Текст книги "Глаза слижут лоси (сборник)"

Морфология чёрных дыр

 
Он исследовал скрупулёзно морфологию чёрных дыр
До утра, не гнушаясь методом научного тыка.
Может быть, вещество стремится рефлекторно в ориентир,
А тиски гравитации – близкого акта интрига?
 
 
Что случится с живым объектом, погружённым в другой
объект?
Он изменится? Просто вымокнет в любовном бульоне?
После первых экспериментов обнаружен был некомплект —
Возвращался объект, теряя ощутимо в объёме.
 
 
Вот бы вылезти (только полностью) с другой стороны дыры.
Надо больше, смелее выдумать стратегий и тактик.
Он вернулся в квазарню без денег и прочей земной муры,
Упустив по дороге парочку прелестных галактик.
 

Из бурой лужи пьёт собака

 
Из бурой лужи пьёт собака,
вороны щиплют старика,
два хлопца к мусорному баку
несут бабулю на руках.
В подвале дома номер десять
с энтузиазмом палача
опять кого – то обесчестят
а может, с богом разлучат.
Сосед в костре спалил иконы
и громко молится стене,
монашки радостно с балкона
хвалу возносят сатане.
С небес не дождь, а птичьи говны,
прокисла божия роса.
Лежит свидетель Иеговы,
молчит, не смотрит в небеса.
Как всё паскудно и жестоко
и веры нет в глазах пустых —
ты размышляешь и, как Бога,
ногами бьёшь его под дых.
 

Беспокойный покойник

 
За оградкой, в объятиях горького грунта
Беспокойно лежит покойник,
У покойника вес почему – то не брутто;
Он изводит себя до колик,
 
 
Он изводит себя до пульсации в пятках,
До слюны пузырящейся в горле,
До искусанных губ, синяков на лопатках,
До желания выпустить корни.
 
 
Он лежит, ожидая, когда с ним сольётся
Прикупивший билет на Боинг,
Тот, кто бродит пока, улыбается солнцу —
Всё, как выдумал наш покойник.
 

За миг до листопада

Грызут бобром глазищи, ко мне ползут скрипуче отростки – больше тыщи – сухие руки-сучья. Хранимый сном и ветром, сквозь ветки рвусь на знамя, от дома в жалком метре в неловкой позе замер.

Душить вцепилось бойко родное с детства древо! Я с дружеской попойки – и сразу прочно в невод попался с рыбьей мордой и с психикой несвежей. Готов погибнуть гордо. Отстань, орех! Невежа!

Встаю с коленным треском. Кора, труха и мерзость летит. И в лунном блеске ревуче пасть разверзлась пустой лиловой бочкой. Тряся листвой-отравой, он тянет за сорочку к своей дыре корявой. Всё ближе, ближе, ближе!

Я схвачен блудной мухой. Слюною гнойно-рыжей облит из пасти тухлой. Развёл, как циркуль, ноги. Ругаю матом гада!

Деревья очень строги за миг до листопада.

Исследовательский процесс духосмешения в животах-аквариумах

 
В животах – аквариумах могут выращиваться армии,
Иные системы, галактики. Но в большинстве случаев – мотыльки.
Когда вижу живот, всегда спрашиваю: «А кто в аквариуме?»,
Нередко слышу молчание и хруст превращаемой в камень руки.
 
 
Знакомиться с землянками лучше всего на тёмных улицах;
Тактично преследуешь её, затем, когда она уже поняла,
Что не отделаться – обгоняешь, хватаешь за пуговицу,
Мурчишь: «Приветик. Давно в этом теле? Давно не меняла тела?»
 
 
И всё, аквариум твой, можно подселять, кого вздумается.
Но помни, духосмешение – возможный источник психических
травм.
Нас мало, коллега, и чаще вместо нас на шёпот улицы
Выходят странные гибриды, охочие до плоти и плотских драм.
 

Ты давишь саранчу

 
До сутулой спины мутноглазого клёна
Мы затем по жаре доблукали,
Чтоб я пялил глаза на процесс удивлённо —
Как ты мнёшь саранчу каблуками?
 
