Текст книги "Героическая эпоха Добровольческой армии 1917—1918 гг."

V. Ледяной поход

Первый Кубанский поход, знак отличия которого мы носим с гордостью[2]2
  Знак этот установлен в 1919 г. ген. Деникиным. Изображает он терновый венец с мечом, его пересекающим. Выдается он «в воздаяние воинской доблести и отменного мужества в боях и понесенных беспримерных трудов и лишений», как сказано в дипломе на этот знак отличия. Носится он непосредственно за Георгиевскими наградами на георгиевской ленте с трехцветной кокардой.


[Закрыть], часто называют корниловским или, как потом это было принято, «ледяным» походом. В действительности этот переход был самым жестоким испытанием нашей армии и навсегда останется в памяти у всех, кто его пережил; этот переход в какие-нибудь 16 верст мог быть действительно назван ледяным.

Мы вышли из аула Шенджий (28) марта. В это время уже состоялось соединение Кубанской Армии, не Эрдели, а полковника Покровского, произведенного кубанским парламентом Радой в генералы.

Наши действующие части были направлены на станицу Ново-Дмитриевскую, а части штабов, обозов и раненые – на станицу Калужскую.

Утром, когда мы вышли, погода резко испортилась.

Пошел скверный мелкий дождь. Дороги, и так малопроходимые весной в этой местности, совершенно расползлись, и то и дело видны были застрявшие повозки с несчастными, выбившимися из сил, лошадьми. Я с охотой помогал этим истинным друзьям человечества, и мне стало тепло. А дождь все шел, как из сита. Нас направили на Калужскую. Я шел с сестрами Верой и Татьяной Энгельгардт и прапорщиком А., нашим веселым хозяином собрания. У самого раздвоения дороги, в кустах, среди плавучей грязи, я заметил кучку людей. Мы с В. Энгельгардт подошли к ней. На кочках в кустарнике лежал человек, бившийся в эпилептическом припадке. Помочь ему ничем нельзя было: повозки были заняты, проехавший доктор, несмотря на наши требования, оставил его. Кое-как удалось взгромоздить его на какую-то повозку, и мы пошли дальше.

Шли мы по довольно высокому плато. Дождь все усиливался. Мы уже шагали не по лужам, а по сплошной воде, доходившей нам выше щиколоток, а иногда почти до колен. Кроме того, всю эту воду гнало по склону, и я впервые видел целые поля с бегущей по ним водой. Справа с севера дул сильный ветер, гулявший рябью по этим холмам, покрытым водой. Но это продолжалось недолго.

Природа точно освирепела против нас. Пошел мелкий снег и град, точно мелкие оледенелые брызги. Лошади на дороге (мы шли без дороги) останавливались, фигуры неподвижных раненых покрывались корочкой льда.

Во Франции называют это giboules de mars, но на Кубани, в горах эти giboules – были ужасными.

Идти по воде, покрытой то и дело салом, которое не обращалось в лед только потому, что ветер гнал воду по этим холмам, было ужасно тяжело. Промокшие в холодной воде ноги костенели, все платье промерзало.

Я был в своем burberry, который я сохранил до сих пор, в крагах и желтых сапогах, и на голове была у меня папаха. Чтобы удобнее было идти, я носил поверх пальто пояс и затыкал под него полы пальто. Через самое короткое время с правой стороны все заледенело. Папаха и волосы покрылись льдом, и ее нельзя было оторвать от головы. Заткнутые полы покрылись тонким прозрачным слоем льда и стали не мягкими, а твердыми, точно покрытые какой-то ледяной броней. Полы нельзя было отогнуть, так они заледенели.

Нигде не было жилья. Нельзя было отогреться, надо было только идти вперед по этой воде среди этого ледяного кошмара, сыпавшегося на нас.

Как-то давно, в деревне, в Тульской губернии, я видел необычайную картину такого же феномена.

* * *

Дело было в конце сентября. Было тепло, ночью шел дождь, а утром вдруг хватил мороз. Когда я вышел в сад этим морозным солнечным утром, я был поражен – каждая травка, каждый листок, ветка, ствол дерева были окружены ледяным колпачком. Можно было сорвать лист, и он ломался у вас в руках; в сжатом поле каждая соломинка торчала отдельно своим хрустальным колпачком, а солнце играло своими лучами по этому незабываемому кристальному сказочному царству. Везде слышались кристальные перезвоны. Это ударялись друг о друга кристаллы, облекавшие ветки. Я потряс дерево, и оно зазвенело чистым серебряным звоном. Чудо это продолжалось часа два, пока солнце, порадовавшись этой сказочной картине, не согрело ее и не растопило это ледяное очаровательное царство.

