Текст книги "И был вечер, и было утро"

– Придется тебе еще раз навестить заведение, – сказал он. – Дочка Юзефа Заморы попала в плюшевые альковы.

– Дружок мой, из-за какой-то сопливой девчонки…

– Не какой-то, а дочки мастера с Успенки. – В его голосе зазвучали жесткие нотки, и сердце Розы сладко заныло от возможности подчиниться сию же секунду. – Мы своих не бросаем в беде, и тебе это следует запомнить.

– Какой же ты им свой, сердце мое?

– Я все сказал. Чтобы завтра девчонка была у тебя!

Ах, как не хотелось Розе еще раз искушать судьбу и как хотелось исполнить повеление повелителя! И утром уже не экипаж с потускневшими гербами Вонмерзких на дверцах, а обычная извозчичья пролетка доставила ее к знакомому крыльцу.

– Мадам, я прибыла за товаром. – Роза без приглашения уселась в кресло и достала свою «Клеопатру». – Распорядитесь насчет чашечки какао и позовите польскую девчонку.

– Песя, я терпелива, как всякая женщина, но…

– Разорю, – почти нежно пропела Роза, – если еще раз помянете загубленную вами Песю. Зовите девчонку!

Да, каждый век диктует свои законы, и мадам Переглядова это отлично понимала. В таком тонком деле, как мужское внимание, все козыри были на руках дерзкой молодости: следовало выжидать, поступаясь, а наступать, выждав. Только поэтому состоялся задушевный – точнее, почти задушевный – разговор при совместном распитии какао, после чего польский чертенок укатил с новой хозяйкой.

– Покажи ножки. – Роза бесцеремонно задрала юбки малпочке. – Стройненько, миленько и с намеком. Будешь пажом, гусаром, эросом, и вообще твоя сила в твоей слабости. Девчонка, которая прикидывается мальчишкой, всегда пикантна и неясна. Старайся, слушайся и учись: выведу в люди.

Вскоре после этого состоялось открытие. В фойе, освещаемом далеко расположенными друг от друга фонарями в темно-красных абажурах, гостей встречали стройные гусары в алых ментиках, отделанных золотом, в чикчирах телесного цвета.

– Аукцион рабынь! Продается юная наперсница самой Клеопатры, познавшая все тайны своей египетской госпожи. Объявленная цена – двадцать пять серебром. Кто больше?

Нет, такого Прославль еще не видывал. Если в плюшевом заведении мадам Переглядовой жажду утоляли пресноватой водицей, то здесь вам предлагали черт знает что. Вино, бьющую в нос зельтерскую, пенистое шампанское, искристое, игристое, настоянное на любви и страсти, на безумии и полумраке, на змеях, крови, ведьмах, дьяволицах, огне и бешенстве.

– Продано! Продано! Продано!

Да, это был воистину Валтасаров пир, и только полумрак да огонь, девочки да шампанское помешали гостям разглядеть грозное «МЕНЕ, ТЕКЕЛ, ФАРЕС», адресованное совсем еще крохотному, еще только-только начавшему жить двадцатому веку. А все плясали и безумствовали, пили шампанское и звенели золотом, не подозревая, что дни их сочтены.

Глава четвертая

В одной мудрой книге сказано, что всему свое время. Время сеять и время пожинать плоды, время собирать камни и время разбрасывать их, время брать и время отдавать. А Крепость во все времена только брала, ничего не отдавая, а Успенка только отдавала, но ничего не брала, и только Пристенье всегда думало, что взять и что отдать и как бы взять побольше, а отдать поменьше. И если Крепость умела витийствовать, Успенка – работать, то Пристенье научилось выжидать. Выжидать своего часа, а уж там… Там считать, что отдать и сколько получить. Выжидать – глагол звериный: это ведь человек ждет, а зверь ждать не способен. Зверь всегда выжидает.

