Текст книги "Не стреляйте в белых лебедей (сборник)"

– Полста.

– Ого!..

– А ты как думал? Клубника – раз. Костюм праздничный измарал – два. И мое беспокойство тоже не задаром.

– Любую половину.

– Четвертной, значит. Нет, парень, поищи дураков. Мы тоже понимаем, что ты ко мне прискакал…

Торговались долго, зло, как на рынке. Столковались на тридцати, клянясь друг другу забыть эту историю.

Стемнело, когда Степаныч вышел проводить гостя. Отогнал пса, отпер многочисленные засовы, сказал вдруг:

– А кто-то обещался мне борщ за шиворот вышить…

Захохотал тоненько, торжествующе. Огрел Сергея по спине жирной рукой.

– Погоди еще!.. – Сергей тоже захохотал. – Погоди, может, еще и вылью!..

– Нет уж, не выльешь! – заливался Степаныч. – Все, продал ты свою выливалку за тридцать целкачей!

Утром пришла комиссия: представитель главного инженера, молодой мастер из ремонтных мастерских и капитан «Быстрого» Антон Сергеевич. Иван хотел поговорить с ним, но держался Антон Сергеевич официально:

– Поглядим. Лишнего не напишем.

Лишнее и не понадобилось. Согласно акту авария произошла по вине экипажа: сорвало штуцер масляного фильтра.

– Согласны, Иван Трофимыч? – спросил представитель главного инженера.

– Моя вина, – сказал Иван.

– Тогда подпишите.

Иван подписал. Комиссия удалилась, приказав готовить двигатель к монтажу. Двигатель готовить Иван не стал, а полез в кубрик за клюкой. Вылез, сказал, не глядя:

– Я – к старикам. Вернусь поздно.

– Вот мы и опять одни, – сказала Еленка. – До самой ночи одни.

– Поскучать тебе придется, Еленка, – вздохнул Сергей. – Дела у меня, понимаешь…

– Может, отложишь?

– Нельзя. Земля под нами колышется.

Она молча смотрела, как он бреется, как надевает праздничный костюм, как старательно причесывается перед зеркалом, и в сердце ее возникла тревога. Подошла вдруг, обняла:

– Не уходи, Сережа.

– Не могу. – Он мягко высвободился. – Нельзя, Еленка. Надо, чтоб комар носа не подточил.

– Когда вернешься? – угасшим голосом спросила она.

– Вернусь?.. – Он задержался на трапе. – Не хочу обманывать: поздно. Ночью приду, не жди.

Сергей ушел, прогрохотав над головой ботинками. Еленка села к столу и тихо заплакала.

Дом пять, с палисадничком… Вот он, такой же, как все на этой улице, только наличники попроще. Те же тюлевые занавески, те же фикусы да столетники.

Сергей очень не хотел входить в этот дом. Это было во сто крат хуже, чем пить со Степанычем водку.

– Шура дома? – с наигранной небрежностью спросил он у тощей, пронзительно любопытной хозяйки, без стука войдя в дом.

– До-ома, – неторопливо протянула она, в упор разглядывая его. – Вон в ту дверь…

Он постучал и, не ожидая ответа, приоткрыл дверь.

– Можно?

Шура сидела на широкой, как телега, деревянной кровати и ложкой хлебала кислое молоко из большой кастрюли. Увидев его, она словно окаменела. Он плотно прикрыл за собой дверь, блеснул зубами:

– Приятного аппетита!

– Ты зачем? – Она поискала, куда поставить кастрюлю, и поставила ее на пол у кровати. Ложка, звякнув, утонула в простокваше. – Ты чего тут?

– Соскучился, – с вызовом сказал он и сел на единственный стул у тумбочки, заставленной флаконами и баночками. – Не прогонишь?

Она молча смотрела на него, часто моргая короткими ресницами. В старательности, с которой она пыталась сообразить, как он здесь оказался, было что-то детское. Сергей не дал ей опомниться:

– Тоска меня заела, Шуренок. Такая тоска, что хоть криком кричи, честное слово. Думал я, думал и надумал к тебе прийти, прощения просить. Обидел я тебя, очень обидел, знаю. Черт возьми, как это получается? И не хочешь, а иной раз не справишься с настроением, обидишь хорошего человека, а потом локти кусаешь… Один я тут, Шурок, совсем один, чужой, понимаешь?

Он говорил приглушенно, мягко, жалостливо: ворковал. Шура слушала не слова, а голос, который звучал все тише, все печальнее, и сердце ее уже сладко и тревожно замирало в груди. Сергей взял ее руку, погладил; не вырвалась, только спросила деловито:

– Тебя хозяйка видела?

