Текст книги "Сад сновидений (сборник)"

Борис Шапиро-Тулин
Сад сновидений

Моему внуку Арсению с любовью и надеждой

Брат Иисуса
Мистерия для одинокого мужчины и обнаженной женщины

Почему мистерия? – спросила Моя Любимая.

Понятия не имею, – ответил я.

1

Он знал, что не доживет до завтрашнего утра. Знал, что произойдет предстоящее событие здесь, в этой унылой комнате, которую он снял несколько недель назад. Знал даже то, что будет при этом ощущать.

Когда-то ему хотелось уйти из жизни в том месте, где он родился и где существовал так же реально, как существовал сейчас, спустя почти две тысячи лет, стоя у запыленного, давно не мытого окна почти в самом центре Москвы. Но это желание осталось в прошлом, таком далеком, что даже самые яркие воспоминания о том времени казались ему придуманными или вычитанными из какой-то несуществующей книги.

По большому счету теперь ему уже было все равно, где встретить свою смерть. Одно он знал точно: случись это в те давние года в хижине, примостившейся между двумя оливами, или здесь, под болтающейся без абажура лампочкой, но рядом с ним на расстоянии вытянутой руки должна будет стоять обнаженная женщина. Только так, выполнив это непреложное условие, он мог уйти в небытие.

Практически уже невозможно было восстановить в памяти, откуда это условие возникло – то ли он нафантазировал его сам, то ли оно каким-то иным образом внедрилось в тайники его сознания. На самом деле все это не имело никакого значения. Главное заключалось в его непоколебимой уверенности: расстаться с бренным миром ему удастся только тогда, когда он еще раз во всех подробностях испытает сладостную чувственность жизни, которую однажды много сотен лет назад подарило ему созерцание прекрасного женского тела.

Время не оставило в памяти точную дату этого события, промелькнувшего, как вспышка, в череде похожих друг на друга дней. Но ему не надо было прилагать никаких усилий, чтобы вновь почувствовать душное утро в еще сонном Назарете, когда над городом появилась шаровая молния, одна из тех, что, наводя панический ужас, возникала внезапно из глубины затянутого туманной дымкой неба.

В то утро он увидел, как непрошеная гостья выкатилась из-за деревьев, стоящих около их дома, покачалась над их верхушками и медленно поплыла прочь. Не в силах оторвать взгляд от ослепительного блеска ее сердцевины, он вдруг осознал, что, несмотря на сковавший его страх, сделал несколько шагов вслед за странной пришелицей, которая замысловатыми зигзагами перемещалась над узкой улицей. Он мог поклясться, что молния на какое-то мгновение остановилась, словно дожидаясь его, потом повернула к одному из домов, качнулась к открытой двери и плавно переместилась внутрь темного проема. Он шагнул вслед за ней и успел заметить, как огненный шар поднялся кверху, застыл на мгновение, словно выбирая дальнейший маршрут, а затем исчез в узком окне, пробитом под самой крышей.

Когда глаза его, измученные ярким сиянием, снова обрели возможность различать происходящее, он увидел прямо перед собой обнаженную, не успевшую прикрыть свою наготу молодую женщину. Женщина стояла, вскинув руки над головой, и грудь ее вслед за этим движением тоже поднялась кверху, да и сама фигура с курчавым пучком волос внизу живота, казалось, сделала странную попытку взмыть вслед за молнией в затянутое туманной пеленой небо.

Они посмотрели друг другу в глаза, и в этой томительной, странно затянувшейся паузе он осознал внезапно, что картина, представшая перед ним, несла в каждой своей детали некую сокровенную тайну, а в тайне этой соединилось неразрывно ощущение такой испепеляющей боли и одновременно с ней такие глубины чувственного наслаждения, какие человек мог испытать лишь дважды – в момент рождения и в момент смерти.

Он помнил, как стремительно выбежал тогда на улицу и, не зная, что делать с осенившим его открытием, быстрым шагом спустился к фонтану посреди площади. В этот час сюда с кувшинами на голове стягивались женщины Назарета, чтобы затем, грациозно изгибаясь, дотянуться до бьющих из-под земли родниковых вод. Он смотрел на это неспешное кружение женских фигур, отчетливо представляя себе, что под свободно ниспадающими одеждами каждая из них скрывала то таинство чувственного восторга, которое только что пережила его душа.

