Текст книги "Акустические территории"

Глава вторая
Дом: этические силы тишины и шума

 
Let me go home
I’ve had my run
Baby, I’m done
I gotta go home
Let me go home
It will all be all right
I’ll be home tonight
I’m coming back home [80]80
  «Отпусти меня домой / Я уже набегался / Детка, с меня хватит / Мне пора домой / Отпусти меня домой / Все будет хорошо / Сегодня вечером я буду дома / Я возвращаюсь домой».


[Закрыть]
 

Майкл Бубле

Дом, даже в большей степени, чем пейзаж, – это такое «состояние души». Даже если воспроизвести вид дома снаружи, мы почувствуем некое внутреннее тепло [81]81
  Башляр Г. Поэтика пространства. М.: Ad Marginem, 2014. C. 126.


[Закрыть].

Гастон Башляр

Мчусь по мокрым улицам с сумками на плечах и развязанными шнурками, стараюсь не споткнуться, пробираясь сквозь толпу мимо многочисленных лиц и других ботинок, которые тоже – в бешеном движении – шаркают в иных направлениях; и, наконец, прибываю, запыхавшийся, немного потный, с шоколадкой, засунутой в карман пальто на потом, чтобы, наконец, плюхнуться в кресло вместе с другими пассажирами, когда двери закрываются и поезд отъезжает от станции. Я сижу в экспрессе до аэропорта Хитроу, опаздываю на рейс, но вот уже скоро буду там, вместе со всеми остальными, чтобы окунуться в унылый хаос жизни аэропорта, но сначала немного отдохну, глядя в окно… В этот момент звонит мой мобильный телефон, и я, суетливо пробираясь мимо шоколадки и пакетов, беру трубку, а после слышу голос отца, который просто спрашивает меня о том, как прошла поездка, как проходят дни… И вот там, в экспрессе, в этот дождливый день, я болтаю с отцом, рассказывая ему о том и о сем, когда вдруг человек рядом со мной, ну, не рядом, а как бы под углом и с другой стороны, начинает подавать мне какие-то знаки, я, по крайней мере поначалу, сомневаюсь в этом, но потом постепенно осознаю, что так и есть, по мере того как он становится все более раздраженным, настроенным решительно. Он поднимает палец вверх, указывая на знак, и настаивает, чтобы я обратил на него внимание, и тогда я понимаю, что сижу в «тихом вагоне» экспресса, где нельзя пользоваться мобильным телефоном и нет радио– или телевизионных объявлений, – вагоне, освобожденном от лишнего шума или информации, вагоне для спокойного однообразия железнодорожных путей, грез о проплывающих мимо пейзажах и тихих мыслей. И вот я болтаю по телефону, не подозревая, что раздражаю других, особенно этого человека с поднятым пальцем и страдальческим, настойчивым выражением лица.

Я хочу начать отсюда, с этого рассказа, и более того, с этого пальца: палец появляется, чтобы передать в своем безошибочном движении очень много смысла – он дает команду, которая выводит на передний план и связывает воедино вопросы тел, пространства и того, что я называю этическими силами тишины и шума. Я начну с этого пальца еще и потому, что он столь ясен и настойчив – единственный жест, несущий всю интенсивность и настоятельность тела, пребывающего на пороге насилия (палец является первым в ряду движений, которые с легкостью могут привести к драке). Но мне нравится этот палец, поскольку он также указывает на то, что я хочу исследовать, то есть на тернистые пути шума, тоску по дому и силы, которые делают акцент на тишине.

Своим внезапным появлением палец требует от меня повесить трубку и уважить аудиальные границы, проведенные здесь, в этом вагоне, между этими телами. Таким образом, я начну с пальца как жеста на пути к тишине и к зоне вокруг нее. Палец призывает своим движением, своей настойчивостью в форме языка жестов целый набор значений, он размещает шум в сфере нарушения порядка и конструирует в момент своего появления пространство радикальной реляционной игры. Перед этим пальцем я сразу оказываюсь в позиции нарушителя. Вскоре и другие пассажиры обратят на это внимание, увидев в движении пальца общий сигнал, направленный против невозмутимо безрассудного проступка, который я неосознанно совершил.

