотелось уходить из аптеки, и я стоял, смотрел на лекарства, нюхал их странный тяжелый запах.

Потом я опять всунул голову в окошечко и спросил:

– А этот… гематоген есть?

– Нет гематогена! Замучили уже со своим гематогеном! – закричала тетенька.

* * *

Я перешел улицу – от зоопарка к метро, а от метро к серому глухому дому, от которого можно было идти налево за угол к «Баррикадам», кинотеатру мультипликационного фильма. И дальше мимо «Баррикад», по площади, мимо булыжной мостовой и пожарной части – к высотке.

Но я не пошел этим путем. Решил идти через двор. Прошел вдоль серого глухого дома направо, повернул за угол и оказался в тесном и темном нижнем дворе. От нижнего двора к верхнему вела старая развалившаяся каменная лестница.

Надо мной в проходе висела громада высотного здания с рубиновой звездой на шпиле.

Она заслоняла собой все небо. Серое, облачное, сырое небо.

Здесь, в нижнем дворе, стояла женщина в расстегнутом пальто. Она смотрела на мужчину, который заводил машину. Машина никак не хотела заводиться.

– Эй, парень, толкни, а? – крикнул мужчина.

Вместе с женщиной в расстегнутом пальто мы уперлись в зад машины и стали ее слегка толкать.

Женщина была одета нарядно, на руках у нее были кожаные коричневые перчатки. Она ругалась, но не сильно. Себе под нос.

Наконец машина завелась.

– Может, тебя подвезти куда? – спросила женщина.

Я помотал головой.

Двор опустел.

Я медленно поднялся по лестнице в верхний двор.

Громада высотки стала еще больше. Но здесь, совсем рядом, я почему-то всегда переставал ее замечать.

Верхнего двора на самом деле практически уже не было, было узкое место между двумя старыми, обшарпанными домами. Здесь ходили большой толпой голуби и клевали раскисшую пшенную кашу.

Из форточек доносились запахи еды. Играла какая-то музыка.

Я подумал, что не хотел бы здесь жить, но хотел бы приходить сюда каждый день – чтобы смотреть на высотку очень близко. Близко-близко. И еще подумал, что этим людям, которые здесь живут, высотка загораживает небо.

В кассах было темно.

Показывали два фильма – «В бой идут одни старики» и «Есения». «В бой идут одни старики» я много раз смотрел. А «Есению» смотреть не хотел.

Я понял, что мой мужской день быстро заканчивается.

Подумал – а что если пойти по улице Герцена до самой Красной площади? Но потом вспомнил, что возвращаться придется на метро, и расхотел.

Потом решил, что куплю напоследок что-нибудь в пельменной рядом с зоопарком, какой-нибудь марципан, и пойду домой.

В пельменной почти никого не было в этот час.

Сидел одинокий старик в старом пальто и ел пельмени со сметаной, за двадцать семь копеек.

Он утирался платком, и почему-то этот его жест показался мне безумно жалким.

Я подошел к кассе и выбил тринадцать копеек за марципан.

– Так нет же марципанов! – крикнул повар, помешивая длинным черпаком в кипящем котле с пельменями.

– Может, тебе пельменей полпорции? – ласково спросила меня кассирша.

Я подумал и попросил черный кофе.

И сел за столик рядом с мутным окном.

По улице медленно проходили люди. Кофе был обжигающе горячий и сладкий. Я случайно немного разлил на пластмассовый стол и смотрел на коричневую лужицу, медленно подползавшую к краю.

Потом стал быстро пить.

Вдруг за окном я увидел девушку.

* * *

Она шла одна, помахивая зонтом. Вокруг шеи был обмотан длинный красный шарф.

Она остановилась возле пельменной и стала разглядывать афишу «Баррикад» – через улицу. Она стояла ко мне спиной.

Больше я ничего не помню.

Когда я вышел из пельменной, девушки уже не было.

И я подумал, что впервые в жизни решил пойти за кем-нибудь просто так, от нечего делать. Но у меня не получилось.

«Первый блин комом», – подумал я.

