Текст книги "Тюдоры. «Золотой век»"

IV

В ночь на 9 февраля 1567 года взорвался дом в городке Кирк-о-Филд, неподалеку от Эдинбурга. Дома сами по себе не взрываются, тем более когда в них живут люди высокопоставленные. А в доме, о котором идет речь, как раз и жил человек высокопоставленный – лорд Дарнли, муж королевы Марии Стюарт. И слово «жил» употреблено тут в прошедшем времени не случайно – лорда нашли в саду его дома мертвым, и было не слишком понятно – был ли он так изуродован разлетевшимися во все стороны камнями, или с ним обошлись, так сказать, более прицельно…

Молва немедленно обвинила в случившемся жену лорда Дарнли, королеву Марию Стюарт. Понятно, обвиняли не ее лично – ну где женщине взорвать усадьбу? Но молва обвиняла фаворита королевы, Джеймса Хепберна, 4-го графа Ботвелла[32]32
  Джеймс Хепберн был сыном Патрика Хепберна, Зго графа Ботвелла, сподвижника и вероятного любовника королевы Марии де Гиз, матери Марии Стюарт.


[Закрыть]. Этот человек был публике известен – он выделялся даже на фоне волчьих нравов шотландской знати того времени.

Во всяком случае, когда отец лорда Дарнли, граф Леннокс, формально обвинил Ботвелла в убийстве в суде, тот не поколебался принять вызов. Он явился в Эдинбург, окруженный своими людьми в полном вооружении, – и обвинитель не решился явиться на судебное заседание и встретиться с ним лицом к лицу.

В шотландских судах того времени прокуроров не было, версию обвинения сам обвинитель и представлял – так что суд Ботвелла оправдал.

Через две недели граф Ботвелл известил прочих лордов Шотландии о своем намерении жениться на овдовевшей королеве – он «…просил их о поддержке…». Те из них, кто пребывал в это время в Эдинбурге, выразили «…полное одобрение его намерений…» и сделали это в письменной форме. Вообще говоря, это было неудивительно, потому что просьба была больно уж убедительной и базировалась на том же наборе аргументов, которые граф Ботвелл представил в суд. Людей с оружием у него под рукой было много, и никто не сомневался в том, что он не поколеблется их использовать.

Со своей предполагаемой невестой он тоже не поцеремонился – как потом утверждала королева Мария, он ее похитил, увез в свой замок и изнасиловал, так что у нее и выхода другого не оставалось, кроме как согласиться на венчание, «…дабы спасти свою честь…». Венчали их по протестантскому обряду, в большой спешке, и в официальную версию о похищении не поверил ни один человек, включая даже французских родственников королевы.

Надо сказать, что скорее всего они были правы, потому что позднее, когда дела повернулись в другую сторону, Мария Стюарт выражала настолько горячую любовь к своему новому супругу, что даже утверждала, что отреклась бы от своего королевского титула и согласилась бы жить в бедной хижине, лишь бы с ним не расставаться.

Вот это уже походило на правду гораздо больше – о том, что Марию Стюарт с графом Ботвеллом связывает пылкая страсть, поговаривали и до таинственной гибели ее мужа. Так что ее внезапное замужество стало выглядеть вовсе не «…попыткой спасения чести похищенной против ее воли королевы…», а наоборот – порывом ее безумной страсти.

Политические последствия порыва оказались ужасными. Лорды, выбравшись из Эдинбурга, немедленно поменяли свое мнение на противоположное и единодушно восстали против своей королевы и ее нового мужа. Силы были настолько неравны, что даже отчаянный граф Ботвелл не решился на сражение.

Он бежал на самый север Шотландии, в свои владения на Оркнейских островах. Королеву Марию принудили к отречению, a Парламент Шотландии обвинил Ботвелла в «…убийстве и измене…» и конфисковал его земли. В итоге ему пришлось бежать еще дальше на север, в Норвегию. Его достали и там – как оказалось, в Норвегии имелось семейство, чью родственницу он когда-то действительно похитил и изнасиловал. Норвегия был частью владений датского короля, так что по получении жалобы по приказу короля граф Ботвелл был заключен в тюрьму, после чего о нем позабыли. Он так в тюрьме и умер – не сразу, а побольше чем 10 лет спустя, в 1578 году. Но это все дело будущего, сейчас мы все еще говорим о лете 1567 года.

