Текст книги "Из «Записок»"

Нет… нет… нет![12]12
  Змай-Йовап Йованович (1833–1904) – крупнейший сербский поэт.


[Закрыть]

Змай

Я бы изложил вам и свою программу, но я забыл ее дома.

Из речи одного депутата

Благословенна земля испанская, где в одной только Валенсии ежегодно изготовляется 1 690 000 вееров и где, несмотря на это, жители не могут найти защиты от палящих лучей бурбонского солнца; благословенна земля немецкая, где каждый год вырабатывают 42 миллиона гектолитров пива и один закон о социалистах; благословенна земля венгерская, в которой ежегодно заключается 130 840 браков и которая сама замужем, но, несмотря на плохую семейную жизнь, не имеет смелости обратиться в консисторию и потребовать развода; благословенна земля французская, где строится башня,[13]13
  Имеется в виду Эйфелева башня, построенная в Париже в 1889 году.


[Закрыть] с которой, хоть она будет самой высокой в мире, все равно не увидишь Эльзас и Лотарингию; благословенна земля австрийская, где ползает 13 710 монахов, но никакой закон и никакая сила не способны сформировать из них и тринадцати батальонов; благословенна земля турецкая, где из-за плохой политики и избытка женщин властители убивают себя ножницами; благословенна земля русская. где есть станции, с которых легче всего наблюдать затмение солнца; благословенна и ты, земля итальянская, – у тебя в одном только Неаполе 4 500 адвокатов, но все же ты не смеешь начать тяжбы с Ватиканом; благословенна земля болгарская, где так дешевы правители, но тем не менее нельзя купить ни одного; благословенна земля сербская, где редко встретишь человека, который хоть раз в жизни не был министром[14]14
  Намек на частые правительственные кризисы и смены кабинетов в Сербии.


[Закрыть] или журналистом, и где, несмотря на это, хороших министров и журналистов гораздо меньше, чем в любой другой стране.

Неужели и мне суждено быть министром?

Вчера, когда булюбаша обходил камеры, он с многозначительным видом сказал мне:

– Обрати внимание, все, кто сидел, в этой камере, стали потом министрами.

И вот сегодня я весь день только об этом и думаю… Бог мой, как я буду выглядеть, если стану министром?! Пожалуй, пришлось бы от многого отвыкнуть и ко многому привыкнуть; у меня бы, конечно, появилось множество друзей, и вскоре я бы узнал, что у меня очень много родственников, так как довольно часто получал бы письма, начинавшиеся так:

«Мой милый племянник, с каких пор я все собираюсь написать тебе, да все как-то…» – и т. д. Ко мне приходили бы многие, и я бы каждому приятно улыбался; постепенно я бы привык верить в то, что говорю, так как мне очень часто приходилось бы говорить то, чему трудно поверить. Обо мне много бы писали, оппозиционные газеты называли бы меня «человеком, погубившим государство», «расточителем государственных богатств», «убийцей«, «вором» и разными другими именами, необходимыми для того, чтобы сделать передовицы как можно более цветистыми; в юмористических газетах меня бы рисовали с огромным носом и большими ушами на тонких и длинных ногах или изображали бы, как я подобно рыбе попал на удочку, как я запутался в паутине и тому подобное, а кроме того, копаясь в моей биографии, нашли бы, что из-за меня отравилась одна девушка, что по моей вине мой дальний родственник бросился в Саву[15]15
  Сава – приток Дуная.


[Закрыть] и утонул, что я втерся в число опекунов, унаследовавших чье-то недвижимое имущество, и уж бог знает, в каком только свете я не был бы представлен! И все это терпеть ради сомнительного удовольствия построить себе дом или два после отставки кабинета? Нет, нет, упаси бог, не хочу! Да и зачем мне? Я люблю спокойную жизнь, свою прекрасную спокойную жизнь гораздо больше, чем шумиху, которой сопровождается вступление в правительство, и кошачьи концерты после того, как получишь отставку с поста министра. В конце концов, как говорят женщины, я предпочитаю ругать других, чем допустить, чтобы ругали меня.

