Текст книги "Тринадцатый"

Бранислав Нушич
Тринадцатый

У него отобрали колокольчик! Говорят, господина уездного начальника рассердило, что Петроний Евремович каждую минуту звонит. Говорят также, что господин начальник при этом заметил:

– Ну, сударь мой, если у него, у практиканта, есть звонок, то мне, начальнику уезда, целую колокольню на столе заводить надо!

Петроний неправильно понял господина начальника Когда у него отобрали колокольчик, он подумал, что этот колокольчик понадобился кому-нибудь из начальства. А раз это нужно начальству, практикант спрятался, как черепаха, в панцирь своей покорности и замолчал. Он думал, что будет откладывать понемногу из своего жалованья и сам себе купит колокольчик. Но господин начальник, «в принципе» запретивший ему звонить, сказал:

– Вы можете, если хотите, купить себе хоть бубенчики, но отнесите их домой и звоните, сколько душе угодно: в канцелярии могут звонить только начальник и писарь!

* * *

А когда-то Петроний Евремович трезвонил вовсю. Это было в то время, когда у него была еще пышная шевелюра. Тогда он носил пробор на голове, тесные, лихо поскрипывавшие ботинки, пеструю рубашку с развевающимся галстуком и зеркальце в кармане. Тогда он бывал распорядителем танцев на вечеринках, пел в хоре, фотографировался в разных позах, носил розу в петлице пальто и объяснялся в любви направо и налево. Ах, молодость, молодость, а теперь от всего этого остались только приятные воспоминания да огромные мозоли на ногах.

Нынешний Петроний Евремович – совсем другой человек. Теперь Петроний Евремович – вечный практикант, с подстриженными усами, в бесформенных ботинках и в пальто цвета багряно-желтого листа акации, с гладкой лысиной, которую он заботливо прикрывает остатками волос с затылка. У этого-то Петрония Евремовича господин начальник и отобрал колокольчик.

Но дело не в колокольчике; колокольчик, можно сказать, мелочь; но господин начальник вообще относится к нему не как к старому чиновнику: другим практикантам, например, разрешается курить в канцелярии, а Петронию – нет, потому что, как говорят, у него привычка плевать во время курения, и он устраивает вокруг себя целое озеро. Однажды какой-то практикант громко пел в канцелярии, и ему это как-то сошло с рук; а Петрония, который только было хотел «со смаком» чихнуть и затянуть стариковское «а!..», столь гармонично сливающееся с чиханием, как начальник выгнал его из канцелярии, оборвав на самой высокой ноте и бросив вслед, что «в будущем, когда ему захочется чихнуть, пусть выходит на улицу».

– Ясно вам? – еще строже добавил начальник.

– Ясно! – ответил Петроний.

Да разве только уездный начальник допекал Петрония!

Но Петроний терпеливо сносил все издевательства и обиды. В уездной канцелярии, где работал Петроний, было еще два практиканта, которые, по сравнению с Петронием, не заслуживали этого звания и могли бы называться просто «перогрызы». Один из них – бывший актер какого-то бродячего театра, а другой – разжалованный капрал. Они так сели ему на шею со своими глупостями, что уже не было никакого терпения выносить все это. Они смеялись Петронию в лицо и подстраивали ему всякие каверзы. Воткнут, например, ему в стул иголку, ни в чем не повинный Петроний сядет на нее и издаст такой душераздирающий вопль, что все жандармы сбегутся. Или спрячут документы, или будто бы нечаянно зальют чернилами бумагу, на переписку которой он истратил столько труда, или пристроят громоздкую папку с бумагами на край шкафа над его головой, и только Петроний прислонится к шкафу, как папка срывается и с грохотом валит практиканта на пол. Однажды они вымазали его сажей, когда он по слабости человеческой немного вздремнул после обеда, а потом пустили его в таком виде снимать дознание с одной молодой вдовушки; в другой раз они будто бы нечаянно заперли его во время перерыва в канцелярии и унесли ключ с собою, а Петроний остался без обеда.