B то время как Крепость с карнавальным неистовством и весельем встречала свой смертный век, Пристенье пило, жрало и блудило с обычным внешним смирением, под сурдинку. Под сурдинку спалили у купца Ильи Фомича Конобоева баньку, под сурдинку свистнули у богатой старухи Дюжевой серебряный самовар, под сурдинку кому-то задрали юбчонку, кому-то набили физиономию, кого-то ограбили, а кого-то и пришили в глухом подвале ночлежного дома господина Мочульского. Все было тихо и пристойно, как у людей, не то что у этих, в Крепости, где, известное дело, все господа безбожники, смутьяны, студенты да охальники. Пристенье истово плевалось, истово крестилось, истово проклинало и неистово завидовало. Вот как обстояли дела, когда начался век. Он ведь не в один день начался и даже не в один год, потому что столетие – это все-таки ровно сто лет, это – этап, эпоха, как позднее выяснилось, а эпоха не может начаться точно с какого-то часа или с такого-то дня. Эпохе нужен разбег, чтобы в конце этого почти незаметного для современников разбега превратиться в иное качество, в точку отсчета, в дату, которую будут зубрить ученики. Ни бурская война с героем Сергеем Петровичем, ни появление Розы Треф, ни даже феерическое открытие «Дилижанса» так и не стали исторической вехой, да и не могли ею стать. Век грядущий оказался веком ошеломительным, веком потрясений и ураганов, каких еще не знала история, и город Прославль ощутил начало этой эпохи, первое горячее дыхание нового столетия лишь на четвертом календарном году существования века как понятия временного.

Но ведь начал-то я с рассказа о традиционной крещенской драке. И хотя не стремлюсь я ни к сюжету, ни даже к последовательности, я не могу не продолжить истории о последнем кулачном побоище между Успенкой и Пристеньем на глазах любителей (а любительниц – в особенности) из самой Крепости. Первую ледовую битву нового столетия испортил, если помните, Бориска Прибытков своим нырянием из проруби в прорубь в красных кальсонах, после чего стороны тузили друг друга в некотором изумлении без должного азарта и даже как бы и без удовольствия. Второе Крещение совпало с триумфом бурского волонтера Сергея Петровича, третье скисло еще по какой-то причине, и застоявшиеся бойцы точили кулаки… можно так сказать? а что с ними делают, готовясь к бою? смазывают, что ли? в ожидании очередного Крещения, моля бога, чтоб хоть на этот раз никто не помешал подраться от души.

Все было как и тысячу лет назад. Святые отцы поколдовали у проруби, окропили начальство и окрестности и удалились с должной степенностью; успенский дурачок Филя Кубырь бултыхнулся в привычную купель, выскочил на лед и, вереща на все жертвенные рубли, побежал в свою баньку; публика поулюлюкала, посмеялась, и стенка начала медленно сближаться со стенкой, выталкивая вперед застрельщиков, чтобы взъяриться и довести себя до кондиционной злости, пока подойдут и рассядутся важные и невозмутимые выборные судьи.

– Эй, смазные рожи, кто кулака спрашивал?

– Эй, синебрюхие, когда последний раз у бога прощенья просили?

– Бей своих, Пристенье, – чужие бояться будут!

– Будет вам сегодня, успенцы, пирог во весь бок!

Это – начало, запев: в нем обычно пробовали силы свеженькие, впервые вышедшие на крещенский лед. Опытные ждали, когда же начнут злиться, а именитые бойцы в перебранках участия вообще не принимали. Негромко пересмеивались друг с другом и ждали своего часа. А горлохваты тем временем продолжали накалять атмосферу:

– Ух, и пришла мне охота съездить в Харьковскую губернию, в город Рыльск, в Мордасовский уезд!

– Сальну рожу растворожу, зубы на зубы помножу!

– Сам из рубахи вылезу, а тебя из порток вытряхну!

– Я свищу да верещу, а обиды не спущу!

– Наткнись, Успенка, на мой кулак рылом!

– Бей, но гляди, что ждет впереди! Да держись за небось, покуда не сорвалось!

– Говорят, ваши только летом да на печи со страху не дрожат?

– Братцы, чем зря ругаться, не лучше ли подраться?