Но, к несчастью, скоро наступит такое время, когда нельзя будет сказать: «Не хочу быть министром!» Я абсолютно уверен, что наступит время, когда и вам придется стать министром, и, пожалуйста, не удивляйтесь, если в один прекрасный день в законе о гражданских чиновниках появится новый параграф, который, вероятно, будет гласить: «Право на получение службы имеет в Сербии только тот, кто пробыл министром в течение двух месяцев».

Моя семья всей душой предана воинской службе; это она за время прошлых кровавых дней дала Сербии пять лиферантов[16]16
  Лиферанты – поставщики армейского обмундирования и провианта.


[Закрыть] и двух заведующих складами, один из которых всю войну проболел; но все же, положа руку на сердце, я должен сказать, что если бы меня рекрутировали в министры Сербии, я хоть и не трус, но попытался бы уклониться от такой службы. Но, вероятно, это было бы не так-то легко сделать, и все выглядело бы так.

В одно прекрасное утро я просыпаюсь, умываюсь и, ничего не подозревая, выхожу на улицу, как вдруг кто-то хватает меня за шиворот: «Стой, ты будешь министром в моем кабинете!» Я, отбиваясь от него руками и ногами, кричу: «Нет, нет, нет!» Тогда глаза у него наливаются кровью, и он вне себя от бешенства орет: «Будешь!» Я опять вырываюсь из его рук и бегу куда глаза глядят. По пути я встречу, конечно, добрых людей, расскажу им о своем несчастье, они вздохнут, вспомнят, что и им когда-то пришлось быть министрами, и спрячут меня.

Да, но все это оказывается не так-то просто. После полудня к нам заявится жандарм с повесткой, а на повестке три красных черты, что означает: «явиться немедленно». Я сделаю попытку воспользоваться последним средством, сяду за стол и напишу письмо начальнику полиции:

«Господин начальник, напрасно вы меня вызываете, я не соглашусь быть министром, назначьте меня опекуном расстроенного имения, объявите какому угодно государству, ради моего удовольствия, войну и назначьте меня лиферантом или… но, пожалуй, достаточно и того, на что я уже дал свое согласие. Но быть министром я не соглашусь. Пожалейте меня и поищите другого, который, может быть, изъявит желание!»

Пошлю я такое письмо, но и оно не поможет, и вот уже опять шлют ко мне жандарма за жандармом, повестку за повесткой, и, наконец, ничего не поделаешь, я пожму плечами и соглашусь.

Хорошо, допустим, я соглашусь, но на что, на какой портфель, бог мой! Если речь пойдет о «строительстве», как его называл покойный Джоша Милованович,[17]17
  Милованович Джордже (Джоша) (1813–1885) – крупный государственный чиновник королевской Сербии, член верховного суда и государственного совета.


[Закрыть] то ведь я не могу провести ни одной прямой линии, если же речь пойдет о портфеле министра «народного хозяйства», то на этом посту я, конечно, мог бы кое-что сделать, так как в течение целого года состоял подписчиком газеты «Тежак»;[18]18
  «Тежак» («Земледелец») – сельскохозяйственная газета; выходила в Белграде с 1869 по 1914 год.


[Закрыть] правда, из-за финансовых затруднений эта газета не выплачивала гонорар, и целый год мы читали совершенно неотредактированные статьи только о картофеле, и поэтому из всего сельского хозяйства я имею представление только о картофеле.

Но, бог мой, зачем быть таким малодушным?! Ведь у нас полковники – министры юстиции, философы – министры полиции, таможенные чиновники – министры строительства. Разве тут нужны знания? Нет, для того чтобы быть министром, достаточно иметь свою программу.

Впрочем, черт его знает, какую бы я мог иметь программу. Все политические программы, как и надгробные речи, одинаковы и только в конце немножко отличаются друг от друга.

Итак, вот и моя программа.

