Текст книги "Наледь"

Борис Можаев
НАЛЕДЬ

1

Пасмурным майским утром в понедельник шел своим обычным рейсом из Приморска в Тихую Гавань чистенький морской катер, именуемый «трамвайчиком». Его сопровождала крикливая ватага чаек. Несколько молодых людей, стоявших на корме, кидали хлебные крошки и корки бананов; чайки с пронзительным криком суетливо толкались над волнами, шлепались в воду, торопливо заглатывали хлеб и, судорожно махая крыльями, повисали неподвижно в воздухе, словно привязанные на невидимой нитке.

Молодые люди, изловчась, в такие мгновения попадали кусочками бананов в чаек и, довольные, шумно смеялись.

– Ну, не бейте вы чаек! Это же дурная примета… – жалобным голосом упрашивала ребят круглолицая полная девушка в рыжей верблюжьей куртке.

– А ты не хнычь! – обрывала ее причитания подружка в коричневом платье и в синем распахнутом пальто. В этом платьице, в аккуратно заплетенных темных косах, в том, как она держала голову, слегка набок, было что-то ученическое.

Перед ней дурашливо выламывался высокий остроносый парень; он картинно размахивал руками, растопыривал длинные худые пальцы, встряхивал челкой русых волос, спадавшей углом на бровь.

Она плохо слушала его и часто поглядывала через плечо в сторону одиноко стоявшего возле борта рослого плечистого пассажира. Несмотря на свежий ветер, тот был в одной клетчатой рубашке, а легкий пиджак держал в руках.

– Хочешь, познакомлю? – внезапно предложил остроносый парень, перехватив один из ее взглядов и кивая головой в сторону одинокого пассажира.

– Ой, Миша, не дури! – потянулась к нему руками круглолицая.

– Была нужда, – сказала девушка в коричневом платье. – Захотела бы – и сама познакомилась… А тебе это не по зубам.

– Мне?! – протянул вызывающе парень. – Хорошо! – Он застегнул на все пуговицы светлый плащ и двинулся к одинокому пассажиру.

Тот стоял по-прежнему возле самого борта, опустив руки на поручни, и пристально всматривался в лесистые берега, чуть тронутые светлым налетом первой зелени. Широкие черные брови, распластанные в крутом взмахе, шишковатый лоб и густые, вздыбленные щетиной волосы придавали его лицу выражение властное, решительное и почти упрямое.

Парень в светлом плаще подошел к нему, но, посмотрев сбоку на сурово нахмуренное лицо, стал нерешительно переминаться на месте и насвистывать «барыню».

– Невесело, – произнес наконец парень и огорченно вздохнул.

Незнакомец посмотрел на него и вдруг широко и добродушно улыбнулся:

– Трудно знакомиться с мужчинами, правда?

Парень растерянно пожал плечами, но затем тоже рассмеялся и согласился:

– Правда!

– Ветер-то с кормы. Так что теперь я все ваши секреты знаю, – подмигнул ему пассажир в рубашке. – Вы из Тихой Гавани, работаете на стройке? Точно?

– Точно, – подтвердил парень.

Незнакомец протянул руку:

– Меня зовут Сергеем Петровичем, фамилия Воронов. Еду к вам, тоже на стройку.

– Да? – парень радостно потряс руку. – Михаил Забродин, прораб. – Затем он махнул рукой, и с кормы подошли две уже знакомые нам девушки и приземистый скуластый парень. – Вот, разрешите представить вам моих друзей. Все строители. Тоже из Тихой Гавани. В Приморск ездили на выходной.

Девушка в синем пальто назвалась Катей, полная в желтой кофте – Лизой, парень – Семеном. Воронов разглядывал Катю; у нее были серые глаза, резко очерченные густыми черными ресницами, прямой нос с очень подвижными, открытыми, точно рваными ноздрями. «Такое лицо не забудешь», – подумалось ему.

– А теперь позвольте заняться вами. – Михаил смешно округлил глаза, выпятил нижнюю челюсть; лицо его приняло выражение важное и строгое. – Вы институт кончали! Ваш аттестатик? – подался он грудью на Воронова. – А? Чего? Диплом? Все равно кладите на стол, мы проверим и окажем вам поддержку, – он сделал ударение на «е».