Ему вдруг показалось нелепым, что совсем рядом с этим чудом в тени виноградника сидели, лениво переругиваясь, погонщики мулов, что животные их валялись поодаль, изредка вздрагивая всем телом в попытке отогнать гудящий рой докучливых мух, что слепой старик сердито стучал палкой по изгороди и бормотал какие-то проклятия, пытаясь отыскать в сплошном частоколе калитку.

Странными были не эти привычные картины, не голоса, которые он слышал, не запахи, которые ощущал, странным было другое – все вокруг резко контрастировало с тем, что только что довелось ему пережить, и потому этот контраст показался ему чем-то обидным, каким-то оскорблением, которое он не заслужил, а потому вдвойне, втройне несправедливым.

А еще он запомнил, как, подгоняемый навязчивым желанием избавить внезапно открывшееся чувство от унизительных подробностей обыденной обстановки, он неожиданно для себя оказался на небольшой площадке, господствовавшей над крышами Назарета, и здесь, окунувшись в освежающую прохладу ветра, вознес хвалу Господу за то, что тот дал ему возможность прикоснуться к таинственным началам божественной благодати.

Подавшись к самому краю нависавшего над городом каменистого карниза, он – и это тоже сохранила его память – как-то по-новому увидел простирающуюся между двумя горными вершинами Сулемы и Фавора долину Иордана. И в открывшейся новизне тоже таилось столько сокровенно чувственного, что он удивился, как все это оставалось скрытым от него ранее.

Уже спускаясь вниз, он вспомнил слова Иисуса, сказанные кому-то в его присутствии, что закругленные формы горы Фавор во все времена сравнивали с прекрасной женской грудью. Возможно, брат испытал здесь нечто подобное тому, что испытывал сейчас он. И едва он тогда подумал об этом, как тотчас же ощутил щемящую тоску по Иисусу, который уже почти год скитался где-то вдали от родного дома.

2

Будильник, громко тикающий на столе, показывал ровно 14 часов 32 минуты. Он с удивлением обнаружил, что даже в свой последний день не может избавиться от постоянного контроля за ходом времени, хотя, как казалось ему, сам давно уже находился в ином пространстве, у самой кромки того, что даосы называли «Божественной пустотой».

Дочь соседей, живущих над его комнатой этажом выше, пробежала пальцами по клавишам, а это значило, что пришла толстая коротконогая учительница музыки, с которой ему несколько раз случалось сталкиваться на лестничной площадке. Он знал, что сейчас с маниакальной неотвратимостью зазвучит фортепьянная пьеса «К Элизе». Почему-то именно с этого произведения коротконогая дама неизменно начинала каждый урок, изматывая терпение соседей и вызывая у них приступы ненависти к ни в чем не повинному маэстро Бетховену.

Самое забавное было то, что женщину, которая сегодня появится здесь, чтобы присутствовать при его кончине, тоже звали Эльза, хотя она предпочитала более привычное для окружающих имя Лиза.

Прихрамывая на правую ногу, он подошел к двери и попытался представить, как Эльза-Лиза, или, как он окрестил ее, Ли-Ли, впервые зайдет к нему в комнату. Вот она перешагивает через порог, вот взгляд ее скользит по небольшому вытянутому в длину пространству, где у одной стены стоит колченогий стол, около него три расшатанных деревянных стула, а чуть дальше матрас, покоящийся на подставках из нескольких кирпичей, принесенных им со двора соседней стройки. Всю эту немыслимую роскошь дополнял стоящий у противоположной стены шкаф с покосившимися, а потому не желавшими закрываться дверцами, на одной из которых было прикреплено треснувшее зеркало, изъеденное темными пятнами. Некоторым украшением общего пейзажа призваны были служить книжные полки, сколоченные из кое-как обструганных досок и располагавшиеся на противоположной от окна стене. Но стоящие на них вразнобой заляпанные чернилами школьные учебники за седьмой и восьмой классы, несколько томов из собрания сочинений Ленина, «Война и мир» Толстого и почему-то «За правое дело» Василия Гроссмана только дополняли острое ощущение неуюта.

Печать тоскливого забвения лежала на всех собранных в этой комнате предметах, и все же это было единственное место, которое он выбрал для своего последнего пристанища.

Отыскать в Москве жилье по образу и подобию того, в котором ему довелось родиться, было немыслимо. И поэтому на выбор его влияло лишь одно обстоятельство – ему хотелось, чтобы скудность и нищета окружающей обстановки трогали его сердце точно так же, как трогали некогда скудность и нищета, составлявшие привычную атмосферу родового гнезда. Он жаждал вновь погрузиться в глубины светлой печали, которую навевало ему ощущение их дома в Назарете с земляным полом у самого входа, с несколькими ступенями, что вели к приподнятому, словно сцена, деревянному настилу, где лежали шесть циновок, одна его, другая Иисуса, а на остальных укладывались на ночь мать, отец и две младшие сестры, вечно спорящие о том, кому из них находиться ближе к глиняному светильнику, стоящему на огромном резном сундуке.