Если бы меня назначили министром внутренних дел, я прежде всего многих чиновников изгнал бы со службы, а других переместил. Жандармов я бы переодел в стражников или стражников в униформу жандармов, это не меняет дела. Но только и тут я был бы очень практичен, то есть приказал бы изготовить для жандармов и форму и цивильную одежду. Как только оппозиция закричала бы: «Долой жандармов!» – я бы переодел их в цивильное платье и, таким образом, «ликвидировал жандармов», а если бы оппозиция подняла крик: «До каких пор эти неотесанные стражники своими дубинками будут угрожать нашей свободе!» и т. д., я сразу приказал бы выдать им форму, и, таким образом, все были бы довольны – и я и оппозиция.

В целях поддержания чистоты я бы издал специальный санитарный закон, который запрещал бы гражданам в черте города разводить грязь (кто хочет разводить грязь, пусть отправляется за городскую черту), а для поддержания порядка я бы издал закон, согласно которому в случае возникновения беспорядков арестовывались бы все начальники полицейских участков, их писаря и все жандармы, и, таким образом, беспорядок ликвидировался бы в самом начале.

Если бы меня назначили министром просвещения и культов, я бы прежде всего многих учителей изгнал со службы, а других переместил, создал бы многочисленные комиссии для обследования школ и состояния, например, дверей, окон и тому подобное, запретил бы учительницам выходить замуж, так как это плохо влияет на нравственность детей, запретил бы учителям заниматься политикой, так как это причиняет большие неприятности окружным начальникам полиции, запретил бы священникам выступать в роли учителей, так как это смешение веры и науки, а такое положение чревато последствиями. Кроме того, я издал бы строжайший закон о судопроизводстве в консистории (например, объявил бы слабоумным того, кто второй раз женится), а для того, чтобы «знания» оставались собственностью тех, кто трудился и мучился над их приобретением, я бы запретил профессорам университета писать и издавать лекции по своим предметам, и вообще в области просвещения я бы провел очень большие реформы.

Если бы меня назначили министром финансов, я бы прежде всего многих чиновников изгнал со службы, а многих переместил. Как министр финансов я бы работал не покладая рук. Прежде всего я провел бы следующие основные реформы: назначил бы попов сборщиками налогов, чтобы обеспечить своевременное поступление денежных средств в казну, увеличил бы в три раза налог на роскошь. Если хотите, я могу объяснить вам, что я считаю роскошью. В Сербии непозволительной роскошью являются три вещи: держать охотничьих собак, жениться второй раз и учиться.

Если бы меня назначили министром иностранных дел, я бы прежде всего многих чиновников изгнал со службы, многих переместил, а затем начал бы сочинять всевозможные ноты, избегая тех, которые в музыке зовутся диезами и на полтона выше обычных, а в политике – «ультиматумами», и старался бы составлять их так, чтобы потом не сорваться.

Если бы меня назначили министром народного хозяйства, я бы прежде всего многих чиновников изгнал со службы, а многих переместил, затем ликвидировал бы конные заводы, а жеребцов раздал бы по почтовым станциям, что, во-первых, облагородило бы породу сербских лошадей, во-вторых, облагородило бы вид наших дилижансов, а в-третьих, привело бы к экономии больших денежных средств. Но, разумеется, прежде чем осуществить такие мероприятия, я обязал бы почтмейстеров не использовать государственных лошадей для вывозки навоза со своих дворов и не катать на них своих уважаемых родственников. Кроме того, к каждой кассе я бы приставил по одному жандарму не столько из-за разбойников, сколько из-за почтмейстеров. В телеграфной службе я бы осуществил некоторые незначительные изменения, которые в основном касались бы персонала, а именно: запретил бы телеграфистам использовать свое преимущество, заключающееся в том, что они раньше других узнают содержание телеграмм, а также запретил бы им жениться, чтобы сохранить в тайне содержание всякого рода официальных и секретных телеграмм.

Если бы меня назначили военным министром, я ввел бы в армии новый головной убор.

Как видите, я был бы первым министром, который выступил, со своей собственной программой, хотя вообще-то в этом нет необходимости.

Толпой угрюмою и скоро позабытой

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.[19]19
  Эпиграф взят из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Дума».


[Закрыть]

Лермонтов

За окном чудесное весеннее утро. Перед зарей прошел сильный дождь, а сейчас солнце ярко сияет в чистом и прозрачном небе.

