Текст книги "Сад сновидений (сборник)"

Он знал, что ему, как любому иудею, Господь запрещал в субботу совершать какие-либо действия, пусть даже отдаленно напоминавшие работу, знал, что Закон запрещал в такие дни хоронить усопшего, а тем более прикасаться к тому, чье тело было проклято уже одним фактом позорного распятия, знал все это и боялся кары.

Но тот, другой в нем, рассуждал иначе: «Разве уберечь Иисуса от посягательства недругов, – думал он, – это работа?! Разве не сторож я брату своему?!»

Один молился и трепетал от страха, другой – действовал.

В кромешной темноте он добрался до ниши, вырубленной под низким сводом пещеры, нащупал плащаницу, еще хранившую запах влажной земли, и, обдирая локти о каменные стены, высвободил брата из тугих объятий погребального полотна. Не было у него при себе ни смирны, ни алоя, чтобы приготовить состав, которым обычно омывали усопших, не было пелен с благовониями, не было даже платка, которым по обычаю следовало прикрыть лицо Иисуса. Были только слезы, которые он не мог сдержать, и они скатывались вниз, а он растирал их по телу брата, нежно касаясь кровавых ран, и тихо пел песню, которую слышал когда-то от их отца, о том, что пока мы несем в себе крепкую смесь из тоски и веселья, никогда не закончится наш путь, ибо кто же еще, кроме нас, сможет испить до дна эту чашу.

Едва он успел произнести последние слова, как странный свет медленно проник в пещеру, высветил ее углы и постепенно подобрался к нише, где находилось тело Иисуса. Он выглянул наружу и увидел то, что было ему уже знакомо, но всякий раз вызывало ощущение непреодолимого ужаса. Прямо на него со стороны Голгофы двигалось над макушками деревьев огненное ядро шаровой молнии. Он попытался было отбежать в сторону и даже сделал несколько шагов прочь от этого места, но споткнулся о какой-то выступ, упал и, не в силах более двигаться, смотрел, как раскаленный шар медленно завис над пещерой, потом приблизился к самому ее входу и вдруг с грохотом распался на множество вспыхнувших огней, словно отдавал прощальный салют тому, кто находился в чужом погребальном склепе на только что размотанной плащанице.

Когда непроглядная мгла поглотила последний осколок шаровой молнии, он почувствовал, что и в его душе словно что-то погасло. Напряжение последних часов схлынуло, осталась только твердая вера в то, что теперь уже, освободившись от внутренней паники и страха, он сумеет довести задуманное им до логического конца.

По другую сторону от участка с фамильными усыпальницами, там, где каменистая поверхность переходила в обычную почву, он выбрал пространство между двумя молодыми смоковницами, нашарил в темноте крепкие обломки веток и несколько часов без устали рыл ими в земле глубокую яму. Он был уверен, что только в этом месте, которое, кроме него, не знал ни один человек в мире, можно будет укрыть Иисуса и от посягательства колдунов, и от попыток надругаться над телом брата тех, в ком ненависть, замутившая их разум, была так велика, что они, невзирая ни на Закон, ни на Господа, готовы были совершить этот страшный поступок.

Уже светало, когда он закончил свою работу. Оставалось вернуться в усыпальницу, снять с себя накидку отца, навсегда принадлежащую теперь Иисусу, завернуть в нее брата, опустить безжизненное тело в только что приготовленное ложе, засыпать землей и тщательно укрыть это место камнями, собранными в округе, – именно так делали в его родном Назарете, когда прощались с бедняками, не сумевшими накопить деньги ни на пышные похороны, ни на фамильные склепы…

11

Орга`н, внезапно зазвучавший на хорах костела, заставил его вернуться к действительности. Он снова ощутил затылком холод мраморной стены и медленно приподнял веки. Боль притупилась. Она уже перестала пульсировать в районе глазных яблок, а это значило, что мигрень вот-вот оставит его в покое. Поднявшись с деревянной скамьи, он хотел было подойти поближе к барельефу, чтобы все-таки понять, какой эпизод из жизни Иисуса изобразил художник, но потом передумал.

И опять, как тогда у башни Фессаила, он остро почувствовал разделенность мира на две реальности. Одна была огромной, вместившей и этот костел, и множество других храмов, а другая реальность была очерчена пространством его собственной жизни, его любовью и его страданиями. Одна полнилась домыслами и фантазиями множества посторонних людей о его матери и его брате, другая, его личная реальность, несла их образ внутри самой себя, соприкасаясь с ними так же, как душа каждого человека соприкасается с памятью о своих близких.