Тут было то же самое. Неожиданный мороз заковал наши мокрые одежды в лед. Было холодно до костей, и мокрые ноги, в пропитанной коже сапог, как будто уже не чувствовались.

Но тут, как и часто на походе, бодрость мне придавал вид этих удивительных двух девушек героинь – сестер Энгельгардт. Они почти никогда не занимали мест на повозках и так же бодро шагали в своих легких заледенелых одеждах, как будто это могло быть привычным делом.

Вскоре перед нами преградой стал ручей. Вчера еще незаметный ручеек, сегодня он уже унес легкий мосток и несся с горы, разбухший и пенясь. Я вошел в него. В некоторых местах вода доходила почти до пояса. Мы с прап. А. предложили перенести наших сестер, но получили строгий отказ. Пришлось подчиниться, и эти удивительные девушки, в этот мороз, в эту ледяную вьюгу, смело вошли в воду. Шириной ручей был метров 10. Бежал он с большой быстротой, так что трудно было устоять. Я пошел вперед, левой рукой палкой измеряя дно, а за правую держалась одна из Э., за ней тем же порядком шел А. с другой сестрой. Мокрые, холодные, мы перешли почти весело через этот ручей. Обе барышни были в воде по пояс, и сейчас же их юбки обледенели. Единственное средство, чтобы согреться, было идти скорее, и мы действительно шагали с такой быстротой, что не заметили, как дошли до Калужской. К этому времени пошел крупный снег и началась метель, но мы уже входили в станицу.

Каково было наше удивление, когда мы увидели при входе целый ряд прекрасных экипажей на резиновых шинах. Трудно было поверить своим глазам. Откуда эта роскошь?

Оказалось, что это члены Рады приехали из Екатеринодара на реквизированных извозчиках. Как показалось нам это диким!

Впрочем, нужно было скорее найти кров. Второпях, мимо плетней, по которым смешно гремел, как латы, мой стеклянный burberry, мы нашли нашего квартирьера и, мимо умиравшей лошади, вздрагивающей под снежным одеялом, пришли в хату.

Метель продолжалась, и к вечеру снега выпало фута на два.

И в эту-то метель, в эту ужасную озверевшую погоду, армия с боем прошла в Ново-Дмитровскую. Перед нами была только природа; перед теми, которые пошли более северной дорогой, были и большевики. Сколько раненых, больных погибло в этом холоде, сколько было отморозивших себе руки, сколько лошадей потеряла армия за эти 16 верст. Ген. Алексеев, несмотря на свою болезнь, так же, как и все другие, перенес это испытание и каким-то чудом не заболел.

Пехоту через ручей, который еще более разлился на Ново-Дмитровской дороге, переправляла полузамерзшая кавалерия, а когда к вечеру войска попробовали согреться у костров, большевистская артиллерия открыла по ним огонь.

Этот-то незабываемый переход и дал возможность одному молодому журналисту[3]3
  Борташевич умер от тифа в Полтаве в 1919 г.


[Закрыть] назвать впоследствии весь поход «ледяным».

Но для меня этот день остался памятным еще по другим воспоминаниям.

В штабе ген. Алексеева был бывший вице-губернатор, уездный предводитель дворянства Владимир Николаевич Шеншин. Это был очень милый, очаровательный человек, помещик и типичный дворянин. Он вышел из Ростова в визитке, и мы всегда смеялись над его видом, так как поверх нее он носил короткую кожаную куртку, из-под которой болтались ее фалды. Мы с ним часто спорили, но вскоре подружились; он был почти одних лет со мной, и даже то, что разъединяло нас в спорах, сближало нас. Как-то раз мы сели обедать. Шеншин пересчитал всех и сказал, что нас тринадцать. Он был суеверным. Он женился на девушке, которую знал 13 лет с ее детства, и после обеда, где было 13 человек, она, на 13-й месяц совместной жизни, 13-го числа умерла. Он мне это рассказал, но я рассмеялся над этим суеверием.