– Тощая такая? Как селедка?

– Тебе уйти надо, – озабоченно сказала она. – Я потом проведу, если хочешь.

– Боишься?

– Если бы ты на мне жениться собирался, мне бы наплевать на них было. А так, когда гуляем просто, нельзя. В день на всю улицу ославят.

Он вышел, демонстративно распрощавшись с хозяйкой. До вечера они гуляли по берегу, а когда стемнело, Шура провела его в комнату. Здесь он грубо обнял ее, а она только шептала:

– Тише. Стенка тонкая. Тише…

На катер возвращался с рассветом. Шагал, задыхаясь от омерзения, тер лицо. На берегу разделся до пояса, долго мылся, скреб грудь песком. Одевшись, босиком прошел на катер. На носках спустился в кубрик, шагнул в свой угол…

…Утром он опять побежал к Пахомову. Долго ждал, пока можно будет потолковать с глазу на глаз. Курил в коридоре, прятал от знакомых лицо, думал.

Он отвел возможные удары. Два пассажира «Волгаря» имели основания посчитаться именно с ним, но он блокировал их действия. Конечно, не исключено, что напишет кто-нибудь еще, но та жалоба уже не может быть направлена лично против него, против Сергея Прасолова.

Он ни словом не обмолвился об этом с Пахомовым. Поговорили о заключении технической комиссии, о возмещении убытков. Пахомов не расспрашивал, держался настороженно, и Сергей снова грубовато порадовался:

– Посоветуешься с вами, Павел Петрович, и словно камень с сердца. Легче дышится. Действовать хочется, Павел Петрович, честное слово!..

– Ну, ну, ты не очень-то это… словами бросайся, – сердито сказал Пахомов, но улыбку сдержать не мог.

– Неужели вы во мне сомневаетесь? – как можно проникновеннее спросил Сергей. – Я знаю, чем грех замаливать. Знаю и выполню.

– Вот это – разговор! – с удовольствием сказал Пахомов и впервые за два свидания пожал Сергею руку. – Действуй, товарищ Прасолов.

И опять, как в тот раз, спросил об Иване, когда Сергей уже выходил из кабинета. Спросил просто, как бы между прочим, но Сергей уловил в его тоне оскорбленное самолюбие:

– А Бурлаков, конечно, занят по горло?

– Да не сказал бы, Павел Петрович, – рискнул Сергей. – Вчера, например, к шкиперу на баржу с обеда ушел.

– А посоветоваться – времени нет, – с неудовольствием сказал Пахомов. – Ну-ну…

И было в этом привычно служебном «ну-ну» что-то такое, что Сергей на миг пожалел о своих точно рассчитанных словах.

Никто не хотел заводить «дела», но оно завелось словно само собой. В пятницу назначили общее собрание.

– Насчет того, за так возил Прасолов или за денежку, нету у меня мнения, – говорил капитан «Быстрого» Антон Сергеевич. – Кто говорит – да, кто помалкивает, а кто наоборот: на общественных, мол, началах.

Зал клуба быт набит до отказа. Вел собрание Пронин.

– Так что будем считать – за совесть вез Прасолов…

– Точно! – пробасил Степаныч. – Именно что за совесть!

Захохотали:

– Степаныч у нас – первый спец насчет совести!

– Так и считаем, – продолжал Антон Сергеевич. – И все-таки по-разному Бурлаков и Прасолов провели то воскресенье, и вина у них разная. Прасолов оставался за капитана, он и виноват в первую голову. А Бурлаков не сумел правильно воспитать экипаж, вот как я полагаю. Что скажешь, Иван Трофимыч?

– Вину свою полностью признаю, – с места сказал Иван. – Обязуюсь прощение заслужить.

– К дате! – крикнули из зала.

– Что? – спросил директор.

– К дате! Ну, какая там на очереди?

– День кино!

– Давай, председатель, закругляй! Все ясно-понятно!

Сергей прошел к трибуне и долго молчал, облизывая пересохшие губы. В голове путалось, ощущение чего-то непоправимого мешало говорить. Он понимал, что надо ломать возникшее у собрания представление о его личной вине. Он все продумал, он твердо знал, что в самом начале должен удивить людей, а уж потом поворачивать их в нужную ему сторону. Он продумал все и все-таки боялся…

– Надо быть честным, – глухо, словно сквозь стиснутые зубы, сказал он. – Честным перед коллективом, перед своими товарищами. Тут одним признанием не обойдешься, тут нужно все как на ладони. В прятки играть с вами я не хочу и не буду.