Так и шел пустой этот перебрех («Ну что за праздник и без дразников?» – как говаривали на Успенке), покуда не появлялись судьи. Не обращая внимания на зубоскалов, гомон, хохот и выкрики – матерщина воспрещалась категорически под страхом дисквалификации до конца жизни! – степенно кланялись друг другу, неторопливо, чинно жали руки и усаживались на скамьи, которые подтаскивали старательные парнишки. Усмехались в бороды, шутили, поглядывали на бойцов, поскольку и сами бывали когда-то и драчунами, и брехунами.

– Как жизнь на Успенке, господа мастера?

– Говорят, кто много дерется, тот смирно живет.

– Твоя правда, Данила Прохорыч.

– А я уж и не драться – мне бы судить да мировую запить.

– Хитер ты, Степан Фролович.

– Хитер бобер, да шуба его подвела…

– Ну, господа судьи, не застыли бы бойцы на холоду?

– С богом, Пристенье!

– В добрый час, Успенка!

– Ломи-и!..

– Не выдавай!..

И шла Успенка на Пристенье, а Пристенье на Успенку, заранее, еще во время переругивания, для чего, собственно, таковое и было заведено, подбирая себе соперников по силам и злости. Били, не шутили, вполне серьезно били да и целили куда следует, но в этой схватке, как правило, не было ни злобы, ни ненависти. Были азарт, спортивная злость, упорство и та лихость, за которую так любили прославчане эту битву на льду. Молодецкая удаль людей бесхитростных, отходчивых, выходивших на бой без камня за пазухой и без желания мстить, но самолюбиво – хоть морда в крови, да сам не побит! – не уступавших ни шагу. В схватке можно и нужно было помогать товарищу, коли ему приходилось туго, но помогать открыто, взяв на себя его противника и тем самым давая ему возможность либо передохнуть, либо сменить врага по силенкам. Если же кто нарушал эти неписаные рыцарские правила, нападал на неприятеля при численном превосходстве (все на одного!) или бил сзади, над дерущимися вырастал молчаливый Теппо Раасеккола, и бойцы обмирали:

– Братцы, Степа кого-то заприметил…

– Погоди, Пристенье, отмахиваться, дай судье пройти!..

В этот раз, однако, Теппо долго сидел без дела: обе стороны бились упорно, жестоко, кроваво, но – в рамках правил. Даже друг дружку, случалось, останавливали:

– Пособи, Успенка, Федьку вытащить, уже потом додеремся!

Вытаскивали павшего Федьку, передавали добровольным санитаркам, а потом возвращались – и додирались. Но, несмотря на славное начало, несмотря на рыцарство соперников, восторг зрителей и одобрение судей, тот годок, то Крещение не обошлось без неожиданного, чрезвычайного даже для таких молодецких состязаний происшествия. Настолько дикого, настолько необычного, что оно потребовало не просто немедленного прекращения битвы, но и вмешательства полиции. В первый и последний раз: больше Успенка и Пристенье никогда уже не выходили на крещенский лед.

Признанным вожаком успенских кулачных бойцов был Коля Третьяк – краса и гордость Успенки, предмет воздыхания бессчетного числа как девиц, так и вдовиц с молодицами. Сильный, удачливый, веселый, работящий парень, державшийся ровно и приветливо со всеми, преданно – с Успенкой, независимо – с Крепостью, почему все его и любили, даже Пристенье. Известно было (бабка Монеиха расстаралась) о столкновении Коли с Изотом-племянником при заклании кабана, но в той крещенской схватке Изот не участвовал, а Коля привычно и азартно вел своих в бой, и пристенковцы приседали (если не падали) от его ударов.

– Молодец, Коля! – подбадривал бывший студент и волонтер Сергей Петрович, демократично наблюдавший побоище не с крепостной стены, а в непосредственной близости с извозчичьих саней. – У тебя удачен хук с правой: готовь удар заранее и не спеши ее использовать.

– Науськиваете? – насмешливо осведомился третий герой Прославля Бориска Прибытков, никогда не принимавший участия в коллективных потасовках из принципиальных соображений. – Ату его, ату? Очень барственно, знаете.

– Да оставьте! – с неудовольствием отмахнулся Белобрыков. – Это есть вид спорта, здоровое народное увлечение.