И этим летом супруга графа, Мария Стюарт, отрекшаяся от престола королева Шотландии, всеми покинутая, осталась в заключении у своих взбунтовавшихся подданных и совсем одна.

V

У Марии Стюарт совершенно не было способности просчитывать последствия своих поступков. Если исходить из максимы Наполеона, утверждавшего, что политика – это голова, а сердце тут ни при чем, то надо признать, что королева Мария была существом совершенно неполитическим, сердце в списке ее приоритетов стояло настолько впереди головы, что голову можно было даже и не учитывать. Ее поспешное замужество отвратило от нее всех ее возможных сторонников, и в конфликте между лордами-протестантами и королевой-католичкой даже Папа Римский – и тот остался нейтральным и за королеву не заступился. Клан Гизов, людей богатых и могущественных, оставил свою родственницу, Марию Стюарт, без всякой поддержки. И единственным лучом света, дававшим бедной королеве Шотландии хоть какую-то надежду, была истинно сестринская симпатия, которую обнаружила по отношению к ней Елизавета Первая.

Она даже послала в Шотландию своего доверенного слугу, сэра Николаса Трокмортона, чтобы похлопотать в пользу Марии Стюарт перед ее мятежными лордами – королева Англии требовала освобождения пленницы.

Учтем, однако, что королева Елизавета в смысле политики была полной противоположностью королевы Марии – у нее голова стояла на первом месте, и она ничего не делала зря.

Как раз тогда, когда сэр Николас хлопотал в Эдинбурге об облегчении участи несчастной свергнутой королевы Шотландии Марии Стюарт, сэр Уильям Сесил в Лондоне заявлял, что преступная интриганка и неверная жена лорда Дарнли, Мария Стюарт, вместе со своим любовником участвовала в покушении на своего супруга и повелителя и тем лишила его жизни.

Сэр Уильям был юристом и прекрасно знал, что обвинение в убийстве не доказано. Знал он и то, что никаким «…повелителем…» своей жены лорд Дарнли не был – даже если бы она даровала ему так называемую «матримониальую корону» – «Crown Matrimonial», чего она НЕ сделала, он был бы ей всего-навсего ровней. А при отсутствии такой короны лорд оставался подданным своей супруги, и в принципе она могла бы казнить его с такой же легкостью, с какой Генрих VIII разделался с Анной Болейн, матерью королевы Елизаветы.

В общем, получалось, что сэр Николас и сэр Уильям с одинаковым жаром говорили вроде бы противоположные вещи, но совершенно понятно также, что делалось это с полного ведома их государыни и по ее приказу.

С одной стороны, она находила необходимым поддержать династический принцип «…божественного права королей…». Каких бы дел ни понаделали государи, судить их надлежало Господу, а не их подданным. И она стояла за права свергнутой королевы Шотландии, и настолько твердо, что даже грозила шотландцам войной – кстати, к полному негодованию своего главного министра, сэра Уильяма.

С другой стороны, возвращение королевы Марии на трон Шотландии было для Елизаветы делом все-таки скорее нежелательным.

И дело в итоге окончилось желательным компромиссом. Шотландцы отказались от идеи судить свою королеву за соучастие в убийстве своего мужа. Дело могло окончиться смертным приговором, крайностей лорды не хотели. Они попросту короновали младенца, сына Марии Стюарт, как короля Шотландии, Джеймса VI, регентом при нем стал глава восставших, Джеймс Стюарт, граф Морей[33]33
  Джеймс Стюарт, граф Морей (с 1562 г.), – крупный шотландский государственный деятель середины XVI века, регент Шотландии в 1567–1570 гг., был незаконнорожденным сыном шотландского короля Джеймса V и, таким образом, приходился единокровным братом королеве Шотландии Марии Стюарт.