Собрание насторожилось. Легкий говорок, летавший по залу, притих: слушали напряженно.

– Я виноват не столько в том, что вы знаете, сколько в том, что от вас скрыл! – вдруг выкрикнул Сергей.

Он прошел к президиуму и положил на стол горсть скомканных рублей.

– Что это? – удивился Пахомов.

– Я вез за деньги. Я использовал катер в целях личного обогащения. Мне стыдно, товарищи!..

Гул прошелестел по рядам, и собрание опять смолкло.

– Я ночей не спал. Я думал: кого мы обманываем, товарищи? Мы себя обманываем. Мы себе врем, товарищи!

Вновь пробежал гул, на этот раз недоуменный. Сергей поднял руку.

– Сейчас все расскажу. В начале работы моей на «Волгаре» пошли мы заправляться. И я, я лично сделал так, что получили мы одно масло. Сделал потому, что у «Волгаря» перерасход по топливу свыше двух тонн. Было это, товарищ Бурлаков?

Иван привстал, провел рукой по лицу и снова сел. А Еленка, сидевшая в другом конце зала, поспешно закивала.

– Пойдем дальше. По ведомости на нашем катере числится четыре человека. Зарплата идет четверым, а работают трое. Один из матросов – фигура фиктивная, он только в ведомости расписывается, а работать никогда, ни часу еще не работал! Так ведь это же обман, товарищи!..

Гулом взорвался зал, и опять Сергей притушил этот гул, подняв руку. Теперь он держал собрание в своих руках, теперь от него зависело, куда и как повернуть.

– А теперь – самое главное. Купил известный вам шкипер Игнат Григорьевич телку, и понадобилось телке сено. И вот в следующее воскресенье взяли мы катер, пошли к Лукониной топи и выкосили там всю траву. Всю, под бритву! Погрузили, пошли назад, а нас колхозники перехватили. Но и тут нам удалось уйти и свалить это ворованное сено на барже у шкипера для прокорма его личной скотины! Нас судить надо, товарищи!

Последние слова утонули в шуме:

– Бурлакову слово! Пусть объяснит!..

– А с травой решать надо, товарищи! Это – не шутка!..

– Что же ты, Прасолов, раньше молчал? Думал, сойдет?

– Тише, не кончил он еще…

– Он еще скажет! Он еще отчудит!..

– Тихо, товарищи, тихо!..

С трудом успокоили зал. Сергей залпом выпил стакан воды, продолжал:

– Вот в чем я повинен. И хочу точку на этом поставить. Хватит, товарищи! Жить надо честно!..

Опять поднялся шум. Сергей не пошел на свое место, а сел в первом ряду, в уголке. Пронин перекричал гул:

– Слово предоставляется Бурлакову!..

Стихло в зале. Иван медленно поднялся, долго шел по проходу. Стал возле стола, растерянно оглядел зал.

– Все правильно.

И замолчал. И собрание молчало, ожидая, что он еще скажет. Потом Пронин спросил:

– Все, Иван Трофимыч?

Иван посмотрел на него невидящими глазами, тихо сказал:

– Подлец он. Неужели не видите?

В зале зашумели:

– Что он сказал?..

– Громче, Трофимыч!..

– Я говорю, что Прасолов подлец, – громко сказал Иван. – Никого не щадит: ни стариков одиноких, ни Пашу. Разве ж можно так? Разве можно за счет чужого несчастья?.. Да волк он!..

– Давайте без оскорблений, – сказал Антон Сергеевич. – Вину свою признаете?

Иван крепко сжал челюсти. Глянул через плечо:

– Нет.

– Как нет?.. Сам же только что сказал, что правильно…

– Все правильно, а вины моей нет, – упрямо повторил Иван. – Нет моей вины, не признаю.

И, шаркая, пошел на место. В зале молчали.

– Странно мне Бурлакова слышать! – вскочил вдруг Антон Сергеевич. – Знаю его давно, считал, что хорошо знаю, а выходит, не знаю совсем. Удивил ты меня, Иван Трофимыч. У тебя получается, что правду товарищам сказать – подлец, а сено украсть у колхоза – друг!

И сел на место. Сергей с облегчением расправил плечи и откинулся к спинке стула. А собрание по-прежнему помалкивало. Пронин оглядывал зал.

– Ну, товарищи, кто хочет высказаться?..

– Я хочу высказаться, – сказал Николай Николаевич.