На другой или третий день он почувствовал себя скверно. У него, вследствие грязи, выскочил нарыв на губе и начался жар. Это было 9 марта. Его положили в повозку. Оперировать его сразу не догадались или не смогли, началось воспаление, и из Шенджия его вывезла И.П. Щетинина уже тяжело и безнадежно больным.

Привезли его к нам в хату. В ней было две комнаты. В одной думали поместиться мы, десять мужчин, уставших и продрогших с похода, в другой, маленькой, должны были спать сестры Энгельгардт. С приездом Шеншина пришлось его положить в эту комнату, а сестрам предоставили кровать за занавеской. Мы же разместились на полу, вповалку. Шеншин стал тринадцатым. Сестры, несмотря на усталость, ухаживали за больным и спали по очереди. Мы же, обрадованные теплу, раздобыв водки, согревшись, завалились спать.

Ночью меня разбудил голос сестры Веры:

– Борис Алексеевич, Шеншину плохо, я не могу с ним справиться.

Я вышел к ней. На кровати лежал этот больной, еще так недавно красивый и сильный человек. Все лицо его было раздуто; губы занимали чуть ли не половину нижней части лица, глаза почти не видели за опухшими синими веками. Он метался на кровати и делал усилия встать. Он был в бреду. Руки его были точно восковые и слабые. Я обратил на них внимание сестры. Это были руки покойника. Кое-как мы успокоили его, переложили на другой бок, и он опять впал в забытье. Это было около 4 часов утра.

Я ушел спать тяжелым сном под мой burberry имея под головой мой милый чемодан. Но я сразу заснуть не мог. Кто-то стучал в забор. Я вышел к дверям и увидел в снежном тумане двух всадников, спрашивающих дорогу. Кругом уже не было весны. Все было покрыто снегом. Метель кончилась, но снег, уже мокрый, шел безостановочно.

Я, как мог, указал им, но посоветовал вернуться к центру станицы, в ее управление, где они получат более верные указания. Они уехали, и только потом я узнал, что эти всадники спрашивали направление в станицу, занятую большевиками. Очевидно, это был большевистский разъезд, потерявшийся в метели.

Утром, часов в девять, Татьяна Э. сменила Веру, которая легла спать на кровати в нашей комнате. Усталая от похода, вымокшая, всю ночь просидевшая с беспокойным больным, она заснула тупым сном.

Мы уже поднялись, точно забыв о вчерашнем, поели, кто-то сходил за доктором. Я стоял у окна и смотрел, как гусь, смешно падая в снегу и переваливаясь, переходил через дорогу.

Татьяна Э. меня вызвала:

– Шеншин умирает, должно быть. Он стал совсем спокоен с 6 часов утра и пульс у него все хуже.

Шеншин был очень верующим человеком. Накануне один из наших спутников лейт. Задлер сидел с ним, и Шеншин просил его прочесть ему Евангелие. Это было точно приготовление к смерти.

Доктор все не шел.

Было уже около двенадцати часов, когда только он пришел. Мы о чем-то шумели, но Вера Э. крепко спала.

В нашу комнату вошла Татьяна Э. и тихо сказала:

– Тише, господа, Владимир Николаевич кончается.

Мы притихли, и я вышел за ней.

Был первый, тринадцатый час.

В это время я услышал крик Веры Э. и вернулся к нам. Она сидела на кровати с испуганно-открытыми глазами и скоро говорила:

– Владимир Николаевич, не уходите, останьтесь, куда вы уходите, не уходите, умоляю вас, не надо уходить, останьтесь, успокойтесь.

Я бросился к ней, но она не видела меня и, вновь повалившись на подушку, заснула.

В то время, когда мы, потрясенные этим явлением, молчали, вошла ее сестра.

– Шеншин умер, – сказала она. Мы перекрестились.

Свершилась тайна смерти. Как, почему эта спящая, разбитая девушка во сне призывала его «не уходить», почему в мгновение отлета его души какие-то нити связали ее сонный мозг с душой уходящей?

Тайна смерти точно хотела открыть нам конец своего покрова, и все мы почувствовали дыхание этого призрака, посетившего сон удивительной девушки.