Он вдруг подумал о том, что никогда не сможет рассказать Ли-Ли о причинах своего выбора, потому что если представить на мгновение, что он смог бы это сделать, и если бы Ли-Ли проявила хоть какую-то толику понимания, то скорее всего это вызвало бы у нее просто жалость, а в этом он как раз нуждался менее всего. Ему необходимо было, чтобы в момент его ухода в мир иной перед ним стояла отрешенная от всего земного женщина, целиком и полностью упоенная собственной красотой, той красотой, которая, как он считал, являлась единственным мерилом вечности.

Правда, в случае с Ли-Ли определенный риск был, но он шел на него, следуя своей звериной интуиции, прочувствовав в какой-то момент, что никто, кроме нее, не сможет послать ему прощальный привет в стремительно сжимающийся туннель между жизнью и вечным забвением.

Странность их отношений заключалась в том, что он никогда не видел ее полностью обнаженной. Это было условие, которое они свято соблюдали с момента их первой близости, когда она привела его в квартиру своей подруги, что находилась в сером сталинской постройки здании, около станции метро «Сокол».

В тот раз он попытался довольно сбивчиво объяснить ей, почему заниматься любовью для него возможно, лишь когда тело его партнерши до самых бедер скрыто накидкой, платьем или рубашкой – все равно чем, лишь бы не видеть ослепительного света ее фигуры, потому что тогда любое действие будет казаться ему пошлым, а значит, ненужным, и все его эмоции уйдут лишь на созерцание красоты божественных форм, подаренных дочерям Евы.

Впрочем, Ли-Ли не стала вдаваться в подробности его путаных объяснений. Она просто подчинилась странной прихоти и даже, как казалось ему, получала от этого некое дополнительное наслаждение. Во всяком случае, когда он выходил из душа, она уже лежала на широкой постели каждый раз в новой рубашке, которую приносила из дома, и за долгое время их встреч перед ним прошла целая череда этих одеяний – разноцветных, однотонных, в крапинку или цветочек, с оборками или без них, разных на ощупь, но всегда несущих тончайший аромат, похожий на запах горного тюльпана, которым на рассвете был пропитан воздух Галилеи.

Бывали, правда, минуты, когда она достаточно тактично, но все же пыталась посмеяться над странным условием их близости, и тогда ему мучительно хотелось рассказать о первом опыте познания женщины, но он гнал от себя это желание, потому что рассказ получился бы во много раз необычнее, чем эта невинная, по сути, его прихоть.

Да и как он мог поведать ей обо всем, что произошло почти две тысячи лет тому назад близ города Самария в конце месяца тишри, сразу по окончании праздника Кущей.

3

Они с товарищами подрядились тогда соорудить пристройку к дому финикийского купца, который поставил им жесткое условие, чтобы до начала сбора маслин все строительные работы были завершены. Впрочем, ему и самому не хотелось задерживаться здесь надолго. До семьи их дошли слухи о том, что Иисус собирается вернуться в Назарет, и мать, стоя на коленях, умоляла его переговорить с братом, попытаться, может быть в последний раз, образумить несчастного.

Не тратя попусту время, они сразу по прибытии в Самарию приступили к работе и в тот же день вырыли в земле около дома купца большую яму. На следующее утро яму заполнили водой, а потом забросали сверху рубленой соломой, осколками специально собранных ракушек и приготовленным здесь же древесным углем. Он любил момент, когда полученная смесь, после того как ее несколько часов топтали ногами, превращалась в пластичную массу, из которой при помощи деревянных форм лепили кирпичи. Все это напоминало ему некую детскую забаву, которая теперь во взрослой жизни становилась серьезным ремеслом, но от этого не теряла своей веселой сути.

Когда кирпичи выставили сушить на солнце, он зашел в дом финикийца, чтобы получить причитающуюся им в этот день пищу. В доме не было никого, кроме жены хозяина, которая, согнувшись в три погибели, протирала влажной тряпкой стоящие вдоль стен сосуды с вином и оливковым маслом. Он хорошо помнил, как, оторвавшись от своего занятия, финикиянка оценивающе, словно некую вещь, осмотрела его с головы до ног, потом подошла совсем близко, так, что он услышал ее дыхание и, уже догадываясь о том, что должно было произойти, ощутил, к своему стыду, что ноги его стали ватными, а во всем теле разлилась безразличная ко всему пустота.