Шел домой и думал, что почему-то это был настоящий мужской день. Хотя я не ловил рыбу, не жег костер и не пел песен.

Но это был он. Мужской день.

Секция бокса

Во втором классе ко мне стал приставать хулиган Ямочкин.

– Ну как он к тебе пристает? – спрашивала, бывало, мама. – Ну что вот он, например, делает?

– Бьет! – коротко и с обидой отвечал я.

Мама молча смотрела на меня. Кончались эти разговоры всегда одинаково.

– Ну и дай ему в глаз! – говорила мама, кровь приливала к ее лицу, и было видно, что сама она готова дать в глаз хулигану Ямочкину хоть сейчас.

Я молча уходил в свою комнату, ложился лицом на подушку и долго лежал.

Мама ходила по квартире и тяжело вздыхала. Так продолжалось довольно долго. С некоторыми перерывами. По-моему, до третьего класса.

Лицо у хулигана Ямочкина было розовым и пушистым.

Мне казалось, что он оживлялся, только когда видел меня. Когда он меня не видел, он ходил по школьным коридорам худой скорбной тенью.

Когда он попадался на глаза учителям, с ними что-то происходило. Учителя багровели, зеленели и начинали кричать безо всякого смысла.

– Не стой здесь! – кричала ему, например, учительница начальных классов Виктория Марксэновна. – Не смей здесь стоять! Уходи отсюда! Здесь учительская! Ты меня хорошо понял?

– Понял-понял! – мрачно отвечал Ямочкин и шел куда-нибудь восвояси.

– Представляете, стоит рядом с учительской! Наглый такой! – сообщала она гневно Петру Николаевичу, толстенькому завучу. – А если он классный журнал стащит? Что я тогда буду делать?

– У меня был один раз такой случай, – доверительно говорил Петр Николаевич. – Стащили журнал и не отдают, подонки. Ну что ж, пришлось милицию вызывать. Это же документ! Я же по нему отчитываюсь!

– Нашли? – с замиранием сердца спрашивала Виктория Марксэновна.

– А как же! – довольно улыбался Петр Николаевич, и они, оживленно переговариваясь, входили в учительскую, а я оставался в коридоре, глядя вслед скорбной спине Ямочкина.

Но стоило Ямочкину заметить меня, он сразу как-то оживал и веселел. Наверное, так веселится какой-нибудь тигр при виде антилопы гну.

– Лева, привет! – орал он еще издали. – Саечку хочешь?

Я прижимал подбородок к груди изо всех сил, но Ямочкин просовывал туда, под подбородок, свои длинные пальцы и делал мне саечку – то есть дергал мой подбородок что есть силы вверх. Описать словами это движение я не сумею, но от него всегда почему-то щелкали зубы и потом долго ныло во рту.

– Еще хочешь? – весело спрашивал он.

Изо всех сил я старался терпеть, но долго терпеть не получалось.

Первое время я еще пытался жаловаться учителям, но они как-то странно смотрели на меня, делали Ямочкину строгое замечание и тут же куда-то исчезали. Хотя если меня рядом не было, они могли орать на него минут по пять. Без всякой видимой причины. В чем тут была разгадка их бранного поведения, я так и не понял.

Потом я стал прятаться от Ямочкина – в нашей школьной библиотеке. На последнем этаже.

Найдя это чудесное пустынное место, я на больших переменах чувствовал себя довольно спокойно, проводя время не без пользы, то есть внимательно читая подшивку «Пионерской правды».

Ямочкин никак не мог сообразить, куда я от него деваюсь, но потом кто-то ему донес, и он с радостными воплями выволок меня из тихого убежища под удивленные и неприязненные взгляды старенькой седой библиотекарши.

Выходя из школы, я сильно вздрагивал, видя у школьных ворот хулигана Ямочкина. Он никогда не ходил один, всегда с двумя-тремя такими же придурками.

В конце концов Ямочкин совсем распоясался, и я ждал каждого школьного дня с каким-то особым, подлым и липким страхом.

* * *

Когда мама узнала об этих моих злоключениях, она сильно и надолго расстроилась.