Но все это Петроний терпеливо сносил, он только пожимал плечами, а иногда даже и сам смеялся. Одно только постоянно грызло и мучило его: двадцать один год прослужил он в практикантах, а указа о производстве его в штатные чиновники все не было и не было. А у него было одно-единственное желание в жизни: получить чин и гордо пройти по городку, здороваясь со всеми встречными:

– Здравствуй, газда[1]1
  Газда (сербск.) – хозяин, уважительное обращение.


[Закрыть] Миялко, как дела? Доброе утро, газда Трифун, как поживаешь?

А газда Миялко, газда Трифун и все остальные чтобы ему отвечали:

– Слава богу, господин Петроний, а как вы? Поздравляем, поздравляем!

Вот и все, о чем мечтал Петроний Евремович. После этого он мог прийти с базара домой и… умереть. Так умереть ему было совсем не жалко. Однако все мечты его были напрасны.

* * *

И вот чем можно объяснить такую судьбу Петрония Евремовича.

Прежде всего. Петроний Евремович был тринадцатым ребенком у своей матери. Оно, конечно, не всегда счастье быть и первым ребенком, но быть тринадцатым – это значит наверняка быть лишним. Мать его проклинала, и, хотя все другие дети умерли, в семье его никогда не любили. С тех пор он всегда чувствовал, что его не любят ни люди, ни судьба, одним словом, он был тринадцатым и в жизни.

Идет он, например, в школу. Учитель составляет список и записывает учеников в алфавитном порядке – Петроний оказывается тринадцатым, и это определяет весь его школьный путь. Если в классе поднимается шум, учитель приходит в ярость, примеривается, с кого начать, – и давай лупить Петрония длинной линейкой по ушам да по пальцам.

– Петроний, негодяй, я тебя в бочку посажу, я из тебя квашеную капусту сделаю!

Петроний заморгает глазами, заплачет, задрожит, чувствуя, как у него начинает щипать тело, словно он уже сидит в рассоле.

Это еще ничего, то ли бывает, когда наступает экзамен. Петрония вызывают тринадцатым.

– Петроний, дорогой, – разливается учитель перед кметами и попечителями, – скажи мне, где находится Валево?

Петроний в ужасе.

– Валево… Валево… Валево…

– Ну, где находится Валево?

– Валево… лево… Валево… находится на карте.

– Петроний, осел чертов! Петроний, ничтожество вонючее! – начинает учитель, забыв о присутствии кметов и попечителей. – Какая тебе карта, какое Валево, щенок! Отвечай, что тебя спрашивают! Отвечай, отвечай, я тебе говорю!..

А Петроний глотает слюну, грустно поднимает глаза к потолку и старательно рассматривает муху.

Так ребенок и проваливается на экзамене. И ведь не потому, что ничего не учил. Боже сохрани! Учил, готовился… и все напрасно… Не дается наука тринадцатому ученику, сколько бы он ни старался.

Бросил он школу и поступил работать в лавку. И хорошо начал работать, обсел было сдое призвание в жизни, да хозяин его выгнал. Выгнал; говорит, что Петроний глуп, не умеет принимать покупателей, не умеет проводить их, не умеет сдачу отсчитать, ничего не умеет. Ладно, поступил он к другому хозяину. Поработал немного, но и этот его выгнал. Переменил он третьего, четвертого, пятого хозяина… Один выгнал его за глупость, другой за непригодность к работе, третий за то, что ничего не знает, и так за пять лет он переменил тринадцать хозяев, причем тринадцатый перед тем как выгнать, хорошенько его отлупил. После этого случая никто в городе уже не хотел брать его. Двоюродная сестра Петрония была замужем за жандармом уездной управы и была знакома с чиновниками, работавшими в канцелярии. Она сказала о Петроний младшему писарю, тот старшему писарю, старший писарь начальнику, и с большим трудом удалось устроить так, что Петрония приняли в уездную канцелярию переписчиком без определенного жалованья.