Все, что случилось дальше, он воспринимал как вращение некоего калейдоскопа, из которого память потом выхватывала отдельные фрагменты. Вот финикиянка стаскивает через голову свои одежды, срывает с него набедренную повязку и тянет за собой на циновку, набитую овечьей шерстью. Вот он лежит рядом с ней, ощущая полнейшее бессилие перед бурным натиском ее разгоряченной плоти. Вот она, презрительно усмехаясь, вновь облачается в платье, пытаясь поскорее скрыть под ним свои крупные, чересчур раздавшиеся бедра, и он, глядя на ее резкие в своей поспешности движения, вдруг ощущает прилив такого мощного желания, что, забыв про свою робость, про то, что в любой момент кто-то посторонний мог появиться в этом доме, сливается с ней в каком-то судорожном восторге, где радость преодоления самого себя многократно перекрывает все прочие радости первого познания женщины.

В порыве взаимной, никогда более не испытываемой им страсти они катались по прохладному полу, пока, неловко вскинув руку, он не задел один из расставленных повсюду глиняных сосудов, и тот, опрокинувшись, беззвучно треснул. Из образовавшегося проема вязкой струей стало вытекать темное масло, и он прямо у своего лица ощутил характерный запах раздавленной маслины. Этот запах мгновенно отрезвил его. Он вскочил на ноги, наскоро обмотал себя набедренной повязкой и выбежал из дома финикиянки, чтобы уже никогда не возвращаться туда более.

Разве он мог кому-нибудь рассказать об этом?

4

Разве он мог вообще рассказать кому-нибудь, как раздваивалось его сознание, и он совершал мучительные для себя мгновенные переходы из одного времени в другое, отстоящее от предыдущего на две тысячи земных лет. Ему не надо было выяснять, в каком из этих временных отрезков он чувствовал себя настоящим, не надо было, потому что такой проблемы для него не существовало. И там и здесь он оставался самим собой со своими чувствами, желаниями, с горечью утрат и надеждой на лучшее.

Иногда он думал, что кто-то невидимый и могущественный проводит чудовищный по отношению к его личности эксперимент, а иногда ему приходило в голову, что этот невидимый и могущественный есть он сам, в некую исчезнувшую из памяти пору сумевший войти в тайники собственного сознания и скрестить два временных потока, возможно, никогда ему не принадлежавших. Был, правда, еще один момент – обнаженная женщина в предрассветном Назарете, стоящая перед ним как зашифрованный символ, ведущий к отгадке происходящего, но здесь он был бессилен понять вообще что-либо и потому решил для себя, что в этой шифровке скрывается ключ, знаменующий одновременность рождения и смерти, однажды уже так ярко им прочувствованную. И этот ключ, единственный, мог открыть для него дверь в безмолвные чертоги несуществующего, что позволило бы покинуть границы страшного эксперимента, освободившись наконец от его непосильной тяжести.

Он давно уже определил день, когда этот ключ должен был сработать. Для этого он залез в астрономические таблицы, совместил несколько солнечных и лунных календарей, сделал все необходимые вычисления и теперь, как больной в ожидании чудодейственного лекарства, ощущал внутреннюю приподнятость и несомненную праздничность предстоящего события.

Самое главное заключалось в том, чтобы не подвела Ли-Ли.

Все эти годы он инстинктивно искал женщину, похожую на ту, которую тогда в Назарете чудом не испепелила шаровая молния. Он уподобился старателю, что просеивал тонны песка в поисках крупицы золота, вложив в это занятие все свои силы и средства, и, дойдя до полного их истощения, ничего не получил взамен. Ему оставалось только наложить на себя руки, чтобы вырваться из порочного круга неудач, но в отличие от гипотетического бедолаги-старателя он не мог совершить этот побег из реальной жизни, ибо ключ от заветной дверцы в небытие существовал в виде образа одной-единственной женщины, все попытки приблизиться к которой заканчивались очередным крахом и ощущением полнейшей безысходности.

Он сумел вздохнуть с облегчением только тогда, когда судьба или случай, а может быть, все тот же злоумышленник-экспериментатор подарили ему встречу с Ли-Ли.

5

Случилось это прошлым летом на загородной даче, где он пытался закончить книгу о первых христианских общинах. Работа шла вяло из-за того, что собственные ощущения тех событий необходимо было тщательно скрывать, иначе получались мемуары вместо беспристрастного научного исследования.