Ушел доктор; на другой день наши чехи сколотили из досок гроб. Мы положили большое, слабое тело с ужасным лицом и белыми руками и похоронили около церкви.

Снег уже таял, и мы забросали его гроб мокрой землей и снегом; сквозь щели гроба виднелась его черная визитка. Я отметил место на кладбище у себя в записной книжке. Креста мы не поставили, чтобы не дать возможности большевикам надругаться над его трупом. Могила его осталась ни для кого не заметной.

Он вошел к нам тринадцатым и в начале тринадцатого часа умер.

Я смотрю на свой блокнот.

Что это? Это тринадцатая страница!

VI. Бой у села Филиповского

Я несколько отойду назад и позволю себе рассказать впечатления от одного боя, в котором мне пришлось участвовать.

Мы пришли в это большое иногороднее село поздно. Части генералов Маркова и Богаевского успешно разогнали большевиков, и мы подошли к переправе через реку Белую.

Село было почти пустое. В волостном управлении, куда я зашел из любопытства, я неожиданно увидел большую лубочную картину, изображающую жизнь и подвиги Суворова.

Нам отвели большую хорошую хату, владельцы которой бежали. Как я уже говорил, местность эта поставляла много большевиков в Красную армию. В печке мы нашли что-то вкусное, почти готовое, брошенное второпях хозяевами, не ожидавшими быстрого наступления армии. Нашли даже и что выпить, благодаря чехам из конвоя ген. Алексеева, великим мастерам для этих розысков.

Тут же я нашел «сонник». Очень хороший сонник с алфавитным указателем лиц и предметов, которые хорошо или нехорошо видеть во сне. Я открыл его на слове «журналист», и вот что я прочел: «Видеть во сне журналиста встреча с мазуриком или с человеком. который любит, что плохо лежит».

Какова была моя обида!

В другом месте я нашел «Всадника без головы» Майн Рида. На обложке был изображен конь, у которого дым шел из ноздрей, на нем сидел всадник, одетый в мексиканский костюм, у которого к седлу была подвязана его веселая, улыбающаяся, краснощекая, усатая голова.

Утром мы вышли к переправе. Передовые части уже вели бой на той стороне реки. Речка Белая, горная, прозрачная, быстро бежала, не скрывая артиллерийских снарядов, которые побросали в нее удиравшие большевики, у которых их было слишком много.

Неприятельская артиллерия старательно обстреливала переправу, но без особого успеха. Мост был цел. Сзади нас наша артиллерия стреляла куда-то вправо. Бой разгорался.

На той стороне моста ген. Корнилов лично останавливал все повозки и всех способных носить оружие ссаживал и выстраивал. Когда я подошел к этой группе людей, нас уже было человек около 200. Нас разбили на взводы человек по 25–30 и повели.

Знаменитый керенский герой, так называемый «матрос» Баткин, незаметно смешался с толпой свиты ген. Корнилова и не пожелал рисковать своей драгоценной жизнью.

Командовал нами пожилой, близорукий подполковник, весьма не воинственного вида. Он повел нас налево к камышам, где нам приказано было залечь и ждать приказаний,

Я до сих пор не участвовал в этом походе в бою. Под Кореневской нас вывели в охранение, но кроме разрывов, и не очень близких, мы ничего не видели. Под Березанской большевики слишком скоро уходили, чтобы видеть их. Под Усть-Лабинской нашу группу, бывшую в охранении, обстреляла артиллерия, но участия непосредственного мы не принимали.

Здесь дело казалось серьезнее. Впереди нас была долина и потом довольно высокие холмы. Пока мы сидели и курили, к нам подошли барышни Энгельгардт, которым я стал читать «Всадника без головы», что заставило их задремать под лучами солнца.

Вскоре, однако, нас рассыпали цепью и мы медленно стали подходить к холмам, прикрывая с левой стороны обоз. Нашим отрядом командовал георгиевский кавалер полк. Дэйло. Как оказалось, нашей задачей было пройти по возможности левее, чтобы прикрыть обоз, входивший в узкое дефиле.

Перед нами проходила какая-то часть. Впереди с офицерами шел мой знакомый, капитан Капелька. Увидев нашу сборную команду из старых офицеров и вооруженных штатских, он весело закричал нам, что мы «обозный легион смерти». Больше я его не видел. В этом бою он был убит.