А еще он понял, что не имеет никакого права помещать Ли-Ли в этот трагический разлом между двумя мирами, ибо у каждого из этих миров была своя судьба, свои страсти и свое смирение и не родился еще тот арбитр, который объявил бы: «Вот истина!»

Едва Ли-Ли появилась в дверях, он решительным жестом остановил ее, потом взял за руку и бережно помог спуститься со ступеней здания, которое воздвигли не в честь его матери и не во славу его брата, но в честь Девы Марии и во славу Иисуса Христа.

12

В предрассветной Москве посреди темной комнаты стояла обнаженная женщина и пыталась разглядеть, что происходит с человеком, лежащим перед ней на постели.

– Кто ты на самом деле? – спросила она.

– Брат, – ответил он, едва ворочая языком.

– Чей? – спросила она.

– Брат Иисуса, – ответил он, задыхаясь.

– Это такая секта? – спросила она.

– Нет, – сказал он, – это такое счастье.

Слова его прозвучали так тихо, что она не смогла разобрать, как это все было сказано – с оттенком иронии или же с оттенком грусти.

А он все ждал, что откуда-то из глубины закрытого облаками неба возникнет шаровая молния и медленно подплывет к форточке, остановившись у самого ее края. И тогда комната наполнится таким ярким светом, который не высветит, а, наоборот, поглотит все находящиеся в ней предметы. И женщина захочет закричать и закрыть лицо руками, но не сможет сделать ни того ни другого. Шаровая молния, словно гипнотизируя ее, будет покачиваться у окна, а потом с громким треском взорвется сотней искрящихся осколков. И лишь он один будет знать о том, что это вечность салютует сама себе, ибо в ней и только в ней соединилось неразрывно ощущение испепеляющей боли и одновременно с этим такие глубины чувственного наслаждения, какие человек может испытать лишь дважды – в момент рождения и в момент смерти.

Он ждал, но ничего этого не было.

А из тайников его памяти возник взгляд Иисуса, который он так хорошо запомнил тогда в Назарете, взгляд, который он нес по жизни, изнемогая от непосильного груза сострадания и любви.

Когда женщина, стоящая посреди комнаты, увидела, что человек, только что говоривший с ней, откинулся на подушки и стал дышать тяжело и прерывисто, она бросилась к окну, чтобы впустить в комнату как можно больше свежего воздуха. Но едва она распахнула створки и выглянула наружу, как тотчас же отшатнулась, – прямо на нее с затянутого облаками неба медленно опускалось огненное ядро шаровой молнии.

13

Через девять дней Эльза пришла на кладбище, чтобы положить цветы на его последнее пристанище. К глубочайшему своему удивлению, она никак не могла отыскать место, где было совершено недавнее погребение. Несколько часов потратила она на то, чтобы обойти территорию, заставленную надгробьями. Напрасно. Она вознамерилась уже было пройти в администрацию, чтобы навести там необходимые справки, но, к ужасу своему, поняла, что не знает толком ни настоящего имени, ни фамилии, ни даты рождения того, чью могилу отчаялась уже разыскать. Она стала мысленно перебирать все варианты, пытаясь сообразить, каким образом можно отыскать его исчезнувшие следы, и вдруг отчетливо осознала, что вряд ли на земле вообще существует такое место, где мог бы быть зарегистрирован человек со странным именем – Брат Иисуса.

14

– Знаешь, что мне понравилось больше всего, – спросила Моя Любимая, когда закончила чтение, – то, что твой герой нашел в себе силы и простил Иисуса.

– Странно, – сказал я, – вроде бы здесь об этом нигде не говорится.

– Что значит – нигде?! – воскликнула Моя Любимая. – Да все, рассказанное тобой, именно об этом.

Я не стал спорить. Так у нас повелось с самого начала – Моя Любимая, как обычно, была права. Впрочем, определение «как обычно» грешит против истины, всегда права – так точнее.

P. S

Рыбаки из дома Зеведеева, пришедшие вместе с Иисусом в Назарет, очевидно, те самые Иаков и Иоанн, которые стали в позднейших преданиях известными апостолами.