– А вам известно, как оценивает это народное увлечение самый авторитетный мастер Успенки Данила Прохорович Самохлёбов? «Кто много дерется, тот смирно живет» – вот каков его афоризм. Не предполагал, что аристократ, волонтер, социалист и эстет Белобрыков разделяет эту точку зрения.

– Перестаньте, Прибытков, наконец. Право, это уж и не скепсис, а старческое…

Сергей Петрович замолчал, потому что вдруг рухнул Коля Третьяк. Теппо с несвойственной ему порывистостью встал со скамьи судей и, раскидывая еще ничего не успевших сообразить бойцов, ринулся к упавшему. И волонтер, соскочив с расписных пятирублевых санок, бросился в самую гущу, умело и не без щегольства раздавая хуки и апперкоты тем, кто еще находился во власти боевой инерции. И даже скептик, гордец и принципиальный одиночка Прибытков не выдержал и тоже кинулся следом. Втроем они расшвыряли дерущихся, утихомирили азартных, расчистили проход и отнесли потерявшего сознание Колю к извозчику. И тогда стало очень тихо: замерли кулачные бойцы, изо всех сил сдерживая бурное дыхание; окаменели судьи, пытаясь сообразить, как это могло случиться; примолкли шумные болельщики вокруг и даже далекие зрительницы Крепости. И все молча глядели на окровавленную голову Коли Третьяка.

– Гирькой, – сказал Прибытков. – Гирька на ремешке – оружие приказчиков. Било Пристенье, Степа.

– Так, – уронил финн. – Гони.

– Я с ним! – звонко выкрикнул в тишине девичий голос.

Из кучи пристенковских болельщиков, решительно вырвав руку из лап пронзительно цепкой старухи, выбежала полненькая, румяная и прехорошенькая девица в нарядной шубке. Прыгнула в санки, приподняла Колю, уселась и положила его окровавленную голову на свои колени.

Прилюдно!

Ахнуло Пристенье, заулыбалась Успенка, зааплодировала Крепость, а с судейской скамьи вскочил – да, да, не поднялся степенно и чинно, а именно что вскочил! – владелец всех мукомольных мощностей города Прославля Иван Матвеевич Круглов.

– Александра! – грозно закричал он. – Шурка! Вернись сей секунд!

Какое там! Только снег взвихрился за санями, что мчал застоявшийся рысак в Крепость.

Зрительницам с крепостной стены было отлично все видно, и поэтому многие спустились и поспешили к Пролому, чтобы в непосредственной близи и собственными глазами узреть и двух героев города (одного окровавленного и бездыханного, ах!..) одновременно, и отчаянную девочку с Пристенья, не побоявшуюся на глазах у всего Прославля удрать с тяжко раненным красавцем цыганом. Тут было от чего всполошиться, куда поспешить и на что посмотреть даже барышням, но Сергей Петрович заметил только стройную девушку с большой беличьей муфтой: в начале подъема на Благовещенской, когда рысак пошел шагом. Заметил ее очень серьезные и очень синие глаза еще до того, как она громко воскликнула:

– Белобрыков, я сомневалась, но теперь я горжусь вами. Да, горжусь, знайте это!

– Кто такая? – оторопело спросил волонтер.

– С муфтой? – Шурочка Круглова на миг оглянулась. – Ольга, что ли.

Сергей Петрович и Шурочка доставили обеспамятевшего Колю в Градскую больницу, в связи с чем о происшествии узнала полиция. Узнала официально, так как неофициально уже была осведомлена о нападении на кузнеца во время разрешенного народного развлечения, и выслала следователя на место происшествия. Но пока высылала да пока следователь добирался, там уж никого не оказалось, и следователь обнаружил лишь кровь на утоптанном снегу. Однако принадлежала ли та кровь пострадавшему или являлась естественным следствием разрешенного народного развлечения, установить с достоверностью не удалось.

Теппо Раасеккола и Бориска Прибытков тоже ничего не смогли установить. Они провели расследование тут же, по горячим следам, призвав на помощь судей и подвергнув всех участников крещенского побоища тщательному обыску и придирчивому допросу. Однако никто не видел, кто, как и когда ударил Колю запретным орудием, а самого орудия – гирьки на ремешке – так нигде и не нашли. И дело это заглохло, тем более что через трое суток Сергей Петрович доставил абсолютно здорового Колю домой, к великой радости Успенки.