Мимо нас проехал ген. Романовский, начальник штаба ген. Корнилова, и приказал двигаться вперед на холм. Артиллерия большевиков заметила и нас, и обоз, и снаряды стали рваться ближе.

Мы быстро пробежали к оврагу и стали взбираться на крутой склон. Местность отсюда была довольно ровная, но большевиков видно не было. Однако они еще недавно были здесь, так как кое-где лежали их трупы.

Как только мы взобрались на склон, нам было приказано продвигаться как можно скорее вдоль холмов по направлению обсаженной дороги и нескольких сараев и выбить оттуда большевиков.

Я впервые участвовал в атаке. В той войне, будучи телефонистом, мне не пришлось, с оружием в руках, участвовать в боях.

Лишь только мы показались на гребне, по нам открыли ружейную и пулеметную стрельбу. У построек стали заметны перебегающие фигуры. Несколько человек из нас, и я в том числе, побежали к каменному сараю, мы залегали, стреляли, и вновь бежали.

Как тяжело было мне бегать. Когда-то я был одним из первых бегунов Петербурга, но теперь я задыхался, ноги по вспаханной земле не шли, противника я не видел и стрелял из своего очаровательного мексиканского карабина больше наугад.

Было очень жутко, и противен был свист пуль, особенно, когда затрещал пулемет.

Мы оторвались с одним офицером сильно влево к небольшому сарайчику, откуда по нам стреляли.

Подойдя к нему, мы залегли и стали стрелять. Мне страшно стало думать, что там сидит какой-то русский человек, который старается меня убить, и в то же время поднималось какое-то чувство спорта, желание его покончить. Очевидно, он успел выбраться до нас, так как, когда мы вошли в сарай, никого в нем не было. Лежала бутылка от водки, к сожалению, пустая, вещевой мешок и краюха хлеба, которые я забрал.

В это время снизу, с той стороны реки, по нашей цепи открыли артиллерийский огонь. Я, повторяю, был совершенным дилетантом в этом деле и не соображал ясно, какова моя задача. Задыхаясь на перебежках, я смотрел только на то, как бы мне не отстать от других и, незаметно, с моим соседом мы все более уходили налево.

В это время над самой нашей головой разорвалась шрапнель и зашуршала по прошлогодней соломе. Мы упали на землю.

Впечатление было такое, что нас должно было тронуть, но, подняв голову, я увидел совершенно целого пор. Гаусмана и в двух– или трехстах шагах убегающую фигуру здорового, плотного человека с винтовкой в руке.

Мы бросились за ним. Это был очевидно тот самый, который отсиживался в сарае.

Он залег за бугорок и стал в нас стрелять. С каким удовольствием старался я попасть в этого соотечественника, как глубоко оскорбительными казались мне его пули, свиставшие около нас. Мы стали обходить его с боков, обстреливая неудачно его. Справа от нас, когда мы уже видели его рыжую голову, неожиданно появился офицер в бурке и закричал нам, чтобы мы его взяли живьем.

Рыжий большевик очевидно еще больше задохся, чем я, и не мог бежать. Он кому-то отчаянно махал рукой. Неприятельские снаряды ложились уже дальше, вправо, не причиняя вреда, и эта охота за человеком, должен сознаться, была необычайно увлекательна.

Через мгновение мы обошли его, и он должен был сдаться. Правда, он было пробовал защищаться, но удар прикладом по спине пор. Г. заставил его бросить винтовку и он послушно пошел в наш тыл. Это был обыкновенный здоровый мужик с темно-рыжей бородой, лет 45.

Что могло заставить его воевать против нас? Какая злоба увлекала этого человека? Во имя каких идеалов старался он, так неумело, убить нас?

Позднее, на походе, я часто видел его в толпе пленных, уныло шедших за одной из повозок. Он мрачно и сосредоточено шагал, смотря в землю, а я вспоминал со странным чувством, что вот идет человек, который хотел убить меня и которого я хотел убить. Рядом с ним обыкновенно шел высокий тонкий дьякон, как говорили, предавший на смерть своего священника.

Какая страшная вещь – гражданская война.

На допросе, как говорили, он показал, что шел «повидать своих детей». Это с винтовкой и с набитым патронташем.