Руководитель Иерусалимской общины – родственник Иисуса, в 62 году н. э. был действительно убит распоясавшейся толпой, сбросившей его с крыши синагоги.

Иосиф Аримафейский – скорее всего именно тот человек, который договорился с представителями римской администрации о захоронении тела Иисуса в своем фамильном склепе.

Ирод Великий – эдомит по происхождению или, как теперь бы выразились, лицо некоренной национальности, волею судеб был поставлен управлять Иудеей. Это примерно то же самое, что и осетин, оказавшийся во главе России. Поразительно, но многие черты характера Ирода и множество преступлений, которые он совершил за свою долгую жизнь, во многом идентичны характеру и преступлениям известного нам Иосифа Сталина.

Голгофа – небольшой холм в форме черепа, располагавшийся некогда в окрестностях Иерусалима.

Бетховен, Моцарт и Огинский, чьи произведения упоминаются в тексте, известные композиторы XVIII и XIX века.

Эльза Сотколайнэ или, как называл ее Брат Иисуса, Ли-Ли, до сих пор работает в центральной поликлинике Министерства внутренних дел, расположенной на Петровке напротив старинного монастыря, который теперь охраняется государством.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел добавить к сказанному.

Душа по имени Сосо

 
«Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…»
 

Ф. И. Тютчев

1

Время, когда я стал набрасывать черновик повести об Иосифе Сталине, пришлось на середину душного лета. Зной ощущался постоянно, хотя небо почти все дни прикрывали низкие облака. Солнце, лишенное возможности жарить нас напрямую, предпочитало действовать исподтишка, обволакивая все вокруг тяжелой потной истомой. Если бы не мои обязательства перед издателем, я наверняка перенес бы написание повести на более прохладный сезон. Но срок сдачи рукописи нависал надо мной как дамоклов меч, а потому я заставлял себя день за днем садиться за компьютер, чтобы набросать тот или иной отрывок.

Не буду скрывать: вся эта работа давалась мне очень непросто. Каждую страницу я переделывал по несколько раз, но все равно выбивался из заданного ритма, фразы получались чересчур тяжеловесными, абзацы плохо стыковались между собой.

В конце концов я совершенно отчаялся и потому решил прибегнуть к испытанному, но рискованному средству, а именно: позвать Мою Любимую и прочитать ей все, что к тому времени мне удалось написать.

Я сказал: «к испытанному», и это правда – Моя Любимая имела абсолютный слух на малейшую фальшь, стоило лишь обратить внимание на то, как менялось выражение ее лица, когда что-то не совсем удобоваримое проскальзывало во время чтения. Но я также сказал, что подобная акция была для меня еще и рискованной. И это тоже правда, потому что, если бы Моя Любимая сказала: «Все не так», затею с этой повестью я попросту задвинул бы в долгий ящик.

К этому самому моменту, то есть тогда, когда я окончательно зашел в тупик, мы уже несколько недель жили в загородном деревянном доме, где внизу, кроме нашей спальни и кухни, находилась еще комната с настоящим английским камином, а на втором этаже был обустроен небольшой кабинет, в котором уместились тахта, письменный стол и удобное рабочее кресло на маленьких поскрипывающих колесиках. На столе я разместил компьютер, лампу и фотографию Моей Любимой, ту самую, где тонкая золотая цепочка обрамляла ее восхитительную шею, что придавало фотографии сходство с портретами красавиц знаменитого художника Модильяни.

Окно кабинета, прорезанное под самой крышей, выходило на высокие стройные сосны, которые время от времени покачивали макушками, отчего мне казалось, что и они недовольны моей работой. Да и к тому же низкие облака периодически принимали зловещий лиловый оттенок, и хотя дождь так ни разу и не пролился, но где-то неподалеку глухо ворочался гром, и его ворчание воспринималось мною тоже как знак высшего неодобрения всего того, чем я занимался, загружая компьютер немыслимым количеством вариантов.

Так или иначе, но пришло время посылать сигнал SОS.

Сигнал был принят незамедлительно. Моя Любимая простучала каблучками по ступенькам лестницы, еще хранящей легкий запах лака, приветливо мне улыбнулась и как-то очень уж уютно разместилась на тахте, привычно поджав под себя ноги. Менее всего в этот момент мне захотелось читать приготовленный текст. Но сосны продолжали укоризненно покачивать макушками, гром глухо ворчал уже над самой крышей, и я решился.