Шурочка вернулась в отцовский дом еще к вечеру того дня, когда сгоряча и всенародно призналась в своих симпатиях. За это время она успокоилась, все осознала, пришла в ужас и явилась с повинной вся в слезах, что, впрочем, не помешало отцу оттаскать ее за волосы по всем залам и комнатам. Коля ничего не знал о выволочке, но все знал о подвиге, и сердце его переполнилось любовью и счастьем. А вот Сергей Петрович потерял покой и сон, пытаясь найти общих знакомых и быть представленным стройной девушке с очень серьезными и очень синими глазами.

Никто – ни Крепость, ни Успенка, ни Пристенье – пока еще не знал и даже не догадывался, что этот неоконченный крещенский бой был последним в истории города Прославля. Не потому, разумеется, что едва не пристукнули какого-то цыгана – мало ли их, цыган этих, пристукивают? – а потому, что наступал новый этап: двадцатый век именно с этого года превратился в принципиально иную эпоху. Новое время рождает новые песни, и очень скоро Прославль запел не о несчастье старого бура из Трансвааля, а о своих бедах и горестях:

 
Мы пред врагом не спустили
Гордый Андреевский флаг:
Сами взорвали «Корейца»,
Нами потоплен «Варяг»…
 

Но я опять хочу отмотать события назад, как ленту в кинематографе. Я должен вернуться на крещенский лед в то время, когда Теппо, Прибытков, судьи и другие заинтересованные лица проводили дознание и обыск собственными силами. Активнее всех были Раасеккола и Бориска: один во что бы то ни стало хотел разыскать мерзавца, покушавшегося на жизнь друга, второй – искренне возмущен подлостью, с какой нанесен был удар, лишь чудом не оказавшийся смертельным. Поэтому они старались больше всех, все время советовались друг с другом, сообща размышляли и сообща устали. А когда опомнились и поняли, что и им пора уходить с опустевшего льда – задолго до прибытия полицейского следователя, – рядом оказалась только тихая и застенчивая Борискина матушка Маруся Прибыткова, которая, запинаясь, и пригласила дорогого соседа отужинать.

– Вот это – исключительно своевременно, майне либер муттер. – Бориска был всего на семнадцать лет младше собственной матери, мучительно стеснялся ее прошлого и усвоил в разговорах с нею тон покровительственный и слегка насмешливый. – Идемте к нам, Степа, муттер печет изумительные пироги.

Так за одним столом встретились два застенчивых человека, и если бы в тот вечер Бориска поменьше болтал, он бы непременно заметил, что они удивительно подходят друг другу. Подходят и, еще не догадываясь об этом, уже неосознанно тянутся навстречу, еще боясь даже помечтать, что встреча эта может и вправду когда-нибудь состояться. И пусть Бориска молотит себе за столом на четырех языках вперемешку, пусть Маруся изредка из-под черных ресниц взглядывает на гостя, и пусть молчаливый гость пока с удивлением прислушивается к ритму собственного сердца – я вернусь к Русско-японской войне.

Прославль встретил известие о ней неодинаково: Крепость была озадачена, Успенка равнодушна, а Пристенье выразило небывалый восторг и патриотизм. В трактирах ораторствовали опившиеся семинаристы, проворовавшиеся присяжные поверенные и недавно освоившие газету приказчики и лабазники. На площадях митинговали, били стекла и физиономии и бойко торговали лубочными картинками и газетенками ура-патриотического направления. Народ прибывал после приема горячительных напитков, кто-то выволок с десяток портретов государя императора, появились иконы, хоругви и Изот-племянничек. И, как мне рассказывали, именно тогда и прозвучали ставшие историческими слова:

– Да мы их шапками закидаем!..

А Крепость, повторяю, была весьма озадачена.

– Помилуйте, господа, где Мукден, а где – коренной Прославль!

– Япошкам до фронта – пролив переплыть, а нам – четверть мира проехать.

– И это – при одной-единственной ниточке снабжения. Нет, они там с ума посходили, ей-богу!

– А во имя чего? Концессий на Ялу? Кореи? Желтороссии? Нонсенс, господа!