На мой взгляд, в устранении шума разыгрывается своего рода одомашнивающая блокировка динамики социального и последующие движения, выражения и особенности, которые лежат в основе бытия с другими: укротить, отрегулировать и сдержать с помощью понятия об уважении и рассмотрения сил как всегда уже находящихся внутри социального поля. В то время как шум восстает как индекс движений и тел, как регистр несанкционированного поведения, глушение шума может указывать на пределы конкретного социального климата. Таким образом, аудиальная география существует в само́й встрече или сплетении шума и тишины, задавая непрерывную артикуляцию того, что допустимо.

Следуя этому полемическому сплетению, я бы предположил, что в нашем погружении в шум и тишину мы, в свою очередь, сталкиваемся с вопросами места и безместности, домашней укорененности и городской мимолетности. Как показывает палец, мои шумные артикуляции оспариваются лишь исходя из места, где они происходят – палец указывает на знак, а не на меня непосредственно, помещая мой шум в демаркированную зону «тихого вагона». Стало быть, я подчинен логике места и того, что кажется неуместным. С этой точки зрения шум по определению есть звук, который возникает там, где его не должно быть. Он проникает внутрь, подрывая конкретную установку. Таким образом, команды тишины и молчания суть концепты, основанные на месте, применяемые к ситуативным событиям и архитектурным пространствам: хотя определенный звук, где бы он ни раздался, всегда может побеспокоить, он приобретает специфику через локализацию и введение в реляционную игру. Это можно проиллюстрировать на примерах из историй политики борьбы с шумом и связанных с ними правительственных исследований шумового загрязнения. В этой сфере за вопросом о шуме сразу же следуют те, что касаются городского планирования, жилищного строительства и охраны окружающей среды, крепко укореняя шум в географии. Именно такое переплетение проблем заставляет меня услышать в шуме и тишине пространства дома и продолжительные реверберации жизни сообщества.

Интерьеры

Я хочу описать напряжение между тишиной и принуждением к молчанию, включив их в аудиальное исследование повседневности, и в данном случае использовать переплетение тишины и шума в качестве рамки для рассмотрения условий дома. Кроме того, я хотел бы распространить модель дома на пространственное воображение в целом, рассмотрев дом как архитектурное ядро для понимания других жилищ и ситуаций. Может быть, указательный палец уже сигнализирует о форме одомашнивающей власти, которая выводит на передний план воспоминания об укоре, в конечном счете определяя способы нашего размещения в окружающем мире и вслушивания в него?

Поднимаясь из-под земли, выныривая из глубин, мое внимание обращается к дому – дому, который противостоит вызовам городской жизни, напряжениям стольких подземных переживаний, дезориентирующему эху и в этом смысле может быть понят как противовес динамике воздействия среды. Опыт возвращения домой дает нам комфорт и передышку от требований внешнего мира. Снять обувь, заварить чай и откинуться на спинку дивана – все это определяет дом как тихое пространство для моментов успокоения и расслабляющего комфорта. Именно там мы спим, погружаясь в мягкость постели и тихие звуки ночи снаружи. У этого образа дома, конечно, много версий, и все же он остается тем самым местом, где возделывается приватность и, соответственно, интериорность индивидуальных и семейных забот. Он работает как пространство физической защищенности; олицетворяя удобство, дом продлевает безопасность и стабильность, которые мы находим в представлениях о родине. Быть дома – значит принадлежать, располагаться в более широкой складке национальной принадлежности. Мы пытаемся обрести дом, почувствовать себя как дома, ищем домашнего как исполнения особого желания вернуться домой. Дом сплетает идею места с идеей принадлежности: вернуться домой – значит восстановить локус своих первых переживаний.