Когда я закончил, наступила долгая пауза, в течение которой я вдруг услышал, как тикают часы на моей руке, хотя до того мне казалось, что ходят они абсолютно бесшумно.

– Все не так, – наконец произнесла Моя Любимая.

Честно говоря, после этой фразы мы оба расстроились. Она – оттого, что ей пришлось сказать неприятные для меня слова, я – оттого, что все написанное либо не подлежало теперь пересмотру, либо откладывалось на достаточно долгий срок, а возможно, теперь уже и навсегда.

Не то чтобы мне было очень жаль потраченного времени (хотя это соображение, конечно, тоже имело свой резон), просто я теперь не представлял, как и каким образом выполню свои обязательства перед издателем, когда смогу вернуться к мучавшей меня теме, да и смогу ли вернуться к ней вообще.

– Ты до сих пор находишься внутри событий, там все еще слишком горячо для тебя, – сказала Моя Любимая.

После этих слов все вокруг как-то резко переменилось. Во-первых, пошел дождь, да такой сильный, какого не было с самого начала лета, во‑вторых, над поселком пронесся небольшой ураган, и его хватило ровно на то, чтобы наломать множество веток и сорвать с недостроенной крыши соседнего дома два металлических листа, забросив их на наш участок. Такой подарок был нам ни к чему, и мы минут десять потратили на то, чтобы перебросить их обратно через высокий забор, за которым к тому же металась и рычала на нас огромная сторожевая собака. Ну и, наконец, к вечеру этого же дня вдруг резко похолодало, что имело для меня свою исключительно приятную сторону. Мне давно уже не терпелось растопить камин и устроиться напротив, глядя на подернутые огоньком угли. Конечно, такой шанс упустить я не мог.

Если вы мужчина и у вас есть старая испытанная трубка, откажете ли вы себе в удовольствии устроиться в кресле перед камином и набить ее ароматным табаком? Трубка у меня, естественно, была. К тому же для такого случая я приобрел круглую металлическую коробку с табаком «Савинелли», обладающим, как было сказано в рекламном проспекте, мягким вкусом душистого миндаля. Увы, моим надеждам не суждено было сбыться. Моя Любимая тоже решила в этот вечер посидеть у камина и даже, как я подозреваю, именно для этого припасла толстую книгу в изрядно потрепанной обложке. Проблема заключалась в том, что Моя Любимая терпеть не могла запах табака, каким бы тончайшим ароматом он ни обладал. Поэтому мне пришлось оставить трубку в ящике письменного стола, уступить Моей Любимой кресло, а самому устроиться на маленькой скамейке, стоящей прямо напротив камина. Мы просидели так, не произнеся ни единого слова, наверное, часа два, а быть может, и гораздо больше. Не могу сказать, что это время было потрачено мной без всякой пользы. Глядя на колеблющиеся огоньки пламени, я мысленно старался сжечь в них весь багаж своих ощущений, связанных с героем несостоявшейся повести, чтобы уже никогда не возвращаться к нему в будущем.

Сжигать пришлось многое, начиная с самого раннего возраста, когда впервые в комнате детского сада, где у нас проходили музыкальные занятия, повесили к очередной годовщине революции два огромных портрета. На одном из них был изображен лысоватый дядька с небольшой бородкой. Одет он был в темный пиджак и жилетку, в разрезе которой виднелся синий галстук с крупными белыми горошинами. Особого внимания этот портрет к себе не привлекал, зато другой поразил мое воображение военным мундиром и золотыми погонами с большой звездой, расположенной на каждом из них. Над мундиром красовалась физиономия с зачесанными назад седеющими, но еще густыми волосами, узким лбом и потрясающими усами, которые, как мне тогда казалось, слегка шевелились. Но главными на этом портрете были глаза. Если лысоватый дядька в пиджаке и жилетке безразлично смотрел поверх моей головы в окно, расположенное напротив, то глаза на портрете человека в военном мундире художник изобразил так, что взгляд его неотступно следил за мной, в каком бы месте комнаты я ни находился. Когда воспитательница объяснила нам, что того, кто был одет в гражданское, звали Ленин, он очень любил детей, добавила она со слезой в голосе, а того в маршальском мундире зовут Сталин, он знает о вас все, произнесла она, почему-то переходя на шепот, я поверил ей безоговорочно, уж больно пронзительным был взгляд усатого человека, от которого невозможно было укрыться.