 
Будто возишься белкою в тёплой блевоте,
Будто сыром натёрлась нелёжким.
Не прельщают твой плоский, упругий животик
И твои загорелые ножки.
 
 
Саранча не визжит от увечий, наверно,
И не хнычет в объятиях морга.
Ну а ты – разошедшись пропойцей в таверне,
Давишь меньшие души с восторгом.
 
 
Хруст погубленных тел и твой радостный воплик
Неужели завистник накаркал?
Sexy – look: каблуки и, особенно – топик
Для меня? Чтобы шляться по парку?!
 
 
Ты пришла не ко мне, не ко мне, (даже тошно!)
А крушить, убивать, сеять хаос.
Я гляжу. Я гляжу.
И уже под подошвой
Вместо гадин – мой вздыбленный фаллос.
 

Дом

 
Неба холодное сито
Выло в гудроне ночи,
Дом умолял с ним покончить,
Полный людей – паразитов.
 
 
Вылезло утро из тубы.
Чьи – то могучие силы,
Слыша, о чём просили,
Сном перерезали трубы.
 

Мятные леденцы сына патологоанатома

 
Отец на экстренном выезде, видимо.
Малыш открыл запрещённое видео
В котором тёти с улыбками странными
Активно трутся топорными ранами,
Ланцеты пальцев по мякоти носятся
Гораздо ниже серпа переносицы.
 
 
Кутьёй вишнёвой, отлипшей от обуха,
Целуют ватно нагрудную опухоль,
Слюнявят всё, что набухло ирисками,
Так разве делают люди с близкими?
И стонет радуга действия этого
Над грудой тела ещё не отпетого.
 
 
Сынок глядит на машинки и кубики
Внезапно – мятными
леденцами
голубенькими.
 

Шрамы украшают маленьких девочек

 
«Шрамы украшают маленьких девочек» —
Плачет старый клоун в розовой шляпке,
Будто рисовать ему шрамы не на чем,
Плачет, утираясь сморщенной тряпкой.
 
 
Пьёт и вспоминает: «В городе Нальчике
Трудные гастроли… я не был пойман…
Шрамы украшают маленьких мальчиков…»
Всхлипнул, опрокинул внутрь злое пойло.
 
 
Целится в меня глазищами Каина,
Слёзы высыхают, льётся улыбка
Горькая в стакан, гремит за раскаяньем
Хохот.
По одной.
Не вяжем с ним лыка.
 
 
Мерзко, тошнотворно, лживо и голодно.
Он свалился первым с важностью дожа.
«Шрамы украшают стареньких клоунов»,
В тумбе нахожу скучающий ножик.
 

Мыслеловля

 
Вода набирает полные ванны людей
и плещется в них, смывая усталость телами.
Сегодня воде приснилось: один иудей
её превращал в вино.
А другой, помудрей, был нещадней цунами.
 
 
Вода, а точнее часть планетарной крови,
томясь взаперти, молчала как связанный лекарь.
Больной человек ей многие страхи привил,
ей трудно любить себя,
состоящую в основном из человека.
 
 
Воде наконец – то выдать пора бюллетень,
лечиться, пока планетные соки не скисли.
Пускай отправляется в город свежих людей
ловить на себя
ещё не отпетые, стаей скользящие, мысли.
 

Спим

 
Спишь,
А тело ходит по квартире
И пьёт, и курит, и хандрит,
А после, как метеорит,
Тебя – планету бомбардирит.
Спишь.
 
 
Спим.
А некто липкий как варенье,
При попустительстве икон,
Влезает в нас через балкон
Следить за нашим сновиденьем.
Спим.
 
 
Сплю.
Соседу показаться может,
Что я не сплю, когда я сплю.
Как и меня, пока не ожил,
Его используют, как тлю.
Сплю.
 

Часть 3
Интимная жизнь мебели

Создание тумана

 
Я видел, как сосед сверху создавал туман
И выплёскивал его из миски в небо.
Туман клубился и гнался за парой армян,
Вис на прохожих, и кашлял нелепо.
 