В противовес этим проецируемым идеалам мобильность, быстротечность и бездомность становятся признаками нарушения стабильности упорядоченного дома. Покинуть дом – значит разорвать узы семьи и общности, одновременно осуществляя ви́дение прогресса, расширения семьи. Кроме того, бездомное тело разрушает границы между домашним интерьером и публичным экстерьером, смещая проживание в пространства социального собрания и общественного опыта. Жить в городском парке – значит выводить из строя глубинный социальный и психический механизм домашней жизни. Если брать шире, то миграция, поиск убежища и беженцы нарушают границы государства, а находящийся вдали от дома иностранец получает статус нелегала.

По мере того как в недавний исторический период нация в глазах своих представителей стала выглядеть более «домашней», такие люди как беженцы, лишенные нации, стали казаться еще более бездомными[82]82
  Morley D. Home Territories: Media, Mobility, and Identity. New York: Routledge, 2008. P. 39.


[Закрыть].

Даже на фоне современных движений и комплексной мобильности глобализированного общества дом выступает в качестве незыблемого ядра стабильной жизни и выражения общих ценностей: можно взглянуть на дом как на синтаксис общности, помещенный в контраст с энергией городской жизни и всеми ее дифференцирующими фрагментами. Таким образом, вернуться домой – значит войти внутрь.

Чувствовать себя как дома, обустраивать дом, приезжать домой, возвращаться домой… Сфера домашнего пространства – ключевая географическая координата в движениях и энергиях повседневности. Для большинства из нас это единственное фиксированное пространство, из которого вытекает все остальное; основа, отталкиваясь от которой человек выходит в мир и к которой он регулярно возвращается. Можно сказать, что дом «регулирует» приливы и отливы чьей-либо деятельности, обеспечивая ключевой пространственный ориентир, из которого могут быть выведены все прочие точки зрения на связь с миром. Как отмечает Гастон Башляр, дом – это фиксированный, но мощный концепт, исходя из которого уравновешиваются и переживаются все остальные пространства, архетипический образ, порождающий множество психических проекций[83]83
  Башляр пишет: «Ибо дом – это наш уголок Вселенной. Дом – и мы уже не раз говорили об этом – является нашей первоначальной Вселенной. И он действительно представляет собой космос. Космос в полном смысле этого слова» (Башляр Г. Поэтика пространства. М.: Ad Marginem, 2014. С. 41).


[Закрыть]. Понятно, что в таком случае дом ставит себе на службу саму идею и конструкцию интериорности, помогая формировать менее материальные формы частной жизни. Дом как проектируемое стабильное место, как координация и организация потоков и разрывов, присущих повседневной жизни, дестабилизированному ядру самости, выражает интериорность, становясь интимным отражением жизни и ее частных ритуалов. Дом – это эмоциональное пространство, сбалансированное с помощью упорядоченной отделки – от стула, на котором сидишь каждый вечер, до любимой чашки. Он обещает, что всем вещам найдется свое место, а отношения стабилизируются вокруг набора общих ценностей, ритуалов и представлений – и что на самом деле всегда можно вернуться домой. Такая динамика несет в себе набор сложных и противоречивых реалий, помечающих дом как продолжение родины, как место социальной морали, как границу, локализующую гражданство, собственность и социальное признание. Таким образом, «разрушенный дом» становится серьезнейшей трагедией.

Внутренняя жизнь и развитие частного в западном обществе протекают параллельно эволюции домашнего пространства как рафинированной сферы непосредственно семейного. Производство домашнего очага тесно связано с буржуазной концепцией приватности, сплетающей достаток среднего класса с неизменным уходом от всей сложности и смешения повседневного опыта. В своем увлекательном исследовании домашней жизни Чарльз Райс предполагает, что «для буржуазии жилище отделилось от работы, и в этом разделении стали возможны условия для возникновения домашнего интерьера [в XIX веке]»[84]84
  Rice С. The Emergence of the Interior: Architecture, Modernity, Domesticity. New York: Routledge, 2007. P. 12.