А потом этот, знающий про меня все, умер. Оказалось, что в нашем небольшом городке на центральной площади был постамент, на котором скончавшийся вождь стоял в распахнутой шинели и указывал рукой в сторону железнодорожной станции. На траурный митинг обязали прийти все имеющиеся в наличии местные организации, в том числе и делегацию от нашего детского сада. Я не знаю, по какому признаку отбирали самых достойных, но в их число почему-то включили и меня. Живые цветы в начале морозного еще марта достать в те годы было практически невозможно, и мы несли к памятнику горшочки с комнатными растениями, которые нянечки собрали со всех подоконников в наших спальнях. Помню, как все плакали и как надсадно свистели паровозные гудки.

Без всякого сожаления отправил я эти воспоминания в камин, где плясали, подпрыгивая, желтоватые язычки пламени. А вслед за ними туда же отправились и еще несколько наиболее ярких, в том числе ночной кошмар, который связан был со злополучным портретом – и здесь я испытал определенное облегчение.

Сон, где он появлялся, был всегда один и тот же. Огромный холст падал со стены на мою кровать, рама его трескалась, и ее обломки со всей силой впивались в мое тело. А поверх этого в воздухе то здесь, то там возникали глаза усатого человека, которые внимательно наблюдали за моими безуспешными попытками укрыться от летящих на меня острых, как жало, частей рамы. Было очень больно, я просыпался и долго лежал в темноте, боясь снова уснуть, пока страх от только что пережитого, а вместе с ним и боль от вонзившихся осколков не оставляли меня окончательно.

Утром, после всех этих ночных видений, я старался незаметно проскользнуть в холодный коридор, где на стене висел отрывной календарь, а прямо над ним кнопками была прикреплена фотография моего ночного гостя. Он стоял на трибуне Мавзолея, ласково улыбался и приветливо махал колонне демонстрантов, идущей где-то внизу. Его улыбка обнадеживала меня, я махал ему в ответ и уходил успокоенный, хотя спиной все еще чувствовал сверлящие буравчики его глаз.

Ну что ж – в огонь так в огонь!

Я сжигал свои воспоминания, свой страх, свой стыд, свою робость и ненависть. И то, что поначалу было занятием легким и незатейливым, начинало превращаться в тяжелый и неблагодарный труд. Порой мне казалось, что сжигал я не только иллюзорные картинки, всплывавшие в моей памяти, но и нечто гораздо более плотное и даже как будто существующее в реальности – какие-то неизвестные ранее пласты собственного естества, которые, оказывается, неотделимы были от всех этих воспоминаний и, вытягиваясь вслед за ними, как бесконечная лента из цилиндра фокусника, начинали потрескивать и обугливаться под раскаленными прикосновениями язычков огня.

И когда пришло понимание того, что не я управляю этим странным процессом, а сам процесс каким-то неведомым способом управляет мной, я испугался, а испугавшись, попытался прервать эту мучительную канитель. Все, что мне удавалось время от времени, это лишь возможность впасть в некое подобие забытья, когда, казалось, что связь с реальностью была потеряна. Но и сквозь эту зыбкую пелену я вскоре начинал ощущать дыхание огня, и жар его вновь возвращал меня в комнату с камином, где сидела Моя Любимая, удобно устроившись в кресле с толстой книгой в руках.

Я чувствовал, что со мной происходит нечто такое, чего до сих пор никогда не было и чему я никак не мог найти разумного объяснения. Словно не сам я затеял эту странную игру со своей памятью, а кто-то, кто был намного выше и сильнее меня, дождался подходящего момента и теперь, как неутомимый трубочист, опускал свои щетки в самое горнило моих прошлых ощущений, тщательно вычищая оттуда все осевшее во мне за столькие годы, освобождая место для чего-то другого, пока еще мне неведомого.

Инстинктивно сторонясь этого, я все чаще и чаще впадал в состояние между полусном и полуявью, и все труднее мне было возвращаться назад к реальности. И только когда Моя Любимая отложила книгу, подошла к скамейке, на которой я сидел, и, грациозно изогнувшись, прижала мою голову к своей груди, мне удалось стряхнуть, наконец, странную липкую пелену, и вместе с этим освобождающим меня движением ушло в огонь самое последнее по времени воспоминание, связанное с Иосифом Сталиным.