Лиза заливисто захохотала и, вытирая рукой выступившие слезы, сказала Воронову:

– Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Это он нашего начальника кадров изображает, Михаила Титыча. Ужас как похоже!

– Перестань кривляться, – с раздражением заметила Катя.

– А? Чего? – Михаил встретился с ней взглядом и, решительно повернувшись к Воронову, спросил грозно, басом: – Ваше семейное положение?

Катя насторожилась, искоса глядя на Воронова.

– Да вроде женат, – отвечал с улыбкой Воронов и в свою очередь посмотрел на Катю.

– Очень хорошо! – важно произнес Михаил, оборачиваясь к Кате.

– Паяц! – Катя резко повернулась и пошла прочь.

– Катя, подожди! – крикнула Лиза и побежала за ней вдогонку.

Затем ушел Семен. И, наконец, извинительно разведя руками, удалился и Михаил. Он догнал их у дверей в носовой отсек.

– Пожалуйста… Что и требовалось доказать, – донесся до Воронова голос Михаила.

– Не нужны мне твои доказательства, – сердито отозвалась Катя и прошла в помещение.

Воронов невольно улыбнулся – он оказался свидетелем простодушной хитрости Михаила… Тот устроил целое представление только затем, чтоб разоблачить в глазах Кати своего возможного соперника. Вот, мол, он каков – женатый…

Еще на вокзале, возле причала, Воронов почувствовал на себе пристальный настороженный взгляд Кати. Он стал неподалеку от ее компании, возле борта, изредка поглядывая на нее, не решаясь подойти познакомиться.

«Экий донжуан неуклюжий! – посмеивался он над собой. – Такую отпугнул… Женатый! Кому нужна здесь анкета? Да еще фальшивая».

Глядя на далекий гористый берег, он продолжал думать о ней, пытаясь отгадывать – кто она? Чем занимается? Есть в ней что-то еще от школярской нетерпимости. Должно быть, из техникума? А может, и по вербовке приехала, из десятилетки… Счастье искать…

Ветер, отбушевавший за ночь, теперь дул ровно, мягко и гнал с моря лохматые тяжелые облака. Они текли навалом, точно овечье стадо, сбивались у прибрежных островерхих сопок. И волны, нагулявшиеся за ночь, шли так же спокойно и лениво: были они крупные, гладкие, а на мягких округлых гребнях тускло и ровно блестели, точно слюдяные. Все в море было солидно, невозмутимо, свежо, как на душе хорошо поработавшего, а потом отдохнувшего человека.

Кроме суетливых чаек Воронов заприметил несколько стаек припоздавшей чернети; но утки, еще издали завидя катер, кучно поднимались, мельтешили над гребнями и западали в волны. Маленькие пегие нырки подпускали катер близко и перед носом его ныряли, прощально махнув желтыми лапками, исчезали совершенно, словно растворялись в воде.

Воронов оглядывал всю эту благодать, вдыхал свежий арбузный запах моря и радовался безотчетно широко, всем существом. Ему приятно было сознавать, что наконец-то он вернется на «большую землю» и заживет жизнью женатого человека. Пора уже, пора. Тридцать пятый пошел…

«Все будет хорошо», – твердил он про себя. На Камчатке кочевал по мелким стройкам, а ей – проектировщику – на них делать было нечего. В Тихой Гавани другое дело – здесь строится целый город. В совнархозе ему сказали, что строительство крупное, многоотраслевое, что его посылают пока на участок, но многие участки в недалеком будущем превратятся в отдельные строительства.

– Так что готовьтесь на большее, – сказал ему начальник управления совнархоза. – Стаж у вас приличный. К тому же вы не только производственник, но и проектировщик в прошлом. Для нас это ценно…

Воронов из расспросов успел узнать, что начальник строительства в Тихой Гавани человек опытный, в годах, и оттого, видать, спокойный. Про главного инженера Синельникова говорили разное: одни уверяли, что это инженер с большим размахом и что из него выйдет крупный руководитель, другие отмалчивались, пожимая плечами, или отвечали ничего не значащей фразой: «Поезжайте, сами увидите…»

Тихая Гавань показалась совершенно неожиданно. На траверсе выступающего далеко в море скалистого мыса катер дал гудок – тягучий звук сирены был густой, дребезжащий, словно придавленный низко ползущими серыми облаками. Катер поравнялся с навесной скалой и юрко свернул за нее, как пешеход за угол дома. Затем он обошел огромный камень, отдаленно похожий на силуэт корабля, и оказался в гранитных воротах обширной бухты, по лесистым берегам которой были редко разбросаны аккуратные белые домики, дощатые бараки и строящиеся корпуса с черными глазницами пустых оконных проемов. Из отсеков на палубу вывалила шумная толпа; покрикивая, расталкивая людей, вдоль борта пробегали матросы. Среди пассажиров Воронов вскоре отыскал новых знакомых.