 
Я видел, он заползал под одежду, горчил;
Господа пугались и краснели дамы.
Кефирные сгустки в ночи неслись, как врачи,
Хватая за плечи похлеще жандармов.
 
 
Затем, седые патлы растворили луну,
Заслонили звёзды, рекламные вывески.
Я постучал соседу, он в глазок заглянул
И ускакал, пожёвывая ириски.
 
 
Переживая за вывески, детей и мам,
Я махал из форточки серьёзной газетой.
Невыносимо глупый, некультурный туман —
Вернулся и теперь живёт у соседа.
 

Никто так не катал

 
Из – под нахохленной брови
Гляжу, вдыхая сырость чащи,
Как лесника куда – то тащат
Колонной бодрой муравьи.
 
 
А он толкает их в горбы,
Кричит на них и матерится,
Как будто шаха или принца
Везут неряшливо рабы.
 
 
Несут, снося все тумаки,
С упорством нищего атлета.
Исчез кортеж за бересклетом,
Приняв меня за куст ирги.
 
 
Я плакал и плоды метал
В жилетку верного лукошка,
Мне было горестно немножко,
Меня никто так не катал.
 

Страшнота

 
Помоги, друг, по морде пластик,
Сделай мне пострашнее морду,
Сделай морду в разы быдластей,
Чтоб стыдился идти по городу.
 
 
Налепи мне носяру, брови,
Подбородок сточи и скулы,
Чтобы стать с Квазимодо вровень,
Чтобы чуть красивей горгульи.
 
 
Пусть в меня тычут пальцем дети,
Пусть увозят мамаш плаксивых.
Перед зеркалом сяду с «этим»;
«Мля, какой я в душе красивый».
 

Ксерофилия

 
Какая у тебя красивая обёртка
На фоне остальных, несущих в массы бледь,
Такую жмут в руках не запивая водкой.
Позволь её помять, в тиши пошелестеть,
Чтоб те, в углу, могли завидовать с горчинкой.
Отдай мне фантик свой, в недолгий рай билет.
Ах, там же быть должна какая – то начинка?
Оставь её себе. Я не люблю конфет.
 

Интимная жизнь мебели

 
За чашкой кофе я нередко
Слежу, седеющий эстет,
Как стул флиртует с табуреткой,
Как на трюмо глядит буфет.
 
 
На кухне – вовсе быть неловко,
И это, друг, не миражи,
Ведь там уже с микроволновкой
Мой холодильник задружил,
 
 
Нет дружбы жарче в этом мире,
И не сыскать нежнее ласк;
Несутся ночью по квартире
Жужжанье и ритмичный лязг.
 
 
С опаской вглядываюсь в бездну,
Свидетель оргий и страстей.
А если завтра я исчезну,
Они наделают детей?
 

Неудачное
обезбородавливание

 
Бородавка на шее берёт над ней верх:
Неумело моргает единственным глазом,
Отвратительно всё в ней: щекастость и мех,
Теплота, мокрый глаз, но особо – проказы;
 
 
Раздражает, болтается, нагло растёт,
И морзянкой «морг – морг» с отраженья в прихожей,
А когда – нибудь может прорезаться рот
Малипусенький, но сквернословно – бульдожий.
 
 
И однажды взломают соседскую дверь,
Оскорбясь тишиной вековой тугоплавкой,
А в нутрях – обитает неведомый зверь,
Кое – кто безголовый с большой бородавкой.
 

Восставшие из вытрезвителя

 
Они придут. Придут они за мною,
Покажут свой губительный прищур,
Когда поллитру бережно открою
И алкоголь сквозь печень пропущу.
 
 
Они придут. Я знаю, твари близко.
За стол сажусь на кухне. Вот пузырь,
На закусь есть какая – то редиска
И собутыльник – молчаливый хмырь.
 
 
Они придут. Я хлопнул стаканяру.
Пошло…пошло…сладчайшее тепло.
И через час измученную тару
На пол опустит пьяное мурло.
 
 
Они идут согнуть меня как лыжу,
И спрятать от воздействия врача.
Они идут. Я шарканье их слышу,
И трёхэтажный мат в тупых речах.
 