[Закрыть]. Создание дома уравновесило возросшую в эпоху модерна функциональность сферы труда и усилившуюся отвлеченность от него. Как полагает Башляр, дом как «состояние души» резонирует с глубокой полнотой интимности, рожденной из тихих радостей, домашней деятельности и наслаждения грезами. Аура этой интимности, окружающая башляровский дом, действует как резервуар, безопасное пространство, отделенное от растущей плотности и социального переплетения, которое должно было сместить динамику эмоциональной жизни. На фоне растущего мегаполиса и интенсивности современного труда дом стал местом для других форм производства – местом для восстановления психического равновесия. В то время как дом отчетливо маркирован гендерным разделением, где формы воспроизводства, связанные с женским трудом, противопоставлены мирскому производству мужчин, возникновение модерного дома выдвинуло на передний план новые акты воспроизводства, которые также превратили дом в место материального управления и упорядочения. Внутреннее пространство стало убежищем, совершенствуемым через сбор предметов, дизайн интерьера, меблировку и общее пространственное упорядочение, которое могло бы обновить ощущение материального мира. Как предполагает Райс,

…объекты как товары могут быть вырваны из обращения, освобождены от тягостной необходимости быть «полезными», встроены внутрь, чтобы произвести сознательную, «новую природу» домашней жизни…[85]85
  Ibid. P. 16.


[Закрыть]

Таким образом, жизнь в пригороде завершает долгую эволюцию дома и концепта интериорности, причем модерный типовой дом выступает в качестве логического святилища для городской среды со всеми ее одновременными отношениями, переживаниями и требованиями.

В этих домашних конструкциях поддержание четкого набора ценностей выражается в упорядочении ландшафта, домашней искусственности и в ритмах скоординированной организации, включая сохранение гендерной нормативности. Семейная жизнь – это ритуализованное производство, в котором фиксированное расписание приемов пищи, согласованные развлечения и увеселения, а также переплетение совместных переживаний, можно сказать, создают домашний уют. Конечно, не обходится без проблем, разочарований и разрывов. Дом – постоянно разворачивающаяся активность, которая приносит не только много важных удовольствий и удобств, но и тяготы труда. Его цели регулируются понятием или образом индивидуального или семейного единства и выражением содержащихся в нем ценностей. Таким образом, дом обретает идентичность, передавая тем, кто занимает его пространство, набор значимых выражений. Проектирование дома, следовательно, напрямую отражает потребности – физические, психологические и эмоциональные. Такая перспектива несет в себе смысл аудиальной ясности, где порядок приравнивается к тишине, а поддержание домашней жизни – к звуковой регуляции. Сознаем мы это или нет, но возвращаться домой – значит искать убежища от неконтролируемых потоков шума и разглагольствований внешнего мира. В свете движений этого внутреннего воображаемого дом воспринимается как набор сигналов, нарушение которых предполагает разрушение, пренебрежение или вторжение.

Можно сказать, что в переплетении самости и звука дом функционирует как тщательно проработанная «сонорная оболочка», сохраняющая или воспроизводящая воображаемое или первичное акустическое тепло[86]86
  Теория «сонорной оболочки» разработана психоаналитиком-практиком и теоретиком Дидье Анзьё. Исследуемая в контексте общей авторской теории «я-кожи», детская сонорная среда рассматривается Анзьё как обволакивающая звучность, обеспечивающая безопасность и тепло, в частности – как материнский голос. См.: Анзьё Д. Я-кожа. Ижевск: ERGO, 2011.