Так он поступил на службу, где служит и посейчас и где вот уже двадцать один год ожидает указа о производстве в штатные чиновники.

А однажды он даже помышлял о женитьбе, но дьявол направил его помыслы ни больше ни меньше как на лучшую девушку в городе. Девушка была из хорошего дома, и у нее было богатое приданое – двести дукатов, тепелук, расшитый жемчугом, шесть ковров, четыре медных таза и шуба. Многие сватались к ней, но получили отказ. Тогда Петроний сказал себе:

– Лучше меня ей не найти. Я чиновник и, как говорится, неглуп. С этого места я не уйду, а может, не сегодня-завтра с божыей помощью получу повышение, а там мало-помалу медленно, но верно добьюсь и прибавки к жалованью. Чего же ей еще нужно?

Петроний уже представлял себе, как бы он жил, если бы получал большее жалованье и был женат. Имея двести дукатов, он наймет дом, красивый маленький домик, «но с огородом». А какой порядок он наведет в домике; кругом будет чистота, и даже каждую иголку в любой момент можно будет найти на своем месте. Да и не только в домике: он наведет порядок и в самой жизни. Наступит, например, воскресенье, когда на службу идти не надо, он проснется рано поутру и пройдется по комнате: кругом ковры, негде ноге на голый пол ступить; пройдет через коридор и гордо посмотрит на четыре медных таза, которые висят на стене, начищенные до золотого блеска; пойдет к парикмахеру, побреется, подстрижет усы, потом пойдет в церковь и станет с правой стороны, где стоят чиновники. Закончится служба, он возьмет две просфоры – одну для себя, другую для жены. Придет домой, а она ждет его у ворот. Попьют вместе кофе, потом она наденет тепелук и шубу, и они пойдут с визитом к господину начальнику канцелярии. По дороге все, кто встретится, будут им говорить:

– Добрый день! Добрый день! Как поживаете? Что же вы, господин Петроний, к нам с супругой не заходите?

– Придем как-нибудь. Думали как раз сегодня зайти, но, видите ли, госпожа начальница сердится, когда мы к ней редко ходим. Мы к вам придем, обязательно придем!

– Милости просим!

Вот каким прекрасным было будущее в мечтах Петрония Евремовича, и оно действительно было бы таким, если бы он женился. Сваха говорила с самой девушкой, и вот что та ей ответила:

– Господин Петроний прекрасный человек, и мне он очень нравится. Столько человек просило моей руки, и ни один мне не нравился так, как господин Петроний. Но только я почему-то не могу решиться: мне кажется, что мы будем плохо жить. Понимаете, так получилось, что он сватается ко мне как раз тринадцатым, и поэтому я не могу согласиться стать его женой!

Сваха клянется, что девушка ей так и сказала, слово в слово, ну а если она и лжет, то пусть ее накажет бог и постигнет та же участь, что, как известно, уготована и всем другим свахам, живущим на этом свете. С той поры Петроний никогда больше не думал о женитьбе, но зато постоянно думал об указе.

Что он только ни делал, и все напрасно. Писал прошения, получал рекомендации, просил сам, просили за него другие, но все безуспешно.

Однажды, казалось, все уже было хорошо. Ехала из города депутация в Белград, помнится, подавать прошение о выплате уезду компенсации за произведенную реквизицию. Петроний обошел всех членов депутации и каждого просил, чтобы тот «между делом» замолвил за него словечко перед министром. Все дали ему слово и действительно сдержали его. На другой день вместе с другими Петроний вышел далеко за город, чтобы проводить депутацию. Видит Петроний четыре повозки. В первой повозке – трое, во второй – четверо, в третьей – трое и в четвертой – трое. Сложил все это Петроний и получилось у него тринадцать. Тринадцать их было, значит, в депутации. Печально покачал головой Петроний и сказал:

– Эх, ничего не получится, ничего, ничего, ничего!