С листьев каштанов и шелковиц, под которыми мы ходим всякий раз, когда нас на час в день выпускают на прогулку, скатываются прозрачные капли и, падая на белые, чисто вымытые камни мостовой, разлетаются вдребезги. Воробьи слетелись к водосточному желобу и плещутся в воде, цветы приподнимают свои умытые головки, жуки летают и кружатся над землей, и даже мой тюремный паук выполз на окно и греется на солнышке, а откуда-то издали доносится запах лип. Ах, липа пахнет, как душа набожного человека!..

Когда я открыл окно и прислонился к решетке, в камеру тотчас ворвался свежий чистый воздух, и я вдохнул его всей грудью. Мне показалось, что природа о чем-то шепчется со мною, что солнце смотрит именно на меня, цветы улыбаются мне, а свежий аромат весеннего утра хочет проникнуть в мою душу, опьянить меня и о чем-то рассказать мне.

Какое наслаждение испытывает человек от общения с природой! В этот момент дыхание мое учащается, мысли мои улетают далеко, далеко, душу мою наполняют возвышенные чувства, и, чтобы земные ощущения не нарушили моего состояния, я закрываю глаза так же, как когда-то, когда я в первый раз прикоснулся к ее нежной руке и заглянул в ее черные глаза, в которых прочел тогда страх и любовь.

Откуда-то из-за дома доносятся звуки, напоминающие чавканье, кто-то роет мотыгой влажную землю, а под самым моим окном семь или восемь специально выделенных заключенных длинными кривыми ножницами подстригают ветви каштанов и других деревьев.

Я наблюдаю за ними, наблюдаю за тем, как отсекаемые острыми ножницами листья и ветки падают на землю.

Смотрю и думаю!

О ничтожные создания, вы замахнулись и на самою природу, и ей хотите придать форму, и ее хотите забить в колодки. Вы создаете рекам новые русла и берега, подготавливаете путь, по которому пойдет молния, и направление, по которому будет развиваться растение; вы выстраиваете рядами старые кряжистые дубы и подстригаете крону вечнозеленых растений, чтобы она приобрела угодную вам форму.

Но почему ваши ножницы, которыми вы пытаетесь подстричь природу, напоминают мне наши школьные программы и методы воспитания? В самом деле, разве не так? Разве есть у нас что-нибудь, что не имеет своей формы и своих рамок?

И честь, и честность, и порок, и добродетель, и любовь, и благодеяние, и благородство, и ненависть, и мудрость, и печаль, и радость, да все, все имеет свою форму, свои рамки, так же, как и сама жизнь протекает по заранее определенному стандарту. Да и как иначе истолкуешь слова профессора Вирхова:[20]20
  . Вирхов Рудольф (1821–1902) – немецкий ученый-идеалист, создатель механистической теории клетки.


[Закрыть] «Жизнь – это только особый вид механики».

Да! Родился ты, и воспитали тебя так же плохо, как и твоего отца, и разница только в том, что он знал, что дважды два – четыре, а ты знаешь, что четырежды четыре – шестнадцать; он знал, что «эх!» означает «ох!», а ты знаешь, что «эх!» может еще означать и «увы!»; он знал, что нас разбили на Косовом поле 500 лет назад в Видов день,[21]21
  Косово. – На Косовом поле 15 июня 1389 года в день святого Вида произошло сражение между сербами и турками, в результате которого сербы потерпели поражение. С тех пор Косово в сознании народа стало символом «гибели сербского царства».


[Закрыть] а ты знаешь, что это было 15 июня в два часа дня.

Ну, а что же дальше? Закончил ты школу так же, как и он, получил службу так же, как и он, и женился так же, как и он.

И вот как проходит твоя жизнь: проснулся утром и выпил кофе, почитал сегодняшние газеты, потом пошел в канцелярию, порылся там, как крот, в бумагах, а в полдень пришел обедать, пообедал, потом, как всякий порядочный человек, прилег немножко подремать, потом проснулся и опять отправился в канцелярию, посидел там до вечера, а потом зашел выпить кружку пива, хороший человек. А потом поужинал, слегка поругался с женой или если не поругался, то поговорил о ценах на рынке, о плате за квартиру, а потом кашлянул, зачеркнул еще один день в календаре, задул свечку и лег спать, хороший человек!