– Подходим! – весело приветствовал его Михаил. – Держитесь с нами. Мы вас живо передадим в руки самому начальнику.

– А где ваши вещички? – спрашивал Семен.

– А вот, – Воронов указал на фибровый чемодан, стоявший возле борта.

– Богато живете, – сказал Михаил, и Воронов заметил, как бросила Катя в сторону Забродина быстрый и сердитый взгляд.

«С характером девочка…» – подумал он.

Катер подходил к единственному в этой обширной бухте причалу, заваленному грудами кирпича, железобетонных плит, стальных балок и ферм. Возле причала тесно, в два ряда, стояли черные неуклюжие баржи с низкими грязными бортами. К одной из этих барж пришвартовался катер; бросили дощатые сходни, и народ повалил на берег.

2

Воронов поселился на время, до получения квартиры, у Михаила Забродина, того самого парня с белесой челкой, с которым познакомился на катере. Жил Михаил в собственном доме вместе с отцом Иваном Спиридоновичем, на отшибе от городских кварталов в маленьком поселке, прозванном Нахаловкой.

Эта Нахаловка разместилась, вопреки всем и всяческим генпланам, поближе к бухте, на жирной пойменной земле вдоль таежной речки Пасмурки. Нахаловку еще называли поселком «индусов»; разумеется, не в честь выходцев из далекой Индии, а оттого, что осели там индивидуальные застройщики.

Откуда они? Из каких концов света? Неведомо. Они приехали без договоров, без путевок, и в то время когда на месте будущих городских улиц еще бились на ветру рыжие полотнища палаток, здесь, в Нахаловке, уже светились солнечной желтизной новенькие стены добротно срубленных домов, а на выгоне паслись на приколах коровы, сушились рыбацкие сети. И с рассветной зорькой раздавалось на всю округу заполошное пенье петухов.

– Когда же вы успели все это построить, отец? – спросил Воронов Ивана Спиридоновича, оглядывая уютный, перегороженный на три части дом Забродиных. – И перегородки, и сени, и веранда!

– Э, милый! Долго ли умеючи сотворить, – говорил старший Забродин, накрывая на стол по случаю гостя. – Я сам и плотник, и штукатур. Михаиле иногда помогал!

Тронутый густой проседью, но еще по-молодому синеглазый и рыжеусый, он говорил с чуть заметной иронией:

– Приехал я еще в прошлом годе к сыну. И вот ведут меня в палатку. Сунули топчан: «Располагайся, отец!» Да что я, цыган, что ли? Прости меня господи. Среди лесу да среди камня и жить в палатке! Ну, нет. Пошел в контору, выписал бруса, гвоздей и всякой иной мелочи. Да и ссуду дают каждому. Только стройся. Я и управился без малого за три месяца со своим домом. А на миру можно и быстрее отстроиться. Так что ж это у вас за мода такая заведена на стройках? Заводы всякие строят – и камня и бруса завались. А люди, это строители, стало быть, живут в палатках годами. Срам!

Воронов смущенно кашлянул в кулак.

– Ты ничего не понимаешь, отец, – отозвался из кухни Михаил. – Все это – временные трудности.

– Какие там временные! – возразил Иван Спиридонович. – У нас вон уж третий год в палатках живут. А на другое место переедут – опять палатки. Так и жизнь вся пройдет. А ведь она у меня не временная.

На столе между тем появлялись тарелки с картошкой, с огурцами, с копченой скумбрией. И все это было нарезано крупными кусками, как режут только мужики.