– Не надо было Аляску американцам продавать. Еще пожалеем об этом, ох как пожалеем!

– Да, господа, влипли мы с вами в историю…

Последнее замечание было изумительно точным: Прославль влип в историю, как муха. Даже воинственный Гусарий Уланович не одобрял этой затеи. Вздыхал сокрушенно:

– Это же никакого куражу не хватит. Никакого решительно и навсегда!

Куражу и впрямь не хватило, и новая эпоха началась с целой серии тяжких поражений: поражение на реке Ялу, проигранное сражение под Мукденом, падение Порт-Артура, позорный разгром эскадры Рожественского в Цусимском проливе. Таковы были вехи, ступени, точки отсчета нового периода в жизни города Прославля, но никто не дал себе труда задуматься, изучить, проанализировать причины и сделать выводы. И все – из-за внушенной с колыбели привычки исследовать только победы. Впрочем, если помните, именно об этом, хотя и другими словами, говорил Петр Петрович Белобрыков.

Внешне жизнь в городе поначалу текла своим чередом и в новой эпохе. Правда, кого-то призвали, но это касалось в основном офицеров из Крепости. Правда, кого-то убили, но это в основном солдат с Успенки. Правда, что-то где-то подорожало, а что-то подешевело, кто-то разорился, а кто-то разбогател, но это в основном касалось Пристенья. А так все шло по накатанной колее в силу присущей всем народам исторической инерции. И пока оно так идет, мне самое время рассказать о потрясшем город Прославль небывалом, дерзком до наглости ограблении средь бела дня.

В тот самый белый день (для банка и полиции, как впоследствии выяснилось, он оказался черным) на прославльский вокзал в почтовом вагоне обычного поезда прибыл необычный груз, за которым была наряжена закрытая карета с вооруженным кучером, вооруженной охраной в пять человек, вооруженным офицером и безоружным банковским чиновником. Чиновник в присутствии караульного офицера и железнодорожного начальства получил опечатанный со всех сторон мешок, который с великими предосторожностями был перенесен в карету, где разместились и офицер с чиновником, тщательно закрыв за собою дверь изнутри. Один из охранников вскочил на козлы рядом с кучером, остальные, сев на лошадей, выстроились по двое с боков, и карета направилась в Государственный банк, находившийся в Крепости. Золотая карета благополучно миновала Пристенье с его воровскими притонами, мост, крепостной Пролом и начала шагом подниматься по крутой Благовещенской улице. Здесь, в тихой благопристойной Крепости, охрана решила, что самое опасное позади, ослабила бдительность, начала разговаривать, а ехавший внутри экипажа офицер открыл дверь, поскольку там стало душно. Но как только карета, шагом поднимавшаяся в гору, поравнялась с глухой стеной церкви Иоакима и Анны, из-за угла вылетели две бомбы одновременно. Одна разорвалась впереди, покалечив лошадей, убив кучера и опрокинув карету; вторая – сзади, частично поранив охранников, частично рассеяв и обратив их в бегство. И тут же появились двое в масках: один был отвлечен перестрелкой с лежавшим под павшей лошадью охранником, что прежде сидел на козлах, а второй треснул вылезавшего из опрокинутой кареты офицера по голове, вырвал из рук обеспамятевшего чиновника – с той поры бедняга начал заикаться – запечатанный мешок и, не дожидаясь товарища, исчез где-то в бесконечных городских ручьях: Зеленом, Козьем, Рачьем, Овражном и каком-то еще. Видимо, в этом и заключался план: одному отстреливаться, отвлекая на себя охрану, второму без шума уходить через Ручьи к стене и за нее – в Чертову пустошь, где найти человека хоть с деньгами, хоть без них нечего было и мечтать. Так оно и случилось: тот, второй, сгинул в неизвестности вместе с тремястами двадцатью тремя тысячами казенных рублей, и мне не удалось выяснить даже его имени. А вот первый…

Первый был смел, ловок, нахален и вооружен, как выяснилось, двумя револьверами системы «смит-вессон». Он редко отстреливался, заставляя полицию (которой в Крепости было невпроворот, больше, чем во всех остальных частях города, вместе взятых) и жандармскую охрану держаться обдуманно и на расстоянии, им предписанном, но сам уходить не спешил. Перебегал, дразнил противников, подзадоривал их и откровенно играл в подкидного со смертью. И решил уходить только тогда, когда время было выиграно и настичь сообщника с денежным мешком стало уже делом немыслимым. Тогда он начал отрываться, но разъяренная полиция вкупе с жандармами уже взяли бомбиста в полукольцо, отрезав отход к Ручьям и Пристенью и упорно тесня в чинные, безлюдные и безупречные со всех точек зрения кварталы аристократического центра.