[Закрыть]. Дом буквализирует физические и эмоциональные потребности индивидуальной или семейной жизни, распространяя желания и потребности интериорной самости на домашнее пространство – выражение «дом там, где сердце» следует понимать совершенно буквально. Однако дом еще и там, где ухо, и где напряжения между комфортом и распадом пребывают в равновесии. Домашняя жизнь, как деятельность или работа по проектировке своего рода приватного синтаксиса, формирует сложную эмоциональную географию – даже в пределах одной комнаты все вещи вступают в сговор, демонстрируют единство, придавая форму приливам и отливам всего, что находится сразу за кожей. Таким образом, дом – это чрезвычайно чувствительная конструкция, которая раскрывается в нюансированном контроле домашнего саундшафта и в конечном счете в его распаде.

В работе «Механический звук», увлекательном рассказе о модерном шуме, Карин Бийстервельд выявляет, до какой степени дом фигурировал в качестве драматической сцены для аудиальных конфликтов. В частности, в главе о домашней жизни Бийстервельд описывает интенсификацию шума в модерном доме, и то, как его звуки, буквально расширяя границы домашнего пространства, превратились в законодательный вопрос. С появлением в начале XX века современной бытовой техники, такой как пылесосы и швейные машины, наряду с недавно установленными системами отопления и сантехники, бытовые пространства внезапно наполнились новыми звуками, которые привели к неожиданному контакту между соседями. Внезапно сосед, принимающий душ, осуществил вторжение в чье-то пространство, открыв дорогу новым формам взаимоотношений. И все же именно внедрение электронных развлекательных устройств, в частности граммофонов, радио и, наконец, телевидения, должно было сыграть решающую и определяющую роль не только в перестройке домашней жизни, но и в стимулировании целого ряда актов и мер по борьбе с шумом. Как сообщает Бийстервельд, один из таких случаев произошел в Роттердаме еще в 1913 году, что привело к принятию городским советом закона, позволяющего местным властям «вмешиваться в ситуации, в которых люди причиняли неудобства, используя громкие граммофоны»[87]87
  Bijsterveld K. Mechanical Sound: Technology, Culture, and Public Problems of Noise in the Twentieth Century. Cambridge, MA: MIT Press, 2008. P. 166.


[Закрыть]. Интересно, что эти дебаты привели к другим проблемам, поскольку шум граммофона и связанные с ним неприятности превратились в дискуссию о классовой и семейной жизни. Благодаря своей популярности и доступности граммофон понимался как предмет рабочего класса, что привело к заявлению, что такое законодательство представляет собой «элитистскую форму борьбы с шумом» и что рабочие должны иметь право на свою собственную «звуковую культуру».

Действие, нарушающее покой соседей, превратилось в сложную сеть законодательных и социальных проблем. Сведя воедино вопросы внутреннего пространства и звука, ранние попытки борьбы с шумом столкнулись с проблемой квантификации и квалификации звука – как судить и определять, какие звуки вызывают беспокойство и почему. Такие вопросы все еще звучат в рамках текущих дебатов и исследований в области борьбы с шумом, проводимых по всей Европе. Например, британское исследование «Тихие дома для Лондона» от 2004 года было заказано администрацией Большого Лондона с целью общей оценки шума в городе, а также «для изучения целесообразности разработки инициативы „Тихие дома для Лондона“». Опираясь на исследования, проведенные за последние двадцать лет, исследование ясно показывает, что домашний шум и «шумные соседи» являются одной из двух основных причин жалоб населения. Материал, опубликованный в 2003 году, «показал, что соседский шум раздражает 29 % населения, отобранного по всей стране, особенно в домах с высокой плотностью застройки, в социальном и частном арендуемом жилье, в неблагополучных районах и в более урбанистических районах»[88]88
  Higgitt J., Whitfield A., Groves R. Quiet Homes for London Report. 2004. P. 11.


[Закрыть]. Такой поперечный срез представляет домашнее как аудиальную проблему, четко выравнивая плотность городской жизни с опытом шумового беспокойства. Этому способствует более раннее национальное исследование 1991 года, которое продемонстрировало, что «из всех категорий средового шума соседский вызывает больше всего недовольства среди всех, кто может его слышать»[89]89
  Penn C. N. Noise Control: The Law and Its Enforcement. Crayford, UK: Shaw and Sons, 2002. P. 373.