 
Они пришли. Мне нет уже спасенья,
И глупо спорить с чёрствою судьбой.
Я – как они, горчащий и осенний.
Они уйдут, меня забрав с собой.
 

В папин кабинет не входить!

 
Папа с мамой ушли, в доме я и шарпей
Акебоно, задрых в коридоре.
«Вскрыть отца кабинет – нет затеи глупей!» —
Ягодицы уму семафорят.
 
 
Папа праведно строг, аккуратно колюч,
Но клубок мне дала Ариадна.
Я плюю на запрет, мне известно, где ключ.
Я же быстро – туда и обратно.
 
 
Скрип костей половиц – стоп – сигнал: «кто такой?»,
«Ты сюда?», «Кто позволил?», «Уверен?»
Еле слышно дыша, повлажневшей рукой
Отпираю заветные двери.
 
 
А за ними – тайга, край чужой шелестит,
Потрошит миллиардами зенок,
Словно влез в этот мир душегуб и бандит
Прямиком из тюремных застенок.
 
 
Я готов, цель близка, рано падать ничком.
Наступая на камни и угли,
Под бомбёжку часов или вопли сверчков,
Увязаю по маковку в джунгли.
 
 
Шаг за шагом дошёл до грудины стола,
К задремавшей огромной горилле.
Озираясь, достал, как из шляпы – крола,
Из коробки одну сигариллу.
 
 
Убираюсь след в след из генштаба врага.
Папа вряд ли заметит пропажу,
Наш пустячный секрет позабудет тайга,
И смолчит половичная стража.
 
 
Буду важно курить ароматный табак,
Затерявшись в подмышке у сада,
Сознавая, какой я лихой неслабак —
Рисковал, рисковал нежным задом.
 
 
Вспоминаю, и ржёт от щекотки тетрадь.
Не пришлось мне поступком гордиться.
С той наивной поры дал зарок доверять
Не уму, а своим ягодицам.
 

Существо

 
Клюквой смазана котомка,
В недрах: лапы от котёнка
Присобаченные тонко
К торсу мёртвого щенка,
Голова – бесстрашной крысы,
Хвост – её же – липкий, лысый,
От вороны, ждавшей риса —
Крылья – вставлены в бока.
 
 
В дебри тёплого сарая
Нос впихнула баба Рая
И, очки не протирая,
Поздравляет с Рождеством.
Горбовато, кривоного
Я стою с гримасой Бога
Над безжизненным немного,
Неудачным существом.
 

3 тыщи

 
В жухлом парке снуёт ветрище,
Я на лавке сижу дебелой,
Ты сказала: давай три тыщи —
И что хочешь со мною делай.
 
 
Вот задача. И что же делать
Мне с тобой до зигзагов пьяной?
Я же сам еле – еле в теле,
Не гожусь уже рвать баяны.
 
 
Очумела просить три тыщи?
И ваще – я женат сегодня.
А тебя может кто – то ищет?
А тебе – то куда? В Капотню?
 
 
Вот держи. И не надо сдачи!
На, пять тыщ, и дуй дальше с Богом.
Ну чего ты, красотка, плачешь?
Ну присядь. Ну поплачь немного.
 

Три грустные дамы

 
Три грустные дамы пришли на фуршет,
Их встретили трое не менее грустных
Мужчин: кто – пил водку, кто – гладил планшет,
Кто – ползал в углу, матерясь неискусно.
 
 
Три грустные дамы, идя на фуршет,
Себе представляли, наверно, иное:
Как их встретит некто негрустный уже,
Прошедший нарезку и дважды спиртное.
 
 
Они опоздали на сорок минут,
Когда уже грусть овладела приятней.
Мужчины грустнеют, когда долго ждут —
И пьют, и грустнеют ещё безвозвратней.
 
 
Три грустные дамы с фуршета ушли
Подальше, туда, где ни капли не грустно,
Туда, где возможно ещё пошалить,
Где грусть – пустота, а не бездна искусства.
 

То-то-то!