Однако боевик, видать, отлично знал Крепость, поскольку сразу понял, что отступление в центр равносильно самоубийству, и решился на отчаянный прорыв. Он хорошо выбрал момент, неожиданно вылетев навстречу преследователям и открыв частую стрельбу с колена. Полицейские бросились в укрытия, образовалась брешь, но вела она не к спасительной Чертовой пустоши, а в мещанское царство чиновничье-вдовьего люда. И он ринулся в эту щель, на какое-то мгновение ушел с полицейских глаз, но еще где-то шумел. Где-то будоражил собак, топал по мощенным кирпичами тротуарам, рушил прогнившие заборы, и полиция шла по звуку. Но затем вдруг все исчезло: и звуки, и сам вооруженный молодец. Полиция заметалась, забегала, занервничала, а потом начала прочесывать домик за домиком и садик за садиком, пока не вышла к мещанскому гнездышку с геранью на окнах и георгинами в палисаднике.

– О мадемуазель Роза! – приятно удивился запыхавшийся офицер с большой шишкой на темечке. – Пардон, мы ищем вооруженного преступника…

– У меня в доме? Очень мило! – Роза Треф звонко расхохоталась. – Пожалуйста, хоть выверните его наизнанку. Только, господин ротмистр, что об этом подумают у его высокопревосходительства? А сам господин полицмейстер? Я уж не говорю о моем покровителе пане Вонмерзком: он такой вспыльчивый… Нет, нет, я понимаю, что вы всего лишь исполняете свой долг, но ведь у меня в доме полно девочек. А они так невоздержанны на язычок…

– Что вы, мадемуазель, – кисло улыбнулся офицер. – Обыск в вашем доме? Это даже не смешно.

– Это скорее плачевно.

– Честь имею, – сказал ротмистр. – Ну что, морды? За мной! Ловить, хватать, чесать и прочесывать!

Роза обождала, пока он не увел подальше распаренных беготней подручных, и заперла все двери. Неторопливо, посмотревшись во все зеркала, прошла в гостиную, в углу которой стоял бледный юноша в маске с черными, прилипшими к мокрому лбу кудрями. В руке он держал «смит-вессон».

– Неужели пронесло?

Роза молча подошла вплотную, сняла маску, отбросила ее, положила руки ему на плечи, и ноздри ее затрепетали.

– Ты пахнешь порохом, отвагой и безумством. Хотела бы я увидеть женщину, которая способна устоять перед таким букетом!

И поцеловала в запекшиеся, почерневшие губы. А потом, когда он – все еще в пороховой гари, в поту и засохшей крови – утомленно раскинулся на взбитых, как сливки, простынях, вздохнула, и в ее вздохе впервые прозвучали умоляющие нотки:

– Мой герой, пожалуйста, не нападай больше на золотые кареты. Если тебе понадобятся деньги – только прикажи.

– Деньги мне не нужны. Деньги нужны организации.

– Я достану их даже для организации, если ты прикажешь.

– Олл райт! – Он усмехнулся. – Я вздремну часа три, а ты за это время придумаешь, как мне проще всего оказаться сегодня дома.

Вот так Роза полюбила раз и навсегда и, бессчетно отдаваясь за деньги или по соображениям, никогда не изменяла этой святой для нее любви. Увы, женщины столь же прекрасны, сколь и непоследовательны, и, может быть, прекрасны именно потому, что пути их неисповедимы, как пути самой Судьбы.