[Закрыть]. Очевидное на одном уровне, такое выравнивание создает сложную проблему, если поместить его в область городского планирования и борьбы с шумом. Как же тогда урегулировать движение городского шума, не подрывая, по видимости, основного условия, при котором город предоставляет социальный опыт или опыт сообщества? Если звук, как я хотел бы подчеркнуть, обеспечивает ключевое реляционное средство для регистрации социальной связи и чувства места, как тогда заставить замолчать, не блокируя приход грядущего сообщества?

Пригород

Вслед за напряжениями, которые связаны с устранением шума, и особенно с тем, как домашнее пространство становится символом возможности мира и покоя, на поверхность провокационным образом всплывают вопросы, касающиеся тишины. Хотя подавление шума не обязательно направлено на установление абсолютной тишины, оно, тем не менее, помещает звук на шкалу, где ценность придается более низкой громкости. Такой шаг обусловливает (или обеспечивает) превращение тишины в акустический горизонт, исходя из которого все звуки могут обрести бо́льшую глубину и четкость. Это также проявляется в культурной практике экспериментальной музыки и связанных с ней философиях звука и слушания. Например, Джон Кейдж в своей музыкальной философии выдвинул тишину на передний план, изобразив ее как жизненно важное пространство для расширенного слушания. Тишина для Кейджа была «ненамеренным» звуком, вытягиваемым так, чтобы впустить то, что обычно пребывает вне музыкального опыта или выражения. Таким образом, тишина предстает как порождающая матрица для раскрытия избыточной материальности звука. Такая перспектива создает почву для придания ценности спокойной обстановке, в которой тишина может быть услышана как сама основа индивидуальной свободы.

Если тишина так важна, то именно в доме она приобретает интенсивность. Я хочу проследить за этим переплетением домашнего пространства и движений тишины и шума с целью смещения акустического горизонта, чтобы допустить саму возможность, что шум в конечном счете может оказаться чрезвычайно полезным. Делая такое заявление, я автоматически признаю за собой некоторую нерешительность, которая касается не столько моего чувства актуальности того, что необходимо услышать шум по-другому, сколько смешения дисциплинарных и дискурсивных регистров. Сразу возникает конфронтация между прагматическими решениями средовой проблемы шума и философской сценой, где шум обретает значение. В настоящее время моя трактовка этой проблемы проистекает главным образом из вопросов репрезентации или, что важнее, из вовлечения воображения в мышление шума. Однако с такой точки зрения я бы все же рискнул претендовать на прагматические территории городского планирования, жилищного строительства и экологической политики. Исследуя то, как дома и города становятся динамичными саундшафтами, я надеюсь рассказать о более позитивных версиях общественного шума, которые, в свою очередь, могли бы вдохнуть другие возможности в построение социальных и пространственных отношений.

История развития пригородов на протяжении всего XX века (особенно в США) позволяет лучше разобраться в этих сложностях, поскольку в ней укоренилось понимание тишины и шума как факторов, которые обусловливают домашнюю и соседскую жизнь. Как указано в отчете «Тихие дома для Лондона», шумный сосед является ключевым игроком в дебатах о борьбе с шумом и будущей политике в области городского жилищного строительства. В ответ участники опроса 2003 года сделали провокационное заявление, «предложив структурировать жилые массивы так, чтобы вместе жили „похожие“ группы (например, семьи), а не представители всех возрастов»[90]90
  Higgitt J., Whitfield A., Groves R. Quiet Homes for London Report. 2004. P. 11.