[Закрыть], а Марию Стюарт выпустили на свободу.

Она попыталась собрать своих приверженцев, была разбита и в мае 1568 года решила бежать из Шотландии. Выбор у нее был невелик – или морем во Францию, где ее ожидали очень недовольные ею родственники, или в Англию, под защиту ее любящей сестры, королевы Елизаветы.

Мария Стюарт выбрала Англию.

Глава 22
О глубокой связи между смиренными петициями и пиратством

I

Еще в апреле 1565 года испанский посол в Париже получил от своего тайного агента письмо, которое показалось ему столь значительным, что он сообщил о нем своему государю. Согласно агенту, в окружении Шарля де Гиза, кардинала Лотарингского, говорили о том, что друзья и враги теперь определяются вне рамок государственных границ и что нет больше смысла в разделении на испанцев, французов, англичан, немцев или итальянцев, а есть разделение только между добрыми католиками и гнусными еретиками-протестантами.

Мысль эта показалась дону Филиппу поистине занимательной, потому что ход его размышлений начинал идти в этом же направлении.

Мы, собственно, уже знаем, что дон Филипп был добрым католиком и ересь в своих владениях вовсе не жаловал, но все же главными мотивами его внешней политики были династические интересы дома Габсбургов. Для помощи в защите от угроз со стороны Франции вполне можно было использовать Англию – невзирая даже на прискорбные заблуждения королевы Елизаветы относительно мессы и истинной роли святого причастия.

Но взгляды его претерпели сущственные изменения на этот счет, и толчком для этого послужили события в его владениях в Нидерландах. Собственно, Нидерланды, «низкие земли», служили собирательным названием для 17 отдельных провинций вроде герцогства Брабант или графства Голландия, и в единую административную единицу их выделил только отец дона Филиппа, император Карл V. Поскольку владения герцогов Бургундских оказались разделены между Францией и Империей, ему показалось удобным издать так называемую Прагматическую Санкцию, которая превратила «17 провинций Нидерландов» в наследственное владение его дома.

Добрые сорок лет Нидерланды служили питательной средой для всевозможных протестантских ересей, и, в общем, было понятно, почему это было именно так. Считалось, что Реформация пускает свои корни там, где есть три вещи – богатые торговые города, грамотное население и хорошо развитое книгопечатание, – и в этом смысле Нидерланды шли, пожалуй, впереди всей Европы.

Много значила позиция правительства. Томас Кромвель, совершенно определенно добивавшийся разгрома католической церкви в Англии, не сумел бы пойти так далеко, если бы не пользовался бескомпромиссной поддержкой своего короля.

Карл V мало что мог сделать для подавления протестантов в тех областях Германии, где он правил лишь номинально, но уж в Нидерландах он был полным хозяином и действовал соответственно. Карой за ересь было сожжение – правда, раскаявшимся в знак милосердия просто рубили головы. Женщин, впрочем, могли и закопать заживо…

Каралось и укрывательство, и недоносительство, и все это делалось в таких масшабах, которые и не снились англичанам даже при Марии Кровавой. Она сожгла около 300 человек за пять лет, а в Нидерландах за ересь казнили до тысячи человек в год.

Политика эта продолжалась и при доне Филиппе и вызывала большое недовольство.

И вот в апреле 1566 года к наместнице дона Филиппа в Нидерландах, Маргарите Пармской[34]34
  Маргарита, герцогиня Пармская (Margaretha van Parma), наместница испанского короля Филиппа II в Нидерландах, внебрачная дочь императора Карла V, по матери уроженка Нидерландов, хорошо знавшая местные языки и обычаи.


[Закрыть], в Брюссель, в ее резиденцию, явилась делегация из добрых трех сотен знатнейших дворян и предъявила ей «…смиренную петицию…». Петиция содержала просьбу об ограничении действий испанской инквизиции в пределах 17 провинций.