И действительно, министр всей депутации дал слово и опять не сдержал его. Так Петроний и остался без указа.

А однажды дело зашло еще дальше. Поп обещал написать своей сестре, которая была замужем за одним учителем, а этот учитель живет в Белграде как раз по соседству с госпожой Елкой, а у сына ее, прапорщика, есть друг в академии, тоже прапорщик, который был шафером на свадьбе у почтмейстера, а этот почтмейстер женился на некоей Мице, а мать этой Мицы, госпожа Сара, выкормила первого ребенка господина министра и сейчас еще вхожа в его дом. И так все гладко получилось; началось дело от попа, дошло до госпожи Сары, а госпожа Сара сказала госпоже министерше, госпожа министерша – господину министру, господин министр просьбу записал и, конечно… забыл. Снова садится поп и пишет сестре, которая замужем за учителем, тот говорит госпоже Елке, госпожа Елка сыну, сын-прапорщик своему другу, друг говорит почтмейстерской Мице, Мица говорит матери, госпоже Саре, которая выкормила первого ребенка господина министра, госпожа Сара снова сказала госпоже министерше, а та господину министру, и господин министр записал просьбу во второй раз. И что же, в первый же указ господин министр вписал наряду с другими и Петрония Евремовича. Итак, дело было почти сделано. На совещании у министра указ прошел, так что все было в порядке. Вечером служитель принес домой к господину министру красиво переписанный указ на подпись. В этот вечер у господина министра ужинала его тетка. Господин министр, пережевывая пищу, еще раз просмотрел указ и между прочим сказал:

– Завтра обрадую тринадцать бедняков. Сделаю доброе дело.

Тут тетка господина министра всплеснула руками, а за ней и жена господина министра:

– Неужели тринадцать? И почему именно тринадцать? Умрет один из них в этом году. Впиши ты, бога ради, еще одного, пусть будет четырнадцать. А тринадцать не смей подписывать.

Господин министр сначала был в недоумении. Он было не хотел и слышать женских глупостей, но женщины так пристали к нему, что ему ничего другого не оставалось, как уступить им.

– Но мне некого больше вписывать.

– Тогда вычеркни кого-нибудь, пусть будет двенадцать.

– Ну ладно, так и быть, – сказал господин министр, взял перо и примерился к одному, к другому, поднес перо к одной фамилии, затем к другой, к третьей, и только потом опустил перо на бумагу и – чирк! – начертил длинную линию. И вычеркнул не кого-либо другого, а несчастного Петрония Евремовича, который даже в указе имел несчастье оказаться тринадцатым.

Все надежды рухнули. Целый год Петроний не мог выдумать ничего нового, но через год жизнь его снова была озарена надеждой, снова появились радужные мечты, и Петроний трижды перекрестился перед иконой святой Марии и сказал:

– Матерь божья, богородица пресвятая, сейчас или никогда!

В уезд приехал новый окружной начальник. Он в первый раз объезжал свой округ, и было известно, что слово его много значит для господина министра. Уездный начальник уже за неделю до его приезда потерял покой; госпожа начальница была еще больше взволнована. А вовсе не следовало приходить в волнение за целую неделю до приезда окружного начальника, так как из-за этого госпожа начальница разбила три тарелки и одну голову арестанта, который был прислан из тюрьмы, чтобы помогать госпоже начальнице на кухне. Начальник начал из-за пустяков бросаться линейками в чиновников, в то время как до сих пор он прибегал к подобной мере только в исключительных случаях.

Канцелярские папки были приведены в ослепительный порядок; жандармы вычистили револьверы до блеска, и уже за три дня до приезда окружного начальства им было приказано каждый день чистить сапоги; одному практиканту (тому, что был актером) приказал и причесываться ежедневно. Комната, предназначавшаяся для окружного начальника, была украшена большим зеркалом, которое позаимствовали у газды Михаила. В комнату была поставлена кровать госпожи начальницы, покрытая одеялом, украшенным широкими кружевами, а под ними виднелся розовый шелк. Это было то самое знаменитое одеяло, под которым госпожа начальница рожала и о котором в городе говорили, как о чем-то выдающемся.