– Ты должен дать ему в глаз! Понимаешь? – каждый день упрямо повторяла она. – Если ты ему сейчас не дашь, тебе потом будет очень плохо. Постарайся! Я тебя очень прошу!

– Мама! – наконец сказал я. – Я не могу ему дать в глаз! Ну не могу, и все!

– Неужели ты так боишься? – неприятно удивилась она.

– Нет! – твердо сказал я.

– А тогда почему?

Я задумался.

Главная причина содержалась, конечно, в лице Ямочкина.

Ночью, перед сном, я закрывал глаза и представлял себе это лицо во всех деталях. Пытался представить, как ударю в это лицо.

Но оно было слишком розовым и пушистым. На нем были старые следы от зеленки. На нем были прозрачные детские волоски. На нем были щербатый рот и оттопыренные уши. На нем были маленькие и противные бегающие глазки. Оно было слишком подробное, это лицо.

– Мам, я не могу ударить человека в лицо, – сказал я.

– Так! – горестно воскликнула мама. – Еще чего придумал! Все могут, а ты не можешь! Ты можешь! Ты просто не хочешь.

– Нет, – твердо сказал я. – Я не могу.

Наконец она не выдержала.

– Сима! – закричала она в голос. – Ты слышишь? Твой сын не может, видите ли, ударить человека в лицо.

Папа вышел в большую комнату с полотенцем на плече и с бритвой в руке и тихо сказал:

– Ну, вообще-то это трудно. Но только в первый раз.

– Вот и я о том же! – запричитала мама. – Ты попробуй! Попробуй, Лева! А потом уже говори.

Папа вытер лицо полотенцем и спросил:

– А как, например, он к тебе пристает? Что он делает?

– Бьет! – изо всех сил заорал я и тут же начал непроизвольно, совершенно не нарочно рыдать. Я пытался остановить себя, потому что было очень стыдно, но не мог.

Конечно, Ямочкин меня не бил! Конечно, не бил! Но он делал хуже! Гораздо хуже!

Все это я попытался объяснить папе сквозь жуткие хрипы и стоны, и наконец он меня понял.

Он посмотрел на маму.

Мама сидела за столом с совершенно серым лицом.

– Сима, я не знаю, что делать! Просто не знаю! – горестно прошептала она.

Папа вдруг тихо сказал:

– Я знаю.

Он выволок меня в прихожую и стал надевать на меня, как на маленького, ботинки:

– Пошли, – сказал он тихо.

Я испугался и послушно завязал шнурки.

Папа вышел на улицу и почему-то побежал впереди меня. Мы быстро дошли до школы, и он спросил через плечо:

– Где он?

– Кто? – не понял я.

– Твой Ямочкин!

– Не знаю. А зачем он тебе, пап?

– Поговорить! – крикнул папа.

Я хотел взять его за руку и увести от греха, как вдруг из школьных ворот прямо на нас вышел Ямочкин, и по моему лицу папа понял. Это он! Мой Ямочкин.

Помню, что солнце тихо и мягко садилось на далекие крыши. Папа по-прежнему бежал впереди, волоча за ухо несчастного Ямочкина, тот противно скулил от страха и боли, а я плелся сзади и не знал, что делать – то ли радоваться нашей общей победе над врагом, то ли спасать Ямочкина, которому папа в эти минуты был способен открутить ухо вообще навсегда.

Тут откуда-то вдруг появилась еще и мама. Сначала она жутко испугалась, потом стала что-то горячо доказывать вконец обалдевшему Ямочкину, потом с трудом оторвала папину руку от огромного, прозрачным огнем горевшего уха, и мой мучитель пробежал мимо меня, пряча в ладонях розовое и пушистое лицо.

* * *

Никакого облегчения после этого я не почувствовал. Напротив, в школе стало еще тяжелее.

Ямочкин, правда, перестал ко мне подходить. Стали подходить его знакомые из пятого и шестого класса и ласково говорить о том, что доносчику по-любому смерть.

После Нового года я твердо попросил отца перевести меня в другую школу, что он и сделал буквально в течение недели.