* * *

Теперь уже мы слишком удалились от своей цепи. Видна была внизу у берега большевистская батарея в два орудия, которая изрядно посылала довольно невинные снаряды по нашему направлению.

У дороги заметна была большевистская беготня, но ясно было, что они уже не удержатся. Тогда, еще лишенные офицеров, большевики не могли выдерживать наступления, и там, где их не было в несколько раз больше наших, они не выдерживали натиска.

Мы подошли к сараям, из которых ушли наши враги, и присоединились к нашей цепи. Приказано было дальше не продвигаться, так как справа от нас отряд большевиков обходил наш отряд.

В это время я увидел спокойно идущих, во весь рост, не кланяющихся пулям (а как я почтительно приветствовал их!), наших барышень Энгельгардт. В своих черных платьях, на желтом фоне скошенного поля, они являлись прекрасной целью, чем не преминули воспользоваться большевики.

Нужно было приказать им, и очень энергично, чтобы они легли, раньше чем они согласились это сделать.

Большевики уходили. Вскоре мы увидели у нас направо наши части, взобравшиеся на дорогу и преследующие большевиков. Их артиллерия стала замолкать. Нас сменила другая часть, и мы стали отходить к гребню холма, откуда мы повели наступление.

У большого стога соломы, за которым мы посидели и покурили, мы нашли чьи-то подштанники, самовар, пустую бутылку водки и милого веселого щенка. Очевидно, здесь была нарушена какая-то идиллия.

Щенка взяли с собой и пошли дальше, получая изредка противоречивые приказания, то двигаться вперед, то назад. Наш полуслепой командир сам мало что понимал. А я никак не мог понять, к чему была эта кадриль под огнем, хотя, правда, и затихающим.

Наконец мы добрались до кустарника, где, недалеко от трупа красноармейца, я нашел новый мешок, хлеб и прекрасный сот меда, которым я с удовольствием поделился.

Нас отвели к гребню, лицом к реке и оставили в выжидательном положении. Под нами, на нашей стороне речки, был рассыпан в цепь отряд ген. Боровского (кадеты, студенты и другие молодые люди), прикрывавший наш отход от нажимавших большевиков. Мост через реку Белую горел.

Хотелось очень есть, но нельзя было уходить до заката солнца. Неожиданно, к вечеру, вдруг из лощины, по которой отходили на станицу Рязанскую наши части и обоз, которые мы прикрывали, раздалось «ура». Мы тоже немедленно подхватили это «ура», сами не зная его причины.

Оказалось, что в штаб ген. Корнилова прибыл доблестный полк. Б., пробравшийся через большевистские линии и нашедший кубанцев. Через два перехода мы должны были соединиться с долгожданной армией. Это известие, распространенное в войсках, и послужило поводом радостному «ура».

Это «ура» имело еще и другое следствие. Большевистская стрельба затихла. Они представили себе, что наши войска переходят в атаку, и убрались. Они вообще не любили себя беспокоить по ночам.

Затихла стрельба; внизу снялся отряд Боровского, и мы стали отходить. Через холм мы вышли на дорогу. «Главные» силы шли правее нас. Обоз, оказывается, попал под обстрел, и только счастье спасло ген. Алексеева. В его повозке разрывом шрапнели был смертельно ранен австриец-кучер и ранена лошадь.

Бедный молодой австрийский студент! Он попал в плен во время нашего галицийского наступления, как военнопленный служил в каком-то имении на Кубани, был забран в большевистские войска, попал к нам в плен и умер от большевистской же шрапнели, направленной невидимой немецкой рукой.

Как много приходилось в этом странном существовании думать о странной таинственной судьбе.

Как эта война, этот бой, в котором я только что участвовал, не походили ни на войну, ни на обыкновенный бой. Все это была фантазия гражданской войны.

Мы шли на Екатеринодар, но фактически мы отступали, все время разбивая врага. Что это было, наступление или отступление?

Кругом нас, и после победы, бушевало большевистское море, и наш остров, где свила себе гнездо наша Родина, все двигался дальше. У англичан есть хорошее выражение: «a runing fight».

Об этих фантазиях гражданской войны думалось мне часто во время похода. Да и я сам, в своем штатском виде, журналист, разве я не был такой фантазией?

Так думал я, старательно и гордо шагая после победы, таща за собой пулемет, меняясь с другими.