И вообще все было устроено так, что если бы господин окружной начальник захотел, он мог бы приехать на три дня раньше. Но он приехал в тот день, когда и предполагалось.

В этот день Петроний хорошо побрился и подстриг усы, надел черное пальто; где-то на дне сундука нашел старую помаду и так напомадил усы, что они слепились, словно побывали в растопленном воске. Он пришил все оторвавшиеся пуговицы, вывел пятна с брюк, подстриг ногти, выстриг волосы, торчавшие у него из ушей, и прочел некоторые статьи из полицейского устава на случай, если, боже сохрани, зайдет разговор о служебных делах.

Окружной начальник как и всякий начальник, любит, чтобы его хорошо принимали в уезде, а начальник уезда, как и подобные ему, стремится к тому, чтобы угодить начальству, и поэтому он, кроме прочих церемоний, устроил ужин и пригласил на него несколько видных граждан города из тех, кого называют в газетах «цветом общества», и своих чиновников, то есть двух писарей и Петрония Евремовича, как самого старого практиканта. Петроний таял от небывалого счастья, хотя его и одолевали заботы. Его все время мучила мысль: как он будет ужинать с господином начальником, вдруг он уронит вилку или опрокинет стул, или, может быть, нужно будет что-нибудь сказать, а он будет молчать, или, наоборот, нужно будет молчать, а он что-нибудь ляпнет.

Ну, будь что будет! По дороге к начальнику Петроний, сделав вид, что кого-то ищет, зашел в две-три кафаны, где было много народу.

– Прошу вас, садитесь, выпьем стаканчик, – предложил ему газда Васа в первой кафане.

– Спасибо, не могу, боюсь опоздать. Ты же знаешь, сегодня торжественный ужин… там будут господин окружной начальник и другие… и я приглашен, сам понимаешь…

– Как поживаете, господин Петроний? – спросил его газда Мика в другой кафане.

– Извини, пожалуйста, – ответил г. Петроний. – Некогда мне, поговорил бы с тобой, да сегодня я приглашен на ужин в честь господина окружного начальника и боюсь опоздать, извини…

За столом разместились следующим образом: в центре – окружной начальник, слева и справа от него – уездный начальник и его супруга, рядом с супругой

– «цвет общества», рядом с уездным начальником – чиновники, так что Петроний оказался на дальнем конце стола и был очень доволен тем обстоятельством, что лампа была посреди стола и что он не сидел напротив господина начальника.

Петроний был очень осторожен, руки он держал подальше от ножа и вилки и пользовался ими только в случае крайней нужды. Он больше смотрел в тарелку, чем ел. А на столе было много вкусных яств. Например, заяц. Петроний мог один съесть целого зайца, но он, бедняга, был вынужден сказать, что не ест зайчатины, ибо был уверен, что обязательно уронит или нож, или вилку, если ему придется управляться с зайцем. А ему еще только этого не хватало!

После второго блюда встает один «цветочек» и от имени всего городского «букета» провозглашает тост, в котором было семьдесят четыре слова (Петронии считал слово за словом.) Из этих семидесяти четырех слов тридцать семь приходилось на слово «народ», шесть на «от имени», восемь на «такого начальника», четыре на «мы, представители», девятнадцат на «отечество», три на «да здравствует». Господин начальник говорил дольше и сказал гораздо больше слов, но Петроний не отважился смотреть начальнику в глаза во время тоста и потому не все понял. А понял он всего четыре слова: «просвещенный народ» и «сельское хозяйство».