[Закрыть]. Хотя это и понятно с точки зрения поиска практических решений проблемы шумного соседа, такой взгляд в конечном счете ведет к общему социальному обеднению, перекликаясь с самой сутью пригородного планирования в поиске «похожих групп» при формировании «сообщества». Выступая в роли принципа социального упорядочивания, благодаря которому домашняя жизнь обретает равновесие, тишина приводит к гомогенизирующим последствиям. Функционируя в качестве воображаемой основы для гармоничной жизни, более тихая среда неизбежно перестраивает возможности социального взаимодействия, характеризуя «другое» как шум, всегда уже подрывающий сообщество. Таким образом, тишина является скользким идеалом, поскольку она собирает в воображении комплекс ценностей, которые кажутся позитивными, но в приложении к социальному поведению и сообществу вводят в понимание места и размещения сварливую нетерпимость.

Быстро развивавшаяся в 1950-х годах в послевоенной Америке пригородная застройка распознается по своим типовым домам и торговым центрам, создающим среду разделения – индивидуализированную, изолированную, замкнутую. Изначально пригородное планирование позволяло дистанцироваться от городской рабочей среды, давая семьям шанс на более «добрососедскую» атмосферу. При этом также был устранен сложный опыт социальных различий, столь характерный для города. В этом смысле пригород может быть рассмотрен как реакционная попытка контролировать или ограничивать мощную динамику урбанизма.

«Уличной сутолокой, темпом и многообразием хозяйственной, профессиональной и общественной жизни большой город создает тот глубокий контраст, который существует между жизнью большого города и жизнью маленького города или деревни в отношении чувственных основ душевной жизни»[91]91
  Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос. 2002. № 3 (34). С. 2. Перевод изменен.


[Закрыть]. Замечание Георга Зиммеля о том, что город определяется интенсивностью входных данных на многих уровнях, наводит на мысль об уравновешивающей роли домашнего: отфильтровывать текущую динамику мегаполиса посредством проработки внутренних элементов. Город предлагает непрерывный опыт переговоров, поставляя постоянный поток шума. Такой шум наполняет городской горизонт неожиданной аудиальностью, окутывая ухо ворохом стимулирующих и сложных звуков. Пригород, напротив, пытается обезопасить себя от неожиданностей, акустически определяя границы приватности в децибелах:

Газета Dayton Daily News сообщает, что городской совет Хубер-Хайтса (штат Огайо) на прошлой неделе принял поправку к городскому постановлению о шуме, ограничивающую шум от автомобильных стереосистем и вступающую в силу немедленно. Согласно статье, поправка к постановлению о шуме предусматривает, что устройства усиления звука не должны быть «отчетливо слышны» в пределах 25 футов[92]92
  7,62 метра. – Примеч. ред.


[Закрыть] или более от транспортного средства. Совет посчитал, что эта поправка поможет полиции обеспечить соблюдение закона о шуме в отношении автомобильных стереосистем. Полиция заявила, что обеспечить соблюдение ограничений на шум от автомобильных стереосистем затруднительно, поскольку постановление определяет нарушение как любой шум, превышающий 80 децибел. Член городского совета Ян Варго заявил: «Наступило лето, окна опущены, и это дает нашей полиции прекрасную возможность привести в исполнение новое постановление»[93]93
  Ohio City Passes Ordinance to Target Loud Car Stereos // The Dayton Daily News. 1997, July 2.


[Закрыть].

Открытый в 1956 году Чарльзом Х. Хубером, Хубер-Хайтс представляет собой скопление жилых застроек, часто называемое «крупнейшим американским объединением кирпичных домов», и может послужить моделью для экстенсивного развития пригородов в США в настоящее время. Ключом к пригородному планированию является установление общественной жизни, которая понимается как свободное выражение общих ценностей. Для этого пригороду требуется набор стратегий проектирования (особенно в рамках планировки улиц), который бы позволил обеспечить безопасность и контроль доступа. Например, разработчики со временем пересмотрели сетчатую схему улиц, характерную для многих североамериканских городов, в пользу прерывистых параллелей (как в Хубер-Хайтсе), а в пределе – перекрестков с круговым движением и «леденцов»[94]94
  В данном контексте под «леденцами» (lollipops) имеются в виду тупиковые улицы с оборотными кольцами или с площадками для разворота. – Примеч. перев.