Хотя, если честно, относилось оно напрямую не к самому великому Вождю и Учителю, а к передаче, которую мне предложили вести на одном из телеканалов. Суть передачи заключалась в том, что в студию приходили разные известные люди, а моей задачей было, используя знания, почерпнутые из изучаемых тогда мною секретных доктрин, раскрыть в собеседнике то важное жизненное событие, которое по-новому могло высветить все дальнейшие проявления его судьбы. Помню, одну из передач мы записывали накануне дня рождения Генералиссимуса Всея Руси. Готовясь к ней, я достал изрядно потрепанную колоду арканов Таро и уже по наитию, вспомнив о приближающейся дате, решил расшифровать через ее символы выбранный Иосифом псевдоним – СТАЛИН. Я перевел это слово на арамейский язык, получил числовые значения каждой буквы и выложил на столе соответствующие этим значениям символы. То, что я увидел, несмотря на все известные факты из жизни вождя, повергло меня в шок. Друг за другом легли арканы «Жертва», «Колесо фортуны», «Император», а затем «Отшельник», «Фокусник» и «Смерть». Если расшифровать полученный мною образный ряд так, как было записано в секретных учениях, то выходило следующее. Имя, составленное подобным образом, несет в себе зерна мощной негативной энергии. Носитель этого имени никогда не открывает свою сокровенную суть, но денно и нощно внушает окружающим мысль, что именно он стоит выше любых предрассудков, выше любого зла и любого добра. А это означает, что все, объявляющее себя выше добра, как раз и является проявлением концентрированного зла в его абсолютной без малейшего проблеска черноте. Знал ли будущий тиран значение того псевдонима, который он себе выбрал? Никто уже не ответит на этот вопрос. Но мне почему-то кажется – знал. Знал наверняка.

В огонь, и это в огонь!

Остаток дня я провел в каком-то странном состоянии: с одной стороны, на душе была опустошающая легкость, а с другой, время от времени накатывали приступы ничем не объяснимой тревоги. Когда мне бывает сложно понять самого себя, я обычно беру в руки Библию, открываю ее на первой попавшейся странице и углубляюсь в чтение, уводящее меня к иным временам и иным образам. На сей раз это был отрывок из «Книги пророка Даниила», то место, где во время пиршества у царя Валтасара на стене проявились персты человеческие и прямо против лампады по известковой штукатурке начали выводить загадочные письмена. Но и это чтение не дало мне желаемого результата. Я словно все время ждал чего-то, хотя чего именно, понять так и не сумел.

Вечером мы с Моей Любимой вышли из дома подышать свежим воздухом. Небо очистилось от туч, хотя было все еще холодно и даже по-осеннему зябко. Круглая нахальная луна висела прямо над нашей крышей, высвечивая столпившиеся деревья каким-то мертвенным потусторонним светом. Мне вспомнилось одно из японских трехстиший, которыми все мы так увлекались в молодости:

 
«Осенняя луна
сосну рисует тушью
на синих небесах».
 

«Если бы я мог так писать», – тоскливо подумалось мне.

Пожалуй, это была единственная разумная мысль, которую я запомнил в тот вечер.

А ночью мне приснился сон. Словно какой-то гул обрушился на меня, а сквозь него проступали отдельные звуки, становясь словами, которые затем складывались в целые фразы. Мне почему-то надо было все это непременно записать, и я торопился, чтобы успеть, выхватывая откуда-то из пространства листы бумаги, ломая карандаши и каждый раз находя у себя под рукой новые, великолепно отточенные с острым, как жало, грифелем.

Все, что я запомнил, проснувшись, была именно эта суматошная погоня за возникающими словами, но смысл их полностью исчез из моей памяти, и я даже начал подозревать, что никакого смысла в них не было вовсе.

Перед завтраком я, как всегда, прошел в ванную и включил электробритву. Но, как только она привычно зажужжала у щеки, в памяти сразу возник тот странный ночной гул, и внезапно сама собой проявилась первая фраза моих ночных видений:

В Мавзолей за Иосифом пришли в ночь с 31 октября на 1 ноября.

Я бегом бросился по лестнице на второй этаж, включил компьютер и, едва переждав томительную паузу, пока он загружался, набросился на клавиши с такой же скоростью, как в своем странном сне, с трудом поспевая за всем тем, что надиктовывалось из гудящего облака.