Потом господин начальник подобрел; если до сих пор он говорил только с «цветом», то теперь он обернулся к чиновникам и начал расспрашивать старшего писаря, сколько тот служит, где служил раньше и так далее. Потом он обратился ко второму и третьему. У Петрония дрожало все: и душа, и сердце, и ноги под столом, и руки, которые он положил на колени. Сейчас очередь дойдет и до него. Дрожит он, но вместе с тем и радуется до слез: вот он, случай, какого не было никогда раньше, вот он, случай сказать о себе все, что нужно, так как каждое слово этого начальника имеет вес у министра. Достаточно будет сказать, что он уже двадцать один год служит практикантом. Поистине достаточно, если у господина начальника есть хоть чуточка души.

И вот начальник закончил разговор с младшим писарем, обернулся к Петронию и любезно спросил:

– А вас зовут Петроний Евремович?

У Петрония задрожала челюсть, перед глазами пошли круги, он сначала зажмурился, потом открыл глаза и только было открыл рот, чтобы ответить, как… открыла рот госпожа начальница, открыла и, всплеснув руками, перебила Петрония:

– О! Неужели никто не заметил, что нас за столом тринадцать. Боже ты мой!

Все обернулись направо, налево, пересчитали сидевших за столом и… верно, тринадцать!

– Боже, как это никто не заметил! – продолжала супруга уездного начальника. – Милый господин Петроний, вы человек добрый, вы не рассердитесь. Некрасиво, конечно, просить вас так, среди ужина, но, умоляю, перейдите в другую комнату, мы там накроем вам. Я сама вам накрою на стол, только, прошу вас, не сердитесь!

– О, пожалуйста, пожалуйста, – смущенно ответил покрасневший как рак Петроний, и на глаза его набежали две крупные слезы, а горло сразу пересохло, словно он целый год не пил воды.

Что только не пережил, не перечувствовал бедняга Петроний, сидя в другой комнате! Он почти дошел до цели и снова оказался… тринадцатым!

Все пропало! И что ему оставалось делать? Ничего другого, кроме как, скажем, ждать тринадцатого февраля, чтобы умереть в этот день.

Но прежде чем окончательно потерять волю к жизни, он решился на то, на что при других обстоятельствах никогда бы не решился. Это был последний и решающий шаг.

– Или – или! – решительно воскликнул он в своей комнате, вернувшись с ужина, и так ударил кулаком по столу, что со стола упала на пол кофейная мельница, сапожная щетка и глицериновое мыло, которым он умывался по воскресеньям и праздникам.

Прежде всего он спокойно подобрал эти вещи, положил каждую на свое место, а потом сел и написал очень вежливое прошение, в котором просил предоставить ему отпуск.

Итак, в Белград, к министру! Да, к нему, встретиться с ним с глазу на глаз и сказать ему все: «Так, мол, и так, такое, мол, дело!» Нет, нельзя больше идти обходными путями, прямо к министру и… или – или!

Представьте себе, что он чувствовал, когда прошение получило официальный номер и он расписался под резолюцией: «Принимаю с благодарностью к сведению, что отпуск мой одобрен». Потом он пошел домой, чтобы заново вывести пятна на брюках и отнести портному черное пальто, чтобы тот поставил ему новый бархатный воротник и вообще привел его в порядок.

– Я скажу, – говорит вслух Петроний Евремович в своей комнате, складывая вещи в маленький чемоданчик, – я скажу: господин министр, двадцать один год, подумайте сами, разве это справедливо? За двадцать один год у меня было всего одно взыскание, да и то удержали жалованье за полмесяца. Пустяк, совершенный пустяк! И за что меня наказали? Ни за что, просто ни за что! Когда допрашивал я одного свидетеля, помянул между прочим его отца и мать. И вовсе не потому, что хотел оскорбить его родителей, а просто так, я хотел только задать ему вопрос, ну, и не мог сразу сообразить, какой. Свидетель молчит, и я молчу, тут я и сказал, так, между прочим, чтобы не молчать, а начальник понял это я уж не знаю как, и на тебе… пятнадцатидневное жалованье. Будто бы это совсем пустяк – пятнадцатидневное жалованье. Но это было давно. Кто старое помянет, тому глаз вон…

Он умолкает, берет вещь за вещью из тех, которые надо положить в чемодан, разглядывает их со всех сторон, складывает не спеша, раздумывает и снова говорит себе:

– Говорят, министр – хороший человек. Оно и понятно, как же ему быть министром, если бы он не был хорошим человеком! Да в конце концов с меня довольно, если у него есть душа; это главное!