Он не пошел к трибуне, а, выйдя к рампе, остановился против Сергея. В зале вдруг стало очень тихо, и в этой тишине Николай Николаевич негромко спросил:

– Почему вы уволились из Саратовского порта, Прасолов?

– Я уволился по собственному желанию.

– В середине навигации?

– Смешной вопрос! – крикнул Сергей. – Захотел и уволился!..

– Я все равно выясню это, Прасолов. Выясню! – Николай Николаевич повысил голос – А вот к Бурлакову у меня вопросов нет. Я Бурлакова с детства знаю. И вы знаете!..

– Точно! – восторженно и звонко крикнул Вася и зааплодировал.

В зале зашумели, а к столу уже шел угрюмый бригадир плотовщиков Андрей Филиппыч. Стал рядом с трибуной, привычно расставив ноги, нахмурился.

– Трофимыча не оправдываю. Нет. Дров, понимаешь ли, много. Наломал, значит, без надобности. Солярка, значит, и матрос этот. Так. Опять же – сено. Вот главный вопрос! Моя скотина или колхозная – она все одно по несознательности жрать просит. А корма где?

– Не о кормах же у нас вопрос, Андрей Филиппыч, – сказал Пахомов. – Давай ближе к теме.

– К теме?.. – Плотовщик вздохнул, потоптался. – К теме, что ж, все ясно. Не оправдываю. Нет. Только вопрос: для кого Трофимыч старался? Для себя?..

Зал неожиданно рассмеялся.

– То-то вот и есть. Осудим мы его, конечно. И правильно. А только так скажу: если мне, не дай бог, нужда какая припрет, так я не к тебе, парень, побегу, хоть ты тут рвал на грудях тельняшку. Я к Трофимычу побегу, понимаешь ли…

Последние слова потонули в аплодисментах. Сергей уже не поднимал глаз.

– Да жук он, Прасолов этот!.. – кричали из зала.

– Ну, не скажи, похитрее: правду-матку резал – аж кровь хлестала!..

– Гнать его, сукиного сына, товарищи!..

– Врете! – вдруг выкрикнула Еленка, вскочив. – Врете вы все потому, что струсили! Вам правду в лицо сказали, а вы, тараканы несчастные, гнать за это, да? Друг за дружку стоите, друг дружку покрываете, а как чужой кто, так – вон, да? Вон?!

Она рванулась к выходу, не сдерживая слез. В президиуме поднялся директор.

– Это все – нервы, – негромко сказал он. – А вот – документы. Два письма: копии адресованы в обком и в газету «Водник». И вот что сказано в этих письмах. Первое: обман с горючим и приписка моточасов капитаном Бурлаковым. Второе: о несчастье с Федором Никифоровым. Говорится, что несчастье это произошло потому, что капитан Бурлаков не справился с катером из-за больной ноги. Поэтому автор письма требует привлечь Бурлакова к суду…

– Кем подписано? – крикнул Вася. – Кто подписал?

– Письма анонимные.

– А анонимные – так в гальюн их!..

– Тихо! – крикнул Пахомов. – Тут не орать, тут думать надо, товарищи дорогие!..

После долгих споров обоим – и Бурлакову, и Прасолову – записали по выговору, и Сергей при людях с трудом сдержал радость.

Собрание кончилось. Все повалили к дверям, шумно переговариваясь. Михалыч, Вася и Андрей Филиппыч задержались у выхода, поджидая Ивана, но он прошел мимо, остекленело глядя перед собой.

Следом спешил кадровик. Выскочил в густую темь, крикнул:

– Трофимыч!..

Иван не отозвался. Николай Николаевич догнал, тронул за плечо.

– Пройдемся, что ли? Духотища в зале-то.

Иван молча пошел за ним. Они вернулись за крайние порядки, вышли на песчаный берег. Мерно плескалась вода, на фарватере светились бакены. Тишина сонно висела над рекой.

– Брюхо болит, спасу нет, – сказал Николай Николаевич. – Будто до сих пор там тот штык поворачивают.

– Полежал бы, – глухо, без интонации сказал Иван.

– Полежал бы! – вдруг зло подхватил начальник. – Иисус Христос, миротворец чертов! По одной щеке съездили – другую подставить не терпится?

Иван сосредоточенно молчал.

– Ты где был, когда этот гриб поганый на твоем катере корешки пускал? О добре разглагольствовал? Ну-ка такого бы Сергея да нам бы под Великие Луки в сорок первом, а?