Широкий в кости, сутуловатый и крепкий, весь свилистый, как осокорь, Иван Спиридонович ходил мягкой медвежьей походкой, и голос его, глухой и хрипловатый, звучал мягко, без укора:

– Ну, я понимаю, дом каменный со всякими удобствами не враз построишь. А деревянный-то сколотить для самих себя нешто долго? Так нет, живут в палатках, по-цыгански. Что за корысть? Не понимаю.

Пол-литра водки он разлил по стаканам. Получилось почти по полному.

– Ну, с приездом вас! – чокнулся он с Вороновым, потом с Михаилом и сказал, как бы оправдываясь: – Я меньше ста пятидесяти не принимаю, не то изжога мучает. От малой дозы, должно быть. Значит, начальником над Михаилом будете? – Иван Спиридонович наклонялся к Воронову и весело подмигивал ему. – Хоть бы вы помогли оженить его. Тут девка одна есть добрая… И прыткая, что коза.

– Ладно глупости-то говорить, – Михаил старался держаться степенно, хотя выпитая водка нет-нет да и растягивала губы его в широкой беспричинной улыбке.

– А что! Либо неправду говорю? – подзадоривал его отец. – Нешто плохая девка? Или не нравится?

– Да при чем тут она? Нравится, не нравится!.. Ты бы лучше о деле поговорил, – пытался Михаил отвести отца от этой темы.

– Про дело и говорю. Вон какие хоромы отстроил, а толку-то что.

– Шел бы на стройку работать, вот и толк был бы.

– Эка невидаль твоя стройка! А мне и сторожем на вокзале неплохо. День отстоял – трое суток свободный. Хочу рыбу ловлю, хочу на охоту в тайгу иду. И мясо и рыба не переводятся. А много ли я там на стройке заработаю?

– Не в рыбе суть, – не сдавался Михаил.

Воронов вяло ел, рассеянно слушал Забродиных и чувствовал, как тяжелеют его веки и невольно щурятся глаза. Всю ночь он не спал; корабль в Приморск пришел поздно, в гостиницах мест не было, и он до самого утра бродил по вокзалу.

– Вам поспать с дороги-то нужно, а мы вас, простите, болтовней донимаем. – Иван Спиридонович заметил наконец сонное состояние Воронова. – Проходите в Михайлину комнату и располагайтесь без церемоний.

От койки Воронов отказался; он с трудом снял запыленные сапоги и сладко растянулся во всю длину на кушетке, прикрыв полотенцем лицо. В нахлынувшей дремотной волне ему показалось, что накренилась под ним кушетка и поплыла в размеренной корабельной качке.

Проснулся он от звонкого окрика:

– Есть кто-либо живой в этом доме?

В первое мгновение Воронов подумал, что он и не спал вовсе; но, сдернув с лица полотенце, заметил, что в комнате было сумеречно. За перегородкой кто-то ходил.

– Кто там? – хрипло спросил Воронов, еще толком не понимая, где он сам находится.

В комнату просунулась маленькая рука и решительно отдернула пеструю штору. Потом показалось девичье лицо.

– Простите, – Воронов быстро встал и никак не мог сообразить, где он видел эту, казалось, такую знакомую девушку с серыми глазами.

– Извините за беспокойство, товарищ инженер. Вы что же, за хозяев остались?

В вопросе сквозила явная ирония.

– Одну минутку, – Воронов стал обуваться и вдруг вспомнил, что это же Катя и пришла она, должно быть, к Михаилу.

– Как почивали на новом месте? – звучал ее насмешливый голос из соседней комнаты.

Воронов наконец вышел и столкнулся с ней лицом к лицу; она стояла возле шторы в синем нараспашку пальто, с открытой белой шеей, тоненькая, стройная, игриво поводила плечами и дерзко смотрела ему в глаза. Воронов смутился от этого открытого вызывающего взгляда, невольно посмотрел вниз и увидел черные туфельки, сухие статные лодыжки, сильные икры… и еще больше смутился.

– Что же мы стоим? Может, вы проводите меня? Дорога дальняя, время к ночи идет… А я все-таки девушка. – Катя говорила с легкой улыбкой недоумения.

– Я бы с удовольствием. Но видите, какая история – кроме меня, никого нет в доме. И ни ключей, ни замков…

– Не беспокойтесь. Во дворе старик сети вяжет.

«Значит, она знала, что Михаила нет, – подумал Воронов. – Зачем же она вошла? Странная девица! И удобно ли мне провожать ее? У всех на глазах… но и отказаться нельзя».