Потом он снова задумывается и начинает считать: а вдруг это тринадцатый министр с тех пор, как он начал службу. Пересчитал… нет, слава богу, не тринадцатый!

Потом он вдел нитку в иголку и стал пришивать рукав, который уже порядком отделился от пальто, и насвистывать песенку «Прощай, беспокойная душа!» Вообще пока он был не очень озабочен; может быть, потому, что верил – на этот раз сбудется его сокровенное желание, а может быть, и потому, что был далеко от Белграда и от министра, и страх еще не овладел им.

Петроний обошел всех знакомых и попрощался с ними, словно уходил в святые места на богомолье. Все пожелали ему удачи, так как уже весь город знал о его путешествии, на которое он отважился впервые в жизни.

Утром он проснулся на два часа раньше, чем обычно, и с нетерпением ожидал на дворе повозку, время от времени выбегая к воротам. Наконец, повозка приехала. Петроний взял чемоданчик, запер свою комнату, перекрестился и сел в повозку.

Дорогой ему не хотелось думать о министре, чтобы заранее не нагонять на себя страху. Он думал о другом, обо всем, что приходило в голову: например, о поднятом верхе повозки, о пыли, о газде Миялке, о столбе, стоявшем во дворе уездной канцелярии, в который был вбит один… два… три гвоздя. Три – это точно, но ему все кажется, что их четыре. Так он думал о всякой всячине, пока перед глазами его не появился министр и строго не спросил его:

– Ваше имя?

– Петроний Евремович, ваш покорный слуга.

Петроний поскорее прогоняет это видение и заводит разговор с кучером:

– Ну как, приятель, ты женат?

– Да, сударь.

– Хорошо, хорошо! А дети, дай бог им здоровья, у тебя есть?

– Нет, сударь, все померли.

– Хорошо, хорошо, – рассеянно отвечает Петроний, так как в этот момент у него перед глазами появляется господин министр, и он уже не слышит, что отвечает ему кучер.

Кучер недовольно оборачивается к нему, хлещет кнутом лошадей, и они ускоряют бег.

– Эта, левая твоя, стара! – опять начинает господин Петроний.

– Стара, сударь, а тянет получше многих молодых.

– Сколько ей?

– Не поверишь, но ей, должно быть, двадцать один год. Не знаю точно, но столько ей, пожалуй, будет.

– Двадцать один?… Так, так, и тянет получше многих молодых… тянет… да.

Замолчал тут Петроний и стал думать об этой лошади: о том, что ей двадцать один год и что она «тянет получше многих молодых». Долго он думал об этом, и вдруг опять перед глазами его появился господин министр, громадный человек с бородой, страшный и строгий, и спросил его:

– Ваше имя?

– Петроний Евремович, ваш покорный слуга.

Когда Петроний Евремович увидел, что министр не даст ему спокойно путешествовать, он твердо решил прислонить голову к верху повозки и заснуть, чтобы избежать с ним новых встреч.

Петроний Евремович очень крепко спал, но когда повозка, поздно ночью, загремела по белградской мостовой, он проснулся от сильной тряски, открыл глаза и увидел, что он находится совсем близко от министра. В одном городе!

В эту ночь в кафане Петроний на диво крепко и сладко спал. Даже во сне ничего не видел. А утром он проснулся раньше слуг в кафане и едва дождался, когда отопрут двери. Потом он пошел к парикмахеру, подстригся, побрил бороду и шею, подстриг усы, надел черное пальто с новым бархатным воротником и направился по Теразии в министерство. По дороге он все время считал каштаны и насчитал их тридцать два дерева.