При этом у нас состоялся такой разговор.

– Могу тебя перевести в нашу подшефную школу, – как-то задумчиво сказал он. – В тридцать вторую.

– В какую еще тридцать вторую? – неохотно спросил я.

– На Метростроевской, – терпеливо объяснил он. – Французская спецшкола, очень хорошая. Наша фабрика совсем рядом, мы над ними шефствуем, ремонт им делаем, лингафонный кабинет купили. В общем, отцы-благодетели, – засмеялся он. – Ну, так положено. Каждая фабрика шефствует над какой-то школой. Я буду к тебе заходить. Там тебя уж точно никто не тронет. Далеко, конечно, ездить будет, но утром я тебя смогу иногда на машине отвозить. Идет?

– Нет, не идет, – сказал я.

– Почему это? – удивился папа.

– Не хочу французский учить, – ответил я и отвернулся.

– Понятно, – сказал он. – Странный ты, Лева, ей-богу. Сдачи дать не можешь, а упрямый как черт.

* * *

Папа правильно меня понял. Я не хотел учиться в школе, где, как мне казалось, каждый будет на меня показывать пальцем – директорский сынок!

В результате папа перевел меня в школу рядом с Тишинским рынком. Около Белорусского вокзала. И я стал каждый день ездить туда на троллейбусе.

После той дурацкой истории вдруг выяснилось, что папа решил взяться за меня всерьез.

– Спортом надо заниматься! – коротко объяснил он мне свою педагогическую позицию. – Будем тебя в секцию записывать! Понял?

– А в какую секцию? – спросил я.

– Даже не знаю… – задумчиво сказал папа. – Староват ты уже для спорта, Лева!

– В каком это смысле? – неприятно удивился я.

– В прямом! – сказал папа и засмеялся.

* * *

Сначала мы поехали на двадцать третьем трамвае на Стадион юных пионеров.

Там мы долго шли через футбольное поле к манежу.

Внутри манежа мне понравилось. Там было светло, просторно, гулко и работали гимнасты. Мальчик висел на брусьях, в аккуратных белых чешках, в аккуратных белых лосинах, весь мускулистый и напряженный.

Мальчику было, наверное, лет восемь.

Другие такие же мальчики летали над козлом, отжимались по сто раз и хохотали в углу на матах.

Пахло здесь как-то тревожно.

Я сразу понял, что меня не возьмут.

– Понимаете, – взволнованно сказал папа, – я тоже когда-то занимался гимнастикой. У меня второй мужской разряд был. В пятьдесят втором году. Я на соревнованиях выступал.

– Очень хорошо, – спокойно сказал тренер. – А мальчик где-нибудь занимался?

– Он долго болел, – сказал папа, опять волнуясь.

– Ничего не могу сделать, – сухо ответил тренер. И вдруг заорал: – Акопов! Я к тебе обращаюсь! Хватит ваньку валять!

Мне сразу расхотелось к нему в секцию.

Тренер вновь вежливо повернулся к нам.

– Ничего не могу сделать, – сказал он спокойно и веско. – У меня ребята уже разрядники. Для новичка он совсем слабоват. Попробуйте в акробатику.

– А что? – обрадовался папа. – Может, и правда, в акробатику?

– Вон они занимаются, – показал тренер рукой.

В дальнем углу шесть человек выстраивали пирамиду. Один растопырил колени, ему на каждое колено встало по толстенькой девушке, а на каждой девушке повисло по одному маленькому мальчику.

– Пойдем, пап! – попросил я тихо.

* * *

– Ты куда все-таки хочешь? – спросил он меня на улице.

– Никуда! – честно сказал я.

– Может, легкая атлетика? – с надеждой спросил папа. – Тут, говорят, легкая атлетика сильная. Прыжки с шестом. Бег с барьерами. Спортивная ходьба.

– Я в футбол хочу, – тихо попросил я.

– Это не спорт, – поморщился папа. – Просто беготня. Ты не сможешь, у тебя печень слабая. Тебе организм надо укреплять. Надо что-то другое.

Он взял меня за руку, как маленького, и повел прочь.