А на следующее утро опять проснулся, и опять ждал тебя твой кофе, и опять ты делал все то же, что делал вчера, все то же, что делал и позавчера, все то же, что делаешь уже годами. А потом настал такой день, когда ты умер, хороший человек, и похоронили тебя, а в тот же день родился другой и пошел по тому же пути, чтобы пройти его так же, как ты, чтобы проползти по жизни как улитка по садовой тропинке, не оставив за собой никакого следа.

Так же будет жить и твой сын.

А о чем ты думал, хороший человек, в течение 50 лет жизни?

Думал, как получишь повышение по службе (или как пойдет твоя торговля), как закупишь дров на зиму, как женишься, как пошьешь костюм или пальто, как вернешь долг, как сведешь концы с концами, как определишь своих детей, как выплатишь налог, как выпутаешься из этого положения и как будешь жить дальше и тому подобное. Ведь об этом ты думал, правда? А знаешь, о том же думал и твой отец, о том же будет думать и твой сын.

А как ты любил, хороший человек? Встретил блондинку, брюнетку или шатенку, она улыбнулась тебе, ты ей сказал, что любишь ее, а она тебя, ты расспросил о ней, а она о тебе, и вы безумно влюбились и поженились! Ведь так было, правда? А знаешь, так же было и у твоего отца, и так же будет и у твоего сына!

А как ты был благороден, хороший человек? Эх, как… как и все! Делился, когда было чем, с нищими, утешал, кого нужно было утешать, плакал, где нужно было плакать, вздыхал, когда нужно было вздыхать. Ведь так было, правда? А знаешь, то же самое делал и твой отец, и то же самое будет делать и твои сын!

А как ты выражал свою радость, если тебе случалось радоваться?

Смеялся от души, так что челюсти от смеха сводило, в глазах вспыхивали искорки, всплескивал ты руками и бежал сообщить свою радость соседям и друзьям, а то, может, и угостить их. Помнишь, точно так же радовался и твой отец, и, поверь мне, точно так же будет радоваться и твой сын.

А разве ты иначе выражал свое горе? Сжималось твое сердце, слезы набегали на твои глаза, обвязывал ты черной лентой свою шляпу и то и дело вздыхал, а потом снимал черную ленту, так как проходило шесть месяцев со дня смерти милого тебе человека. А потом ты и петь начинал, так как проходил год со дня его смерти. А знаешь, говорят, точно так же выражал свое горе и твой отец, и точно так же будет выражать свое горе и твой сын!

Но зачем я заговорил об этом, разве смогу я пересказать всю твою жизнь? Она ведь такая большая, правда, не по содержанию, а по количеству дней, которые ты прожил, но разве кто-нибудь сумеет обо всем этом рассказать?

Помню, когда мы в шестом классе учили стилистику, наш учитель задал нам однажды сочинение на тему: «Что такое жизнь и чего человек должен добиваться в жизни?»

Все мы были прекрасные стилисты. Один из моих товарищей, например, умел очень хорошо подражать чужому стилю, и не только стилю, но и почерку. Ох, он в этом так преуспел, что даже правительство обратило на него внимание. А другой плохо понял назначение стилистики и впоследствии занялся малеванием вывесок. Кажется, это он на вопрос, поставленный учителем, написал в своем сочинении такой ответ:

«Жизнь – это проезжая дорога, строится она не добровольно, а по принуждению. Когда стоишь в начале пути, он кажется бесконечным, а после того, как пройдешь его, устанешь, и назад уже и идти неохота, недаром в народе говорится, что человек никогда не возвращается тем же путем. Пока дорога новая и ровная, на ней всегда много пешеходов и телег. Всех она выдерживает и никого не трясет. Но вот появляется на ней первая рытвина, затем другая, потом третья, где ее водой размоет, где колесами избороздят, где сама осядет. Ремонтируют ее, подсыпают гравий, но все это ей мало помогает. А уж когда совсем испортится, когда не останется на ней ни одного ровного места, когда продавят ей грудь, тогда и пешеходы, и телеги, и все, кого она носила на себе, обходят ее и ищут другую дорогу, по которой удобнее идти!»