Дойдя до министерства, он почувствовал, что шаги его становятся все короче и короче, и ему показалось, что кто-то тянет его за пальто назад. Он даже обернулся, чтобы посмотреть, кто это. Только он переступил порог, как ему пришло в голову, что надо вспомнить, какое сегодня число… вдруг тринадцатое. Было первое апреля, слава богу. Он облегченно вздохнул и вошел в приемную.

Еще по пути к парикмахеру он купил немного хороших сигарет и положил их в карман. Петроний знал, что к чему. Прежде всего он угостил сигаретой служителя, что стоит перед дверями кабинета министра, дал ему прикурить и затянуться несколько раз и только тогда спросил:

– Скажи, а господин министр уже пришел?

Служитель затянулся, выпустил дым сквозь ноздри и, глядя, как он поднимается вверх, равнодушно ответил:

– Сегодня его не будет.

– Не будет, значит.

У Петрония словно гора с плеч свалилась. Ему даже было приятно, что министр сегодня не придет в министерство. Он угостил служителя еще одной сигаретой и вышел в прекрасном настроении.

Целый день он бродил по Белграду и где бы ни встречал человека в цилиндре, снимал перед ним шляпу. Кто его знает, а вдруг среди них окажется его министр.

На другой день министр был в министерстве, но сразу ушел.

На третий день министр был в министерстве, но не принимал.

На четвертый день у министра были два других министра и «у них был важный разговор» (об этом Петронию доверительно сказал служитель), и потому было неизвестно, будет ли он принимать.

На пятый день министр сказал, что примет только тех, у кого к нему очень важные дела, которые нельзя отложить до завтра.

На шестой день Петронию Евремовичу снова пришлось побрить бороду и шею и подстричь усы. Но в этот день господин министр опять не приходил в министерство.

На седьмой день было заседание кабинета, и потому не мог никого принять.

На восьмой день министр не принимал.

На девятый день господин министр был в министерстве, но сразу ушел.

На десятый день господин министр принимал, но он принял только семерых, а остальным служитель сказал, чтобы пришли на другой день.

На тринадцатый день Петронию снова пришлось побрить бороду и шею и привести себя в порядок. Но только он переступил порог, как вспомнил, что сегодня тринадцатое апреля. Господи боже, вразуми господина министра, чтобы он сегодня не принимал или совсем не приходил в министерство. Или, может быть, было бы лучше Петронию вернуться и прийти завтра. Да, но он вчера передал свою визитную карточку и записал на листке бумаги свое имя и фамилию, и министр сказал, чтобы те, кого он вчера не успел принять, пришли сегодня.

Он был подавлен, все тело начала пробирать мелкая противная дрожь, на лбу, подмышками и под коленками выступил пот. Растерявшись, он дал служителю министра сразу три сигареты вместо одной. Потом он сел на скамью и стал глядеть на секретаря, который все время входил к министру, – входил и выходил. Он смотрел на секретаря и завидовал ему.

«Боже, этот секретарь, – думал он, – служитель как служитель, только он… так сказать…»

Мысль осталась неоконченной.

Потом он посмотрел на вешалку, на которой висело пальто министра на шелковой подкладке. Глядел он, глядел и глубоко задумался.

Какое хорошее пальто и как оно близко висит от него… Судя по пальто, министр должен быть среднего роста. Зимой, должно быть, он носит зимнее пальто!..

Размышляя таким образом, он, однако, не переставал считать тех, кто входил к министру. Уже вошел седьмой, а его все не зовут. Может быть, министр не примет его. Ему бы хотелось, чтобы его не приняли, а сказали, чтобы он приходил завтра, четырнадцатого апреля.

Седьмой вышел довольный, веселый. Вошел восьмой.

Девятой вошла какая-то женщина, но она была там недолго. Потом вошел десятый, пробыл у министра очень долго и вышел красный и злой. Одиннадцатый вышел скоро и очень довольный. Он дал служителю на чай.