– Сейчас! – Воронов снял со стены плащ, перекинул на руку. – Пошли!

С крыльца Катя помахала Ивану Спиридоновичу:

– Дядь Иван! Мише – приветик.

Забродин встал с чурбака, бросил сеть и долго смотрел им вслед, прикрываясь ладонью от закатного солнца. Воронов, не оглядываясь, чувствовал на себе этот пристальный взгляд и шел с таким ощущением, будто его раздели до пояса и льют ему на спину холодную воду.

От Нахаловки на стройку шла извилистая каменистая дорога в ухабах и рытвинах. Но Катя свернула на тропинку в сторону моря.

– Куда же вы? – спросил Воронов.

– Я в город по дороге не хожу: пыльно, а я, видите – в новых туфлях. – Она внезапно рассмеялась. – У вас такой вид, будто вы босиком остались. Пойдемте! Здесь не колется. – Она протянула руку.

Воронов взял ее и крепко пожал:

– Пойдемте!

Тропинка нырнула в густые заросли лещины. Воронов шел впереди, отводя от лица мягкие податливые ветки с молодыми липкими листочками. Пахло нежным с горчинкой запахом распустившихся листьев и парным сыроватым духом раздобревшей весенней земли.

– Вы, должно быть, Михаила искали? – спросил Воронов, стараясь этим разговором смутить свою не в меру смелую спутницу.

– Нет.

– Гм. Хороший он парень.

– Жидковат.

Воронов засмеялся и все с большим любопытством смотрел на Катю.

– Это не беда. Возмужает.

– Не в том смысле. Характером жидок. Клонится, как березка на ветру… То к Лукашину, то к Синельникову. А может быть, и к вам потянется, если вы окажетесь достаточно устойчивым. Если сами не погнетесь.

– Ого! Что же здесь, погода бурная?

– Всякое бывает.

– Вы говорите так, словно в управлении работаете.

– А я там и работала… старшим нормировщиком.

– А теперь?

– У Михаила сварщицей.

– Отчего же в прорабстве оказались?

– Видите ли, рука у меня слишком тяжелая. Носила я наряды на подпись к главному. И однажды ему захотелось поцеловаться. Ну я и отпечатала ему поцелуи из пяти пальцев на щеке. Пришлось переучиваться на сварщицу.

Они вышли на прибрежный откос, спустились к морю и пошли неторопко по галечной отмели вдоль самого приплеска.

– Откуда вы приехали? – спросил Воронов.

– Из Красноярска, от тетки сбежала.

– А где же родители?

– Мать умерла, отец в войну погиб.

– А что же тетка?

– Добрая душа. Все хотела меня устроить, как она говорит, по торговой части. А мне вот море нравится… – Катя усмехнулась. – Только с берега.

Она вдруг тоненько, заливисто запела:

 
Волны знают, волны говорят: вернется…
 

И оборвала песню на высокой ноте:

– Глупо все это. Никто ничего не знает. – Посмотрела на Воронова. – У вас нет одышки?

Воронов оглушительно захохотал:

– Зачем это вам понадобилась одышка?

– Так. Может, придется бежать от вас.

– Ну, брат, от меня не сбежишь.

– Я это и раньше заметила.

– Что?

– Что вы самоуверенный.

– А вы мне нравитесь.

– Целоваться не будете?

Воронов прислонил ладонь к щеке и покачал головой.

– Тогда пойдемте вон за ту скалу. Там бухточка есть маленькая. В ней по вечерам дельфины рыбу ловят.

Вход в бухточку преграждал высокий и острый выступ скалы; черный и гладкий, лоснящийся от воды, гранитный гребень, словно лемех, разваливал набегавшие на него волны. Они сердито шипели, отступая, пузырились крупной рыхлой пеной, таявшей на галечной отмели, и снова набегали, покрывая блестящую гальку, и лезли по черным бокам неподатливого утеса.

– Ого! Тут, брат, не прыгнешь. Давайте перенесу. – Воронов потянулся к Кате; он был в сапогах.

– Посторонитесь! – Катя отвела руку Воронова и отошла на несколько шагов от скалы.