Иван вдруг глянул на него:

– Ну, знаешь, тогда…

– Шкурник он! И тогда, и сейчас. Драться надо с такими, Иван. Драться! Чтоб других не заражали. Сподличал – отвечай.

– Людям добро нужно, Николаич. Ох, нужно!

– Добро добру рознь. Твое добро Сергеев этих плодит. Сообрази… – Он вдруг глянул в темноту, крикнул: – Ну идите уж, чего крадетесь!..

Подошли Вася, Михалыч и плотовщик. Михалыч завздыхал, засуетился, заглядывая Ивану в глаза, а Вася сказал:

– Айдате к нам, Иван Трофимыч. Посидим, покалякаем, Лидуха самовар раскочегарит.

– Чего на воде-то болтаться? – забасил плотовщик. – Пошли ко мне. Телевизор поглядим.

– Самовары, телевизоры, – проворчал кадровик. – Ну, счастливо вам, мужики. А ты думай, Иван. Думай: я тебе правду сказал.

И пошел в темноту, потирая рукой разболевшуюся старую рану.

– Ну, все, Еленка, теперь – полный ход, – взволнованно говорил Сергей вечером в кубрике. – Завтра пойду к Федорову: пусть ставит на катер только нас с тобой. Кровь из носу, а должны вдвоем справиться. Должны!

– А Иван как же?

– А Иван пусть на берегу кантуется, с ним дело кончено. Пусть слесарит или в складе кладовщиком. Тут закон, Еленка, один: не сумел удержаться – падай, покуда не зацепишься.

– Хороший он человек… – вздохнула Еленка.

– Хороший человек – это еще не профессия.

Он обнял ее. Еленка посмотрела прямо в глаза тревожным взглядом, сказала тихо:

– Не надо. Иван войдет…

– Да не придет он, не жди! Он небось опять к старикам подался. И вообще забудь о нем. Забудь все. Вдвоем мы теперь. Вдвоем, понятно?

Наутро Ивана вызвали в район. Он долго ходил по инстанциям, писал объяснительные, признавал, что Прасолов говорил правду, и тут же упорно отрицал свою вину. Его пытались убеждать, разъясняли, потом махнули рукой. Велели работать, замаливать грех: с этим Иван не спорил.

С попутной машиной вернулся домой и, как было приказано, пришел прямо к директору. Долго не принимали: он курил в коридоре. Наконец пригласили в кабинет.

– А, товарищ Бурлаков. Присаживайтесь. – Директор подал руку. – Ну, какие дела?

Иван коротко рассказал. Директор кивал, не глядя. Потом спросил – вдруг, не дослушав:

– Как считаете, Прасолов справится с катером?

– Вообще-то… – Иван замолчал. Он понял вопрос, понял, что стояло за ним, понял все и сказал: – Справится, Юрий Иваныч.

– А в плавсоставе служить вам больше нельзя. – Директор вздохнул и впервые глянул на Ивана. – Извините, нельзя.

– Юрий Иваныч… – Иван встал, качнулся, уцепился за спинку стула. – Юрий Иваныч, я никогда не просил… И выполнял всегда. Благодарности имею…

– Нельзя, товарищ Бурлаков, – с ноткой раздражения сказал директор. – Я тоже подчиняюсь законам. Вот так. Идите в отдел кадров, там что-нибудь подберут. Я дал указание. До свидания. Идите.

Иван шел в отдел кадров, ни с кем не здороваясь, глядя сквозь людей, а серую праздничную кепку нес в руке, забыв надеть при выходе из кабинета. Так он и вошел к начальнику.

– Здоров, – сказал Николай Николаевич. – Садись. Кури.

Он ни о чем не спрашивал. Иван курил медленно, долго разглядывал огонек папиросы, стряхивая пепел в огнеупорную ладонь. Николай Николаевич терпеливо ждал.

– Уволили, – растерянно сказал Иван.

– Знаю, – подтвердил начальник. – Обижаться на это смысла нет: по состоянию здоровья тебя давно на берег списать надо.

– Берег… – Иван горько усмехнулся, прошел к окну, высыпал пепел. – Где он, мой берег, Николай Николаич?..

– Привыкнешь, Трофимыч. Ой, к чему человек привыкнуть может, это даже вообразить себе невозможно!..

– И к тому, что дома нет, тоже привыкнуть можно?

– Смотря что домом считать. Был катер домом, будет – мастерская. Или ты, может, куда еще хочешь?

– Все равно.