В то лето его раздражало все: и старая разболтанная машинка «Оптима», и жаркая без единого дождя погода, и назойливый писк комаров по ночам, отчего приходилось спать, натянув на голову простыню, оставив маленькую щель для дыхания. Он просыпался с ощущением усталости во всем теле и, совершив скорее из надобности, нежели из удовольствия, небольшую прогулку вдоль заросшего ряской местного озерца, садился работать, проклиная средиземноморскую жару, случившуюся вдруг в окрестностях Москвы.

Бывали долгие часы, когда он вообще не мог написать ни строчки, а просто сидел в какой-то прострации, пропуская через себя множество мыслей и образов, не задерживаясь на них, а лишь наблюдая это движение подобно тому, как рыбак во время безуспешного клева отрешенно следит за слившимся воедино пространством, включающим реку и отразившееся в ней небо.

А бывало так, что из глубин его памяти рельефно проступали тенистые сады, выжженные солнцем дороги и подслеповатые хижины, под крышами которых слышались хриплые голоса яростных спорщиков, и тогда звук его ударов по клавишам заглушал перестук колес проносившихся мимо электричек.

Постепенно ему удалось нащупать нужную тональность своего повествования, а в один прекрасный день, когда он начал описывать гибель руководителя Иерусалимской общины, который приходился ему, как, впрочем, и Иисусу, двоюродным братом по материнской линии, он впервые сумел почувствовать полную отстраненность от тех трагических событий. Впрочем, это насилие над собой далось ему с таким трудом, что перед глазами появились какие-то черные провалы, голова начала наливаться свинцовой тяжестью, а сердце стало биться в непредсказуемо меняющемся ритме с такой силой, что, казалось, от этих ударов вздрагивало не только его тело, но всю округу сотрясали мощные неравномерные толчки.

Ему захотелось на свежий воздух, а когда он с трудом поднялся и, прихрамывая, вышел через боковую дверь в сад, его удивило, что на дворе уже были поздние сумерки, почти ночь, хотя в тот день он сел за работу совсем рано, еще до того, как солнце подобралось к высокому забору, ограждавшему участок. Еще он помнил, как его тогда поразили запахи. Вызывающе остро пахли левкои, к ним примешивался томительный аромат ночных фиалок, а из глубины участка тянуло застоявшейся сыростью, и это он отметил особо, потому что беспощадная жара должна была, по его мнению, иссушить все очаги, пытавшиеся сохранить хоть какой-то намек на сопротивление. Он вознамерился было подойти к тому месту, где почва сберегла какие-то остатки влаги, но привычная тропинка вдруг выскользнула из-под ног, и вместо нее он, опрокидываясь на спину, увидел перед глазами только темное переплетение ветвей и сквозь них яркую и совсем близкую россыпь звезд.

Он смутно помнил чьи-то причитания и чьи-то руки, поднимавшие его, а затем плавное передвижение своего тела над поверхностью земли – все это было сквозь какие-то провалы, словно ныряние в черную глубину чередовалось со стремительным подъемом, но не до самого конца, а лишь до тончайшего слоя упругой пленки, не дававшей ему окончательно вынырнуть на поверхность.

Первое, что поразило его, когда он осознал наконец, что находится в собственной комнате, был женский голос, отдававший какие-то распоряжения. Голос, глубокое женское контральто, был так красив, что, не открывая глаз, он просто вслушивался в это звучание, вообразив монументальную женскую фигуру с пышными формами и полными, но не теряющими своей прелести ногами. Ему запомнилось также настойчивое прикосновение пальцев, когда хозяйка этого голоса решительно закатала рукав его рубашки и протерла руку холодящим дезинфицирующим раствором. Он заставил себя открыть глаза лишь тогда, когда игла вошла в вену, и с какой-то обреченностью отметил, что склонившаяся над ним молодая женщина явно выпадала из рамок образа, созданного его воображением. Ее фигура не только не отличалась монументальностью, напротив, в ней было столько трогательно хрупкого, что он ощутил это как еще один болезненный промах в череде множества накопившихся в то лето мелких неудач.

Последнее, что он запомнил, перед тем как начало действовать лекарство, был ее взгляд. По-детски доверчивый и в то же время скрывавший некую недоступную для посторонних тайну, взгляд ее по какой-то неуловимой ассоциации напомнил ему тот самый взгляд Иисуса, что со времен Назарета стал неотъемлемой частью его существования.

В конечном счете именно это решило все.