– Раз, два, три… – Она считала волны и отшатывалась при каждом шумном ударе. – Оп-ля! – Катя рванулась по мокрой галечной отмели вслед за отползавшими пенистыми бурунами и в одно мгновенье оказалась за скалой.

Воронов побежал за ней, но следующая волна настигла его на полпути, упруго ударила в ноги, обдавая холодными брызгами. Он зашатался, потеряв равновесие, и еле устоял на ногах.

«Что за глупости я вытворяю! – с досадой подумал Воронов. – Занимаюсь каким-то нелепым ухаживанием… И еще недоставало искупаться…»

Он отряхивал с себя воду и хмуро исподлобья смотрел на смеющуюся Катю.

– О, какой вы сердитый! Идите сюда, здесь сухо. – Она сидела на высокой отмостке из булыжника, выложенной чьей-то заботливой рукой. – Вот сюда! И давайте глядеть на море. Только не говорите. Ничего не говорите…

Воронов зябко передернул плечами, накинул плащ и сел на камень в ногах Кати. Она сидела рядом, обхватив ноги и уткнувшись подбородком в колени, сжалась в комочек и казалась совсем маленькой, худенькой. Но смотрела она строго, сведя брови, и ее большие серые глаза были совсем черными от расширенных зрачков. И нечто властное, повелительное исходило теперь от нее, точно все, что она делала, было очень важным, необходимым; и Воронов подчинился этому и стал смотреть на загустевший в сумеречной хмари горизонт, и оттого казавшийся совсем близким, на темнеющее с каждой минутой море, все выше и выше обманчиво поднимавшееся в тяжелое облачное небо. Где-то у выхода в залив стоял сторожевой корабль, заметный только по кормовым огням. Вдруг оттуда взметнулась зеленая ракета; она быстро осветила низкие сизые облака и, словно оттолкнувшись от них, долго падала, печально угасая.

Воронов следил за ракетой с каким-то странным чувством; ему показалось на мгновение, что все это он когда-то уже видал: и тусклое холодное море в этом дрожащем изменчивом свете, и далекий расплывчатый кораблик с красными огоньками… И она, сидевшая рядом, тоже была тогда, давным-давно, с ним. И тогда он испытывал такое же томительное чувство светлой и легкой грусти…

Он потянулся к Кате, взял ее руку – прижался к ней щекой. Ее шершавая рука была холодной и вялой. Он прикоснулся к ней губами и начал осыпать легкими поцелуями.

Катя резко отдернула руку и встала.

– Зачем вы это делаете?

– А?! Извините, я пошутил, – Воронов пожал плечами и вдруг понял, что сказал совсем не то.

Катя вскинула голову.

– Спасибо за шутку.

Быстрым упругим поскоком, словно кабарга, она полезла по высоченному глинистому откосу.

– Куда же вы?

Она обернулась и сказала, прищуриваясь:

– Я тоже хочу пошутить.

Воронов кинулся за ней:

– Подождите, Катя!

Он хватался за какие-то кривые корявые ветки кустарников, разбивал сапогами податливые глинистые комья, спотыкался и лез на четвереньках, стараясь догнать ее на откосе. И в тот момент, когда он уже поравнялся с ней и до вершины оставалось всего шагов пять, тонкая черная березка, за которую Воронов ухватился, выдернулась с корнем. Он, широко раскинув руки, опрокинулся на спину и покатился по откосу. Когда он наконец задержался, зацепившись за кустарник, и посмотрел наверх, то увидел на самой вершине утеса смеющуюся Катю.

– Подождите меня!

Она приветливо помахала рукой. Но когда Воронов вылез на откос, ее уже не было. Он пытался кричать – безответно. Несколько минут он простоял неподвижно, ожидая, что Катя появится откуда-нибудь из-за темной стены кустарника, прислушивался, но ни хруста веток, ни шороха сухой прошлогодней травы – тишина. Лишь тоненько и насмешливо позванивала заряночка, словно дергала балалаечные струны: «Динь-динь, трень-брень набекрень».

– Подходящая шутка, – произнес Воронов вслух и пошел напрямую на эту темную таинственную стену, по-медвежьи подминая хрупкий кустарник, обдававший его горьковатой свежестью.

Плутал он долго и только к полуночи пришел в Нахаловку. Возле забродинской избы он тщательно обтер глинистые следы на плаще, на брюках, на сапогах и после этого постучался в дверь.