– Ну, коли все равно, так слушай меня. Пойдешь мастером по топливной аппаратуре. Работа чистая, тонкая. Вдумчивая работа, как раз для тебя. При мастерской каптерка имеется. Я с начальством договорился: будешь там жить. Поставишь коечку, столик…

– Хватит с меня исключений. Как все желаю. Как все.

– В общежитии сплошняком одна сезонная молодежь. Они, подлецы, по летнему времени в три утра спать ложатся. Там ты враз окочуришься, это я тебе точно говорю.

– Нет уж, Николаич, давай как все, – упрямился Иван.

– Нет места в общежитии, все, точка! – вспылил начальник. – Ему как лучше хотят, а он свое. И какой ты обидчивый, Иван!..

– Обидчивый?.. – Иван серьезно посмотрел на него, снова полез за папиросами. – Нет, Николай Николаич, на себя, на жизнь свою обижаться – это пустое. А больше мне не на кого обижаться. Да, не на кого. Все правильно. Пашу уволил?

– Уволил, – вздохнул Николай Николаевич. – Эх, признал бы ты свою вину на собрании!.. Признал бы вину, и все было бы как надо.

– Какую вину? – строго спросил Иван. – Разве ж можно людям в беде не помочь? Подлецом надо быть, чтоб не помочь.

– Эх, Иван! – Начальник стукнул кулаком о стол и выругался. – Говорил же я тебе, предупреждал. Ну, да что прожитое вспоминать…

Помолчали. Иван спросил не глядя:

– Со стариками-то как решили?

– Не решали еще. Колхозу сообщили: бригадира ихнего видел. Радуется: сенцо-то задарма получил…

В цехе Ивану понравилось: каждая вещь знала место, чувствовался порядок. Да и народ в большинстве быт пожилой, степенный: на регулировку топливных насосов мальчишек не поставишь. Встретили Ивана как старого знакомого. Начальник показал что к чему, познакомил с бригадой, определил к месту.

– А жить будешь здесь, Трофимыч. – Он открыт дверь в углу, пропустил вперед Ивана. – Здесь у нас тихо: в одну смену работаем.

Комнатка была маленькой, метров шесть. В углу стоял столик, табуретка и голая железная койка. Окно, пол, даже стены были тщательно вымыты, а подоконник и рамы окрашены заново: его ждали, о нем думали, и горячая волна благодарности ударила вдруг Ивану в голову, закружила, и он поспешно сел.

– Ну, спасибо тебе…

Но в комнатке никого уже не было: начальник ушел по своим делам…

Так вот, значит, какое оно, это последнее его жилье. Ему не было тягостно от этих мыслей. Самое главное – приют этот последний теперь был у него. А значит, были и люди, которым еще нужен он, Иван Бурлаков, значит, рано еще списывать его со счетов, значит, нужно и можно жить…

Он договорился с начальником, что переедет сегодня же, а завтра с утра заступит на смену. Теперь следовало пойти на катер за вещами, и – странное дело! – он уже не боялся этого.

На выходе он столкнулся с Михалычем. Оба обрадовались встрече, долго жали руки, улыбались друг другу.

– Ах, Иван Трофимыч, родимый ты мой, все знаю, все!.. – частил Михалыч, держа Ивана за руку. – Аккурат вчера узнал, утром вчера. Прихожу на работу, а мне говорят: уделай каптерочку под жилье. Для Ивана Трофимыча, мол…

– Так это ты уделал, Михалыч?

– Да пустое это, пустое. Нюрку, старшенькую свою, вызвал: она у меня проворная. Ты на катер, что ли? Может, помочь?

– Какая там помощь, Михалыч. Пожитков – всего ничего.

– Ну, наживешь еще. А уж вечерком к нам пожалуй, Иван Трофимыч, не обидь. Ждем тебя. Харчишек жена сготовила, посидим, побеседуем. Уважь, Трофимыч.

Отказывать Иван не умел, согласился. Обрадованный Михалыч ушел, а Иван направился к причалам. Идти пришлось долго, потому что встречные останавливали его на каждом шагу, расспрашивая, что было в районе и как он теперь устроился.

Еще издалека Иван увидел свой катер, и что-то дрогнуло в нем. Оживление, вызванное новым жильем и встречами, спало, печаль с новой силой овладела им, и шел он теперь медленно и ничего уже не видел вокруг, кроме своего катера. Катер стоял на старом месте, у затопленной баржи. Людей не было видно, но когда Иван подошел ближе, то разглядел сухую сутулую фигуру на носу. Он остановился, всматриваясь, и тут только заметил, что надписи «Волгарь» больше нет, а вместо нее стоит прежняя цифра «17». И художник – теперь Иван узнал его – закрашивает на ведрах буквы и пишет по трафарету ту же цифру «17»…

Михалыч зашел в конце смены. Сколотил Ивану полочку, помог устроиться, а потом они пошли к нему. Идти пришлось долго: Михалыч жил в соседней деревне, за лесом. По дороге Иван рассказал, как из-за него Вася утопил новый мотор и лодку.