 
В отделении неврологическом,
В одиночной палате без пульта,
Разговаривал пессимистически
Пациент, отрезвев от инсульта,
 
 
Разговаривал он с санитаркою
Неказистой в помятом халате,
Но она, ни мыча и ни каркая,
Удивлялась, как пальцу в салате.
 
 
А затем удалилась, и с доктором,
Импозантным весьма, появилась,
Он, порхая вокруг хеликоптером,
Распылял химикаты и милость.
 
 
Пациент распалялся и силился,
Но слова – будто смяла цензура,
Или строгий наказ Брюса Уиллиса,
Данный горькому пьянице сдуру.
 
 
Правда, дело совсем не в безволии.
Доносилось из губ пациента:
– То – то – то! То – то – то! – и не более!
«То – то – то! То – то – то!» – и не цента!
 
 
Остальное уплыло из лексики!
И лежал он, страдалец без нимба,
И жене за бананы и персики
Он «то – то!» говорил, как «спасибо!».
 
 
Он скучал, он молчал, делал вылазки
Из палаты тихонько, вразвалку.
Накануне желаемой выписки,
Подселили хмыря на каталке.
 
 
В нём узнал одноклассника Глебова,
По дворовому прозвищу «Чалый».
Глебов что – то настойчиво требовал:
– Это – это! – с каталки звучало.
 
 
Не предашь друга детства забвению.
– То – то – то! – громыхнул – «Что за встреча!».
И носилось в кишках отделения
«То – то – то!», «Это – это!» весь вечер.
 

Доктор, у меня внутри черепа нефтяное месторождение

 
Доктор, у меня внутри черепа – нефтяное месторождение,
Многопластовое, неоднородное, со скопленьем газовым,
Насыщенное. Я проводил разведку, это не наваждение,
Нефть необходимо вытеснить и с гордостью родным показывать.
 
 
Доктор, я закачивал в нос подготовленную воду и давеча
Ничего не вытеснилось, кроме моих детских воспоминаний,
Мне кажется, я не знал родителей, отца – Семёна Виталича,
Мать – Инессу Георгиевну. Может, я воспитывался няней?
 
 
Доктор, послушайте, нефть булькает. Она неусыпно булькает.
Но есть же способ откачать всю гнетущую черноту из черепа?
А если она заполнит всё тело? Мы тогда никакими свистульками
Не высвистим, не выманим, и даже черпаками не вычерпаем.
 
 
Доктор, что вы пишете? Взгляните в мои зрачки, в мои залежи.
Ошибаетесь, думая, что сможете выдавить нефть из прыщика,
Или, выписав мела, перекрасить сущность. Мне прежним не стать уже.
Может, посоветуете  бригаду бурильщиков?
 
 
Только стоит ли морщиться, будто повеяло выгребной ямою.
По глазам вижу: проблема у вас – та же самая.
 

Кормление холодильника

 
Судьба – не товарищ, плохой собутыльник,
Не щедрый подарок, не чудо – билет.
Я с горечью понял, что мой холодильник —
Насквозь одинокий домашний предмет.
 
 
В нём мало продуктов, лишь снег и горчица,
К тому ж: он боится куснуть даже снедь,
Иначе хозяин всерьёз огорчится,
Снесёт на помойку и бросит ржаветь.
 
 
О горе! О горе! Какой же он жалкий!
Его обнимаю тепло, как отец.
Тебя не кормил я ни супом, ни салком,
Не гладил, не мыл, не любил, наконец!
 
 
Ах, что же мне делать? Питать вовсе нечем;
Уволен с работы и брошен семьёй,
Я спился, я слился, я, к счастью, не вечен,
И сделался подлой алкашской свиньёй!
 
 
Прости, мой сыночек, заморенный гладом!
Прости, что частенько бил в бок кулаком!
Не плачь, мой хороший, папуля твой рядом,
Искупит, исправит, накормит мяском!
 
 
Где нож?!! Отрезаю я руку по локоть!!!
Не больно! Не жалко – взращу, как усы!
Держи! Теперь будет тебе что полопать,
Сойдёт, я уверен, за кус колбасы.
 