Странно, а только ни Пристенье, ни тем паче Успенка по поводу налета среди бела дня, стрельбы, беготни и таинственного исчезновения как денег, так и бомбометателей особо не шебуршились. Ну поговорили, повздыхали, поахали, поцокали языками, покачали головами и забыли об этом. Правда, знаменитый налетчик Сеня Живоглот вздыхал глубже прочих:

– Какой кусманчик оторвали эти дилетанты!

А вот Крепость жила этими воспоминаниями куда дольше. Но совсем не потому, что все произошло на ее территории, а потому, что к тому времени Крепость как-то сама собой обзавелась множеством критически мыслящих молодых людей и молодых особ. Они оценили не сам факт налета, не взбалмошную пальбу и даже не ограбление как таковое: они восприняли дерзость свершившегося, усмотрев в этом вызов всей монархии в целом от караульного офицера с шишкой на голове до государя императора.

– Нет, но каков демарш!

– Какой блистательный тур де форс!

– Это не тур де форс, это пуэн д’онёр, если угодно.

– А сколько в этом бравады! Господа блюстители порядка выглядят дряхлыми старцами рядом с этой отчаянной дерзостью.

– Безумству храбрых поем мы славу!

– Это акция людей смелых и благородных, – ораторствовала Оленька из Москвы, что ли. – Это пощечина самодержавию, господа!

– Если это не просто грабеж, – улыбался Сергей Петрович, в ажиотаже свершившегося не упустивший случая быть представленным. – Подобное безрассудство свойственно либо анархистам, либо эсеровским боевикам.

– Вам, Сергей Петрович, безрассудство конечно же несвойственно, – тотчас подхватила Оленька. – Вы израсходовали все его запасы в отряде генерала Девета, не так ли? Тогда не судите истинных героев!

Волонтеру оставалось лишь развести руками, но все же он был счастлив, что неизвестный авантюрист дал ему возможность бывать в обществе прекрасной максималистки с синими глазами. А она почему-то особенно часто шпыняла именно его, и он безропотно терпел и радовался, что оказывается объектом ее иронии или сарказма. Как мало (и как много!) нам нужно, когда приходит наш час: воистину любовь не терпит обыкновенности!

Вскоре подступили иные интересы. Японцы били неповоротливого и нерешительного Куропаткина так, что летели перья, просьбы о подмоге и длинные списки убитых, раненых и пропавших без вести. Госпиталей в Прославле, правда, не разворачивали, но все чаще на улицах города начали появляться безногие, безрукие, слепые, глухие, немые – одним словом, повоевавшие. Война, гремевшая где-то на далекой окраине, уже давала ощутимую отдачу.

Шло последнее лето совместной робинзонады Бориски Прибыткова и Фили Кубаря, но никто еще не знал, что оно для них – последнее. Филя, как обычно, торжественно помолясь, всенародно объявил о своем страстном желании посетить киевские святые места и сбежал в пещерку на берегу. Ловили раков и рыбу, собирали ягоды, травы, грибы и коренья; Филя промышлял птиц, а Бориска в это лето что-то зачастил в город. Но, несмотря на ночные отлучки, друзьям было хорошо, как всегда, хотя Филя не мог не заметить, насколько вдруг повзрослел его Робинзон, насколько он стал задумчив и какая мужская складочка появилась меж его бровей.

– Не кручинься, Бориска! – С круглого лица Кубаря никогда не сходила добрая детская улыбка. – Что нужно человеку, кроме верного дружка? Тишь, да ветерок, да ушицы котелок…

Странное дело, но после удара гирькой и пребывания в больнице Коля Третьяк утратил покой и сон. Он по-прежнему ковал свое железо, но, во-первых, ковал как-то не так, а во-вторых, все время блаженно улыбался. Приемная матушка его, многоопытная бабка Монеиха, понаблюдав, повздыхала и как-то осторожненько повела разговор, что не худо бы де Коле развлечься и заглянуть к мадам Переглядовой. Но Коля только улыбнулся в ответ на этот намек и исчез из дому в ту же ночь. «Слава те, господи!» – обрадовалась бабка Монеиха, решив, что приемный ее сынок внял совету и голосу плоти. Но Коля явился под утро весь в волдырях от крапивы и с еще более безумными глазами.