– Господи, господи, боже мой!.. – ужасался Михалыч. – Да прах с ней, с лодкой, Трофимыч, прах с ней! Ведь утопнуть мог, очень даже просто мог утопнуть!..

Ужинали за одним огромным столом все девять человек. Дети, а из шести пятеро были девочками, вели себя чинно, но не затурканно: смеялись на своем конце, что-то делили. Пузатый наследник сидел на руках у матери, сонно таращил глаза.

– Во, наработали!.. – с гордостью говорил Михалыч, оглядывая стол. – Целая бригада, понимаешь, целая бригада!

– Правда, доярки одни, – улыбнулась жена, кругло, по-волжски выговаривая «о». – Плотник у нас вот единственный.

Старшая дочка шустро двигалась вокруг, подавая еду. Девушка сияла таким запасом здоровья и силы, что Иван то и дело поглядывал на нее и улыбался.

– Выросла-то как Нюра-то, – пояснил он, поймав веселый взгляд хозяйки.

– Не говори! – засмеялся Михалыч. – Кофточки расставлять не поспеваем.

– Ой, ну зачем?.. – вспыхнула Нюра, мигом вылетев на кухню.

– В детском саду работает, – сказала мать. – Специальность имеет, курсы кончила.

– Головастая, – подтвердил Михалыч. – Дочка, поди-ко!

– Зачем? – откликнулась из кухни Нюра.

– Поди, говорю!..

Нюра, смущенно улыбаясь, вышла к столу. Михалыч налил на донышко водки, протянул:

– Выпей, дочка, с нами. Как тебе есть полных восемнадцать, разрешаю.

– Не буду я. Не хочу.

– За гостя выпей. За Ивана Трофимыча. Ну-ко…

– Будьте здоровы, – снова вспыхнув, шепотом сказала Нюра, глотнула, замахала руками. – Ой, мамочки!..

Пока детей укладывали, Иван с Михалычем курили на крыльце. Сыпались с неба августовские звезды, таинственно шуршал лес, обступивший со всех сторон деревеньку. Мужчины неспешно говорили о делах, о шкипере, оставшемся на зиму без сена.

– Погоди, может, еще и добуду, – обещал Михалыч, – сделаем, может, чего, дай срок.

– Из-за меня все, вот ведь что получается, – сокрушался Иван. – Поверишь ли, идти к ним совестно. В глаза глядеть.

– Это ты зря, Трофимыч, зря. Ты тут совсем ни при чем, ни с какого боку… – Михалыч вдруг замолчал, нашел в темноте Иванов пиджак: вертел пуговицу. – Слушай, чего тебе скажу. Главное скажу: Нюрку мою видел?

– Видел. Хорошая девушка. А что?

– Ну, коли хорошая, то… – Михалыч порывисто вздохнул. – Может, породнимся, а, Иван Трофимыч?

– Как это? – растерялся Иван.

– Бери Нюрку, а, Трофимыч? Она здоровая, она детей тебе нарожает, полную избу детей. Уходит тебя, дом тебе сделает…

– Да что ты, Михалыч, что ты, погоди. В отцы ведь я ей…

– Какие отцы, какие? И не думай об этом, Трофимыч, не думай! Ты еще – ого, орел еще! Детишки пойдут – только называть поспевай.

– Да погоди, Михалыч.

– Ну, чего годить-то? Девка – как яблочко, и мастерица, и по дому, и песни играет, не хуже Еленки…

Он вдруг замолчал, точно споткнувшись об это имя. Иван вздохнул, сказал тихо:

– Вот именно, Михалыч. Именно что так.

– Да говорят, она… – Михалыч опять запнулся.

– Знаю. Все знаю: сама мне сказала. А только нет мне без нее жизни, Михалыч. Нету. Хоть и чужая она теперь, а все равно – тут она, со мной. Так что не гожусь я в женихи, друг ты мой. Не гожусь…

С ремонтом управились быстро: Сергей не вылезал из цеха, работал за двоих, исхудал, измотался, но «Семнадцатый» вступил в строй куда раньше намеченного срока.

– Ну, теперь повертимся! – радостно говорил Сергей. – Теперь, девочка, конец сонному царству!