Правительница встретила делегацию с чувством глубокого негодования – подданные не должны были являться к властям с требованиями, даже если они именовались смиренными прошениями. Не зная, как задеть просителей покрепче, один из советников Маргариты Пармской назвал их «Gueux», «гёзы», что на местном наречии означало «нищие», «попрошайки».

Просители приняли это название как орден.

II

Люди, в дальнейшем именовавшие себя «гёзами», были отнюдь не нищими попрошайками – на них держалось все правление Габсбургов в Нидерландах.

Граф Эгмонт, например, участвовал в победном сражении с французами при Сент-Квентине, в битве при Гравелине и вовсе командовал испанскими силами, а в 1559 году был назначен штатгальтером Фландрии и Артуа. С его мнением надо было считаться.

Филипп де Монморанси (нидерл. Filips van Montmorency, Graaf van Hoorne), граф Горн, штатгальтер Гелдерна, адмирал Фландрии, член государственного совета Нидерландов, тоже был не пустым местом.

Наконец, Вильгельм, граф Нассау, владевший также княжеским титулом принца Оранского (по названию его небольшого владения во Франции, Оранж), был человеком с большим весом и влиянием. Все они вошли в число подписавших петицию дворян – и с этом надо было что-то делать. Ситуация накалялась на глазах. В августе 1566 года после очередного сожжения еретиков толпа напала на церкви и разнесла в щепки украшающую их утварь. Маргарита Пармская была вынуждена обратиться за содействием к Вильгельму Оранскому – и он сумел восстановить спокойствие, не прибегая к силе. Дон Филипп решил, что его наместница слишком слаба для удержания власти в такой ситуации, и сменил ее на другого человека, покрепче.

Это был Фернандо Альварес де Толедо, 3-й герцог Альба. Он прибыл в Нидерланды с войском, набранным в Испании, и полномочия ему были даны самые широкие. В беседе с английским послом в Мадриде, почтенным доктором юриспруденции и богословия Маном, герцог сказал ему, что «…едет не затем чтобы разрешать религиозные противоречия, а для того, чтобы вернуть Нидерланды к повиновению их законному государю…».

Он прибыл в Брюссель в августе 1567 года и взялся за дело прямо сразу.

С рангом герцог Альба не считался – еще в Испании было решено, что необходимо захватить трех главных руководителей движения – графа Горна, графа Эгмонта и принца Вильгельма Оранского. Из этих троих смог ускользнуть только принц Оранский – он бежал в Германию. Остальные были схвачены, судимы за государственную измену и приговорены к смерти. За них ходатайствовали влиятельные лица – и германские государи-протестанты, и рыцари славного ордена Золотого Руна[35]35
  Орден Золотого Руна – династический орден из самых древних и почетных наград Европы, учрежден Филиппом III Добрым, герцогом Бургундским, в 1430 году.


[Закрыть], и даже кузен дона Филиппа, император Максимилиан Австрийский.

На какое-то время ходатайства помогли – Эгмонта и Горна не казнили. Но герцог Альба развернул целую программу устрашения и государственного террора – за три месяца он отправил сперва на суд, а потом и на эшафот 1800 человек. Обвинение означало и приговор – расследование не велось, и никакая защита во внимание не принималась.

Весной 1568 года принц Вильгельм Оранский и его брат Людвиг попытались начать военные действия в Нидерландах. Оба они были Альбой разбиты, и летом 1568 года он казнил и обоих графов, Эгмонта и Горна, – на площади в Брюсселе им отрубили головы.

Эта казнь, которую считали совершенно немыслимой, буквально парализовала Провинции. Всякое сопротивление испанскому могуществу казалось невозможным. В октябре 1568 года последние отряды Вильгельма Оранского были выбиты за границу, в пределы Германии.

B марте 1569 года государственным чинам в Брюсселе предъявили требование о введении новых налогов, предназначенных на оплату наемной армии герцога Альбы, – был установлен сбор 1 % со всего движимого и недвижимого имущества, 5 % с продажи земельной собственности и 10 % с цены любого проданного товара.