 
Возьми печень папы! Циррозна немножко.
Хрипя, вырезаю здоровый кусок!!!
А на хрен мне эта мясистая ножка?!!
К чему мне излишки?!! Какой с неё прок?!!
 
 
Взмахнул и… готово! Хирург я искусный!!
Лежит сиротливо, глинтвейном журча,
Нога поросячья! Прими! Будет вкусно!
Продержишься долго на этих харчах.
 

Урчанье влюблённых китов

 
Ты сегодня со мною совсем иная,
Ты сегодня со мною не ты.
То ли это луна, то ли бешенство мая
Исказило твои черты.
 
 
Ты срываешь с себя лепестки, наклейки
Под нагой, загорелой ольхой.
Отловили скамью несмешные калеки:
Ты – слепая, а я – глухой.
 
 
Потекло твоё личико клейким сыром
С беспокойною парой маслин,
В темень шмякнулся нос одиноким гарниром,
И за шиворот пряди сползли.
 
 
Скользкий рот я хотел целовать когда – то,
А теперь он свисает соплёй.
Мне, такой непривычной тебя, не надо.
Где привычный для глаза слой?!
 
 
Ну – ка быстро верни всё лицо на место!
Я к причудам пока не готов.
Мы начнём как обычно с приемлемых жестов
И урчанья влюблённых китов.
 

Улица Гоголя

 
Занятно, что на улице Гоголя
живут люди с большими носами,
прям как у Гоголя, а что касаемо
задатков писательских – не трогала
природа их; не сыпля призами,
придавши сходство с известным классиком.
И ходят, такие, гордо носят
себя, не видят никого из – за носа,
страсть какие важные. И ясненько,
что не классики, а птицы просто.
Жаль, нет в их стае, что ли, философа
профилосить где – ботва, а где – репка;
Повздорили на днях,
повздорили крепко
с целой улицей Ломоносова.
Оказия вышла,
нелепка.
 

Двухмерность

 
Совершенно некстати в стерео
Слушать мне завывания зяблика,
Где ты, детский набросок дерева
И нависшее круглое яблоко?
Где ты, Ева, как доски плоская?
Где ты, друг примитивно – рисованный?
Где ты, города план с киосками
И с людьми – схематичными совами?
Где ты, жизнь, вялый покер с прикупом?
Я тогда разыграл бы до верного.
Как мне жить в этом мире выпуклом,
Мне, в желаньях такому двухмерному?
 

Я пригласил сам себя на свидание

 
Я пригласил сам себя на свидание,
Сам за собою заехал,
Начал миндальничать, как ЛОР с миндалиной,
И комплиментить с успехом.
 
 
А в ресторане с открытой площадкою,
Щедро травя анекдоты,
Я сам себе подливал полусладкого
С приторно – нежной заботой.
 
 
Люди вокруг, сквозь табачные петлины,
Видеть могли ошалело,
Как я себя звал на танцы медленные,
Дважды – на танец белый.
 
 
В тьме кинозала с собой как с верблюдицей
Гордой общался, весь медный,
И, сам себя на местах где целуются
Я обнимал незаметно.
 
 
Чувствовал, что мне касание нравится,
И по мне скачут мурашки,
Я – ни какая – нибудь каракатица,
Хочется ласки бедняжке.
 
 
В мокром подъезде знакомого здания
Я на прощание бросил:
– Я не целуюсь на первом свидании. —
И улизнул, морща носик.
 

Приходи почихать

 
Приходи ко мне, почихаем
С отпаданием кислых морд,
Мне доставили из Шанхая
Землянично – перцовый торт.
Приходи ко мне в полость хаты,
Мы отвадим ночную хладь.
С неких пор мне безвкусней ваты
В одинокой ночи чихать.
Спорим, я тебя буду громче,
Буду шторы рвать из парчи,
У тебя же – иной приёмчик:
Многократный солёный чих.
Мы готовимся вычхать зенки.
А какой – нибудь эскимос
Пусть сидит сам с собой за стенкой
И, завидуя, лечит нос.
 