Вертеться действительно приходилось, но Сергей был отличным организатором. Каждый вечер он надолго уходил в диспетчерскую, обзванивал участки, всеми правдами и неправдами добивался удобных нарядов и загодя составлял график. До минимума сократил простои, беспощадно строчил акты за малейшее опоздание, не стеснялся звонить и самому директору. Нажил врагов, но в первую же декаду вдвое перевыполнил план.

Случалось, что на руле стояла Еленка. Сергей настойчиво учил ее, втолковывал правила, знакомил с двигателем. Вначале Еленка боялась штурвала, от страха делалась бестолковой, но Сергей был неумолим:

– Полегонечку, девочка, полегонечку!

Теперь он все чаще называл ее девочкой. Еленке не нравилось это новое обращение: в нем не было ни ласки, ни тепла, и внутренне она чувствовала, что это – просто привычка, что таких «девочек» у Сергея было хоть пруд пруди. Но не умела с ним спорить, боялась насмешек, со страхом вспоминала его сухие, жесткие глаза, что глянули на нее в то воскресенье, когда ездили на острова. Она хотела мира, тихой семейной радости. Ей казалось, что в этом и заключается счастье, и когда Лида в упор спросила, счастлива ли она, Еленка, не задумываясь, ответила:

– Очень!

– А жениться думает ли?

– Некогда сейчас, – отвернувшись, сказала Еленка. – Вдвоем ведь работаем. И комнаты пока не дают. Вот когда дадут…

– Он так сказал?

– Сказал, – соврала Еленка и покраснела.

Они встретились у магазина. Еленка поздоровалась, хотела шмыгнуть мимо, но Лидуха так некстати завела этот разговор.

– Нет, ты не думай, он хороший, – поспешно добавила Еленка, испугавшись, что Лида правильно истолкует ее смущение. – Только трудно ему сейчас.

Лида странно усмехнулась, промолчала, и Еленка, краснея и запинаясь, стала неуклюже переводить разговор: спросила, нашел ли Вася мотор.

– Нашел, – сказала Лида. – Глубоко только: три метра с половиной. Катер нужен: с лодки его не подымешь.

– Так сходим!.. – Еленка очень обрадовалась. – Хоть завтра сходим туда на нашем…

Лида поблагодарила, но Еленка, загоревшись, обещала любую помощь, и Лидуха заулыбалась. Расстались почти как прежде, договорившись, что завтра после работы Сергей подгонит «Семнадцатый» к топлякоподъемнику.

– Никуда не пойдем! – резко перебил ее Сергей, когда она рассказала ему о встрече.

– Как же можно?.. – растерялась Еленка. – Вася ведь к нам тогда шел, из-за нас ведь все. И обещала я: ждут…

– Подождут и перестанут, – отрезал Сергей. – Пусть оформляет через диспетчерскую: дадут наряд – пойду.

– Нет, завтра пойдем!.. – крикнула Еленка. – Люди помочь просят, а ты – наряд, диспетчер!.. Пойдем, и все. Как прежде ходили, при Иване Тро…

Она вдруг осеклась, замолчала, опустила голову. Сергей молча курил за столом.

– Вот что, Еленка, – сказал он наконец, и Еленка опять увидела его жесткие, словно застекленные глаза. – Заруби на будущее: против меня ни полслова. Я здесь хозяин, я один решаю.

– А я, выходит, никто?

– А ты знай свое место! – крикнул он. – И цени его, пока я выводов не сделал!..

И опять Еленка не спала, тихо ворочалась, вздыхала. Думала, по дням перебирала всю небогатую жизнь с Сергеем, прикидывала, пыталась понять. Ничего не поняла, но то ли от усталости, то ли от жалости к себе решила, что погорячилась.

Теперь у Ивана было много свободного времени. Он привык работать от зари до зари, а здесь, на новой работе, освобождался в четыре, запирал за рабочими двери мастерской и тоскливо плелся в свою комнатку. Забот не было.

Эти длинные пустые вечера он проводил в гостях. Но к Михалычу часто ходить стеснялся, помня последний разговор и боясь его продолжения. Федор теперь с азартом чинил будильники, но лучше ему не становилось, и Иван с болью отмечал, как угасает на его глазах волжский богатырь, шутя поднимавший когда-то по восемь пудов. Все чаще ловил он на себе тоскливые взгляды Паши, ежился под этими взглядами и после подолгу не мог уснуть в одинокой комнатке: стоять бы тогда Федору на полшага правее…