Это была слишком поспешная мера – даже правительство дона Филиппа осознало это и попыталось развернуть распоряжения о налогах. Но было уже поздно – экономика Нидерландов остановилась. Налоговая схема, подходившая к Кастилии, где торговля сосредоточивалась на ярмарках раз или два в году, совершенно не подходила торговым Нидерландам, где товары покупались и продавались ежедневно и решительно всеми, от знатных дворян и до последних поденщиков.

1 апреля 1572 года грянула катастрофа – графства Зеландия и Голландия объявили об отделении от Испании, власть дона Филиппа больше не признавалась ими даже в теории.

Так началась великая испано-нидерландская война.

III

Как это ни странно, события в Нидерландах сильно повлияли на настроения в Англии. Посол дона Филиппа при дворе королевы Елизаветы сообщал в Мадрид, что «…здешние еретики еще похуже тех, кто сражается на стороне Вильгельма Оранского…». Донесение это он отправил в октябре 1568 года, а уже в ноябре высказанное послом мнение получило сильнейшее подтверждение. Пять судов отплыли в этом месяце из Испании в Нидерланды с грузом серебра на борту на огромную сумму – 85 тысяч фунтов стерлингов[36]36
  Один фунт стерлингов в то время соответствовал по цене 5 флорентийским золотым флоринам. Флорин содержал примерно 3 с половиной грамма золота, 5 флоринов соответственно 17 с половиной граммов. Умножим эти 17 с половиной граммов – цену в золоте одного фунта стерлингов – на 85 тысяч, и у нас получится 1487,5 кг, или что-то около полутора тонн золота.


[Закрыть]. В Ла-Манше суда подверглись атаке французских пиратов-гугенотов из Ла-Рошели и укрылись от них в английских портах, Плимуте и Саутхэмптоне. Как раз в это время до Лондона дошли слухи об атаке на английские суда в испанском порту в Новом Свете, Сан-Хуан-де-Улуа (San Juan de Ulua).

Командовал этой английской экспедицией Джон Хокинс (англ. John Hawkins или John Hawkyns), родом как раз из Плимута, и это было уже его третье плавание в испанские владения в далеких морях.

Оно оказалось на редкость неудачным – многих его моряков поймали и судили как пиратов и еретиков. В итоге английские власти оказались настроены крайне недружелюбно по отношению к своим испанским «гостям» – и провели сложную операцию по отъему у них их денег.

Все было сделано в строгих английских традициях соблюдения юридических формальностей. Деньги на борту испанских кораблей вплоть до момента разгрузки в портах Нидерландов технически НЕ принадлежали королю Испании. Дело в том, что он их занял у генуэзских банкиров для оплаты войск герцога Альбы, и вплоть до момента разгрузки в Антверпене деньги все еще принадлежали заимодавцам.

С лондонскими агентами нужных генуэзских банков немедленно связались, и они согласились переписать договор о займе и дать деньги взаймы не королю Филиппу, а королеве Елизавете. С точки зрения банкиров, так было куда надежнее и безопаснее. В общем, сделкой были довольны и англичане, и генуэзцы – но вот испанские войска в Нидерландах остались без жалованья.

Можно себе представить, как на это отреагировали испанские власти. Герцог Альба советовал своему правительству перехватать всех англичан, до которых удастся добраться, и бросить их в тюрьму. Он даже начал сам действовать в этом направлении и велел конфисковать всю собственность английских купцов, пребывавших в пределах его юрисдикции как наместника.

Герцог был прекрасным солдатом, но очень неважным политиком. Елизавета ответила конфискацией собственности всех подданных дона Филиппа, находившихся в Англии и имевших несчастье прибыть туда из Нидерландов. Началась «…война конфискаций…», и герцог Альба обнаружил, что он ее проигрывает – стоимость собственности, попавшей в руки англичан, впятеро превышала стоимость того, что удалось захватить ему самому. Королеве Елизавете было сделано мирное предложение – согласно ему, все захваченное должно было вернуться своим законным владельцам. К сожалению, в мирное предложение был включен и пункт о «…захваченных генуэзских фондах…».