Вот куда занесли меня мои размышления о жизни. Ой, ой! Сколько еще тут надо думать! Лучше уж запеть тот вальс, он ей так нравился. Когда я пою этот вальс, я вспоминаю ее прекрасные глаза и ее черные косы! Ла-ла-ла-ла-ла!.. Ла-ла!..

Двигайся, мельчайшая частица,

На мгновенье солнцем озаренная!

Змай

И вот я возвращаюсь в Белград!

Выпустили меня, помиловали!

Сколько раз за время этих долгих-долгих часов думал я о моем прекрасном Белграде. Напрасно, напрасно! Разве можно сравнить Белград с какой-то провинцией! Даже с первого взгляда можно увидеть огромную разницу! Пройдись по провинциальной улице, по самой оживленной улице, и что ты увидишь и кого ты встретишь – крохотную лавчонку да одного человека с выцветшим бархатным воротником, грязный галантерейный магазин, над дверью которого висит пожелтевшая егеровка,[22]22
  Егеровка – род мужской верхней одежды из козьей шерсти.


[Закрыть] госпожу в белых перчатках и в прошлогодней зимней шляпе, потом плаху, на которой обычно рубят мясо, еще лавчонку и еще человека с выцветшим бархатным воротником.

О, Белград?! Он по-прежнему прекрасен! Тут жизнь, тут незатихающее движение: парки, музыка, черные глаза, судебные исполнители, концерты, театры, парады, опротестованные векселя, танцевальные вечера, казино, лекции, украденные на почте посылки… и вообще жизнь, жизнь, жизнь, вечная жизнь и вечное движение!

И вот я возвращаюсь в Белград! Он ничуть не изменился, такой же, каким я оставил его.

Старый, старый Белград!

Здесь все та же отвратительная мостовая и все та же отвратительная политика, в нем по-прежнему все еще пятьдесят учителей и четыреста жандармов, десять школ и двенадцать казарм, одна общинная больница и два общинных кладбища; по-прежнему в нем по протоколу «усопших» известно, сколько лежит на кладбищах мертвых, а по книгам статистического управления нельзя узнать, сколько в городе живых; по-прежнему в нем одна управа городская и шесть полицейских участков, но дела они вершат так умно, будто в городе один полицейский участок и шесть городских управ; по-прежнему в нем пять банков и один суд по разбору дел о подложных векселях, хотя давно уже нужно, чтобы был один банк в пять судов по разбору дел о подложных векселях; по-прежнему внем уменьшается количество судебных дел по обвинению в оскорблении достоинства и все увеличивается количество бракоразводных процессов и судебных дел по обвинению в подлоге; по-прежнему в нем по порядку сменяются общинные советы и по-прежнему без всякого порядка застраиваются улицы. Да, я узнаю его, мой старый Белград!

Я вновь вижу те же старые, всем известные лавки – и те, в которых мне отпускали в кредит, и те, в которых не отпускали. Ох, думая о тех лавочниках, которые отпускали мне в кредит, я всегда вспоминал слова Христа: «Прости им боже, ведь они сами не знают, что делают!»

Бот и лавка Петра Янковича. Я уже давно помню этот клочок холста и две печати на нем, там ведь и мои ниточки есть. А вот и лавка Николы Протича, точнее говоря, не его, а его жены, так как все свои дела он вершит под вывеской жены, а жена его вершит свои дела под его вывеской.

И все, все по-прежнему. Вон там Фердинанд, портной, напился, сжал кулаки и с воодушевлением орет: «Да здравствует поколение!» А вот и господин Фасоль, музыкант и композитор с медалью за доблести, он с озабоченным видом спешит куда-то, размышляя о том, каким отвратительным маршем он сейчас ошарашит публику. А вот и сумасшедший Живко с гусиным пером на шапке и с четырьмя бумажными медалями на груди, он по-прежнему строит рожи, подпрыгивает, жмурится и выпрашивает сигареты.