Одуван

 
Небу, похоже, недужится,
Стухла верхов синева.
Бабочки потные кружатся,
Где – то скулит сеновал.
Пахну, гербарием сплюснутый,
Травы щекочут бока.
Мучаясь лучшими чувствами,
Выпил намедни слегка.
Пчёлы шуруют панически.
Пчёлы, ужальте в жабо,
Сделайте дядю сферическим,
Сделайте дяде бо – бо —
Вот вам, кусаки, заданьице!
Дяденька мыслит едва,
Пусть на полянке останется
Вместо него – одуван
Всеми покинутый, жутенький.
Ветер, анатом людской,
Ты уж развей парашютики
С лёгкой коньячной тоской.
 

Овощная расчленёнка

 
Я сегодня садист – Мефистофель,
Сатана и Пинхед мне близки;
Препарирую бедный картофель,
Вырезаю усердно глазки,
 
 
Верещит, содрогаясь от боли,
Я снимаю с него кожуру,
Разделяю на мелкие доли
И другого страдальца беру.
 
 
Ясно слышу истошные вопли,
Неужели подкрался недуг?
Я пускаю от жалости сопли
В только что нашинкованный лук.
 
 
Сковородочка ждёт, а я медлю —
Совесть ноет как утром алкаш,
Так хреново, что хочется в петлю,
Над картошкой сиплю «отче наш»,
 
 
Утираюсь и жарю останки,
Нет, не хватит меня на салат.
Лучше б гречки сварил или манки,
Крупы тише, наверно, вопят.
 
 
Где найти справедливость и веру?!
Натворил я ужасных вещей!
Суд избрал бы мне высшую меру,
Если б жил я в стране овощей.
 

Кренделёк

 
Он удрал без объяснений
Рано утром в шесть часов,
Без скандалов, треволнений,
Шасть за дверь! И был таков.
 
 
Нацедив себе заварки
Он, пока она спала,
Вдруг смекнул, что на подарки
Уйма тратилась бабла:
 
 
Три кольца и две цепочки
По четырнадцать карат
По цене здоровой почки,
Шуба, платья, самокат,
 
 
А цветы дарил – не взвесить,
Только розы, а не дрянь!
И примерно штучек десять
Ваз династии Хуй – Нань.
 
 
Сапоги и два кулона,
Плазма (пофиг, что её)
Всё забрал он у Илоны,
Аки подлое жульё.
 
 
Не грызясь ни в коем разе,
Вещи хвать! И наутёк.
Лишь оставил в унитазе
На прощанье кренделёк.
 

Пароксизм мизантропии

 
С людьми не гоже мне общаться,
С отребьем всяким и жульём.
Своих хватает домочадцев,
Мы с ними весело живём.
 
 
Вчера преставился Кондратий,
Я телевизор кличу так.
Сломался, гадина, некстати,
Под хохот комнатных зевак.
 
 
Я посмотрел не без укора,
Как он пред смертью зарябил,
Взял молоток, то бишь Егора,
И им Кондратия добил.
 
 
Смеялась тумба Ираида,
Что не увижу я футбол.
Егором вмазал. «Тихо, гнида!» —
Ей пол хлебала отколол.
 
 
Какой угрюмый, постный вечер!
Раису свинку матюгнул,
В её поилку жахнул лечо,
С досадой пнул Андрюху – стул.
 
 
Затем поужинал Степана,
Который  – борщ, три дня стоит,
И из Арсения  – стакана
Марину – водку пил навзрыд.
 
 
Скатиться ужин мог в попойку.
Я, грязно выругавшись вслух,
Достал Тамару мухобойку
И поохотился на мух.
 
 
Размазал Настю и Карину
По безымянному окну.
Залез на Катеньку – перину,
И приготовился ко сну.
 
 
Я имена игрушкам с детства
Давал и верность им хранил.
Промеж людишек по соседству
Слушок ходил, что я – дебил.
 
 
Среди предметов жить удобно,
Не надо думать как шпион.
А люди —
мерзостная шобла,
У них ни званий, ни имён.