Юристы английской Короны немедленно разъяснили, что и речи не может быть о том, чтобы считать деньги, занятые англичанами у банкиров Генуи «…на коммерческих началах и с их полного согласия…», захваченными фондами.

Испанцы сочли, что английские юристы своей наглостью и разбоем превосходят даже английских пиратов.

В общем, ссора продолжалась вплоть до 1573 года, когда ее наконец удалось уладить на том, что обе стороны удерживают то, чем владеют. Но нам важно сейчас знать не то, каким образом уладились англо-испанские торговые свары, а то, что герцог Альба попытался поднять мятеж католиков на севере Англии, надеясь использовать в качестве знамени Марию Стюарт. Это было важным обстоятельством, имевшим значительные политические последствия, и на его фоне неудачное «третье плавание» Джона Хокинса выглядело пустяком.

Но пустяк этот как фактор в англо-испанских отношениях впоследствии перерос в нечто более чем серьезное.

IV

Начиналось все относительно невинно – в 1560 году Джон Хокинс появился в Лондоне и начал убеждать богачей из Сити дать деньги на его первую работорговую экспедицию в Африку и Испанскую Америку. В свое время Папа Римский во избежание конфликтов в заморских колониях поделил новооткрытые земли между «…возлюбленными чадами своими…», Испанией и Португалией. Англия в число возлюбленных чад не вошла, и не в силу каких-то религиозных разногласий – в ту пору в отношениях между Римом и Генрихом Восьмым никаких разногласий не наблюдалось, – а просто потому, что английские корабли в ту пору за океан не плавали.

И Испания, и Португалия всячески старались сохранить свою монополию и делали все возможное, чтобы не пускать иностранцев в свои владения. Но больно уж широки оказались эти владения, и больно уж много дыр оказалось в заборах, которыми они пытались их огородить.

Вот Джон Хокинс и предложил пайщикам своего предприятия воспользоваться этими дырами. В испанских владениях в Новом Свете наблюдалась большая нехватка рабочей силы, а в португальских владениях в Африке можно было нахватать много рабов. И если захватить этих рабов в Африке, наплевав на запреты Португалии плавать туда, и продать рабов в испанских колониях в Америке, наплевав на запрет Испании на торговлю там, то можно было заработать хорошие деньги.

В Лондоне идею Хокинса оценили. В число акционеров предприятия вошли глава Московской компании Лайонел Дакетт и лорд-мэр Лондона Томас Лодж. В октябре 1562 года три корабля под командованием Хокинса отправились в плавание. Вообще говоря, на сегодняшний взгляд вся затея выглядит ошеломляющей по степени дерзости. Легко сказать – «…три корабля Джона Хокинса…», а вот если поглядеть на вещи, так сказать, поподробнее, то выясняется, что одно из его судов – «Иона» – имело водоизмещение всего в 40 тонн. Два других были ненамного крупнее – «Соломон» водоизмещением 120 тонн и «Swallow» – «Ласточка» – 100 тонн.

С этой эскадрой Хокинс добрался до побережья Гвинеи и умудрился добыть больше тысячи невольников. Конечно, у него не было достаточно людей для экспедиции в глубь Африки, так что он ограничился налетом на прибрежные деревни, но главную долю его добычи ему принесло чистое пиратство. Португальцы и сами занимались работорговлей, и их возможности захвата невольников были пошире, чем у Джона Хокинса, – так что он, не вникая в тонкости международного права, попросту захватил несколько португальских кораблей, уже нагруженных рабами, и присоединил их к своей флотилии. После этого он пересек Атлантику и сбыл свой товар на острове Эспаньола. Местная испанская администрация, конечно же, знала о запрете на торговлю с англичанами – но если некие люди предлагают по сходной цене нечто очень нужное, то ни покупатели, ни инспекция не так уж рвутся выяснять, есть ли у них должным образом выправленные лицензии. Так что портовые власти постарались ничего не заметить.

В Англию Джон Хокинс вернулся богатым человеком.