– Живко, Живко, ты кто, все еще поэт, или воевода, или кто?

– Я царь.

– Царь, ах, царь? Да к тому же еще царь с гусиным пером? Ну, и как же, слушается тебя народ, не бунтует?

– Не слушается, не слушается, сударь! – И слезы навертываются ему на глаза.

Представляете, какое доброе сердце у этого царя и как он жалеет, что народ так испортился и перестал слушаться.

– А ты их стукни, Живко, стукни их!

– Эх, если их бить, то еще хуже будет, тогда они мне и одной сигаретки не дадут… кстати, не откажите, сударь, дайте Живке сигарету.

– На, Живко, пожалуйста!

Он строит рожу, засовывает сигарету в нос и так и курит, – ведь он – царь и должен курить не так. как курят простые смертные. Подскакивая на одной ноге, он движется вдоль улицы, перышко развевается над его шапкой, бумажные медали качаются на его груди, а он гордо несет свою голову, обремененную заботами о своем народе.

Все, все здесь, по-старому! Вот и дом, в котором я родился. Боже, неблагодарные современники допустили, чтобы в этом доме поселилась какая-то акушерка! Вон как раз под окном комнаты, в которой я родился, висит дощечка с надписью: «Евфимия Милер, дипломированная акушерка», чуть ниже мелкими буквами: «Разрешается стучать в окно в любое время ночи», а в центре нарисована богородица, которая держит новорожденного Иисуса на вышитой подушке.

Кто знает, когда народится более благодарное поколение, может быть и сотрут с дощечки эту вышитую подушечку, сотрут и все остальное и напишут мое имя.

Впрочем, вероятно, обо всем этом госпожа Евфимия даже и не подозревает, а то кто знает, как она расчувствовалась бы, если бы я сообщил ей об этом. А ведь я мог бы хотя бы ряди этого зайти к ней.

Разумеется, меня приняли бы как полагается. Я вошел бы в комнату и застал бы уважаемую госпожу Евфимию Милер в старом кожаном кресле, с огромными очками на носу, погруженную в чтение «Повести древних абдеритов. Сочинение господина Виланда».

Я. Добрый день, уважаемая госпожа Евфимия!

Она. Добрый день.

Я. Позвольте узнать, госпожа Евфимия, сколько вы платите за квартиру?

Она. 20 динаров, государь.

Я. 20 динаров! Мало, мало, госпожа Евфимия. Тот, кто живет здесь, должен платить больше.

Она. Сейчас, как же, и этого много.

Я. Должно быть так, как я сказал, госпожа Евфимия, потому что я родился в этом доме.

Она. Ах, вот оно что, ну так тогда я вас спрашиваю: почему здесь так сыро, почему потолок того и гляди обвалится?

Я. Этого я не знаю. Это дело хозяина.

Она. А, так это не ваш дом?

Я. Нет, дом, зимнее пальто и жену я все еще никак не могу приобрести и только время от времени получаю все это в аренду.

Она. Э, хорошо, а чего же вы от меня хотите?

Я. Ничего, я от вас ничего не хочу. Я пришел только для того, чтобы сообщить вам, что я родился в этом доме, и спросить у вас, имеете ли вы что-нибудь против этого?

Она (расплылась в улыбке, очевидно, ей приятно). Боже упаси!

Я. Хорошо, в таком случае и я не имею ничего против того, что вы живете в этом доме, тем более что одна акушерка уже имела некоторое отношение к моему рождению. Уважаемая бабка Нанчика, – бог да простит ей грехи ее! – принимая меня в ту ночь, когда я родился, произнесла знаменательные слова: «Я, говорит, приняла уже больше трехсот младенцев, а такого головастого не приходилось еще принимать». Я, сударыня, уверен, что уважаемая бабка Нанчика выразила свою мысль фигурально, она хотела сказать, что в ту ночь родился великий человек.

И вот, видите, мне, как великому человеку, уж, видно, так на роду написано – иметь дело с акушерками. Впрочем, такова и вообще судьба великих людей, так как они у нас с большим трудом появляются на свет.