[Закрыть], где главные бульвары дополняются наборами жилых улиц, которые заканчиваются тупиками. Планировка тупиковых улиц особым образом препятствует свободному доступу, ограничивая движения случайного прохожего.

Эти уличные паттерны препятствовали легкому автомобильному доступу и последовательно создавали более замкнутые, сфокусированные на себе и не связанные между собой подразделения, которые упрощали контроль жителей над своим собственным пространством[95]95
  Blakely E. J., Snyder M. G. Fortress America: Gated Communities in the United States. Washington, DC: Brookings Institution Press, 1997. P. 8.


[Закрыть].

Разделение, дробление и четкость формируют пространственные выражения, встречающиеся в пригороде. Это можно наблюдать в пригородном развитии Валенсии (штат Калифорния).

Расположенная к северу от Лос-Анджелеса, Валенсия была основана в 1960-х годах компанией Newhall Land and Farming Company и с тех пор значительно выросла – сейчас[96]96
  В 2010 году. На данный момент численность населения Валенсии более 63 тысяч человек. – Примеч. перев.


[Закрыть] ее население составляет более 50 000 человек. Как сообщество, Валенсия делится на различные «деревни» или участки, каждый из которых характеризуется определенным «образом жизни», соответствующим конкретной категории населения. Например, деревня Белькаро спроектирована для односемейных домов для пожилых людей, тогда как деревня Шайенн полностью состоит из небольших кондоминиумов. Благодаря такой стратегии проектирования каждая деревня формируется вокруг набора общих атрибутов – «образ жизни» воспринимается буквально, чтобы исключить возможность конфронтации или беспорядка. Общность, обнаруживаемая в пригороде, действует как средство для создания «соседства» – контролируемой и безопасной среды.

В этих условиях постановления о городском шуме, как правило, нацелены на ограничение уровней громкости в определенное время суток в соответствии с атрибутами зонирования. Например, уровень шума в жилых зонах Валенсии не должен превышать 65 децибел в дневное время и 55 децибел в ночное. Недавно это правило было дополнено другим: специально реагировать на «звонки о шумных вечеринках». В среднем за выходные дни в департамент полиции поступают от 20 до 45 звонков, в связи с чем улицы патрулируют две машины (четыре сотрудника), которые специально следят за шумными вечеринками и, если необходимо, их разгоняют. Поправка к городскому постановлению от июня 2009 года решает эту сохраняющуюся проблему, предоставляя сотрудникам правоохранительных органов право ссылаться на домовладельца, а не нарушителя. Такая поправка ясно указывает на то, что большинство шумных вечеринок устраиваются подростками – как правило, в отсутствие родителей. Ранее подросток был бы оштрафован на 200 долларов за нарушение порядка без уведомления родителей. В связи с недавней поправкой штраф теперь направляется фактическому домовладельцу, который, несомненно, уведомляет родителей о действиях их детей[97]97
  См. поправку к главе 11.44 раздела 11 «Ограничения шума», город Санта-Кларита, Калифорния.


[Закрыть].

«Шумная вечеринка» демонстрирует конфронтацию между соседями, ведя к жалобам, вмешательству полиции и штрафам. В этом отношении подросток в пригороде может быть признан перформативной фигурой: в то время как пригород обслуживает особое ви́дение жизни взрослого сообщества, подростку приходится занимать остаточную зону, где зачастую царит скука. В «деревне» подростковая жизнь часто бросает вызов установленным и контролируемым нормам общности, нарушая правила. (Как часто подросток из пригорода ищет более ярких и стимулирующих впечатлений в городе!) Поступая таким образом, подростки выявляют встроенные в общество структуры, которые организуют жизнь в соседстве. В Валенсии от 20 до 45 шумных вечеринок превращают веселье в муниципальную проблему, привнося шум в район, который, располагаясь в тихой зоне «леденца», частично пренебрегает появлением собственных будущих граждан. Оттеняя эту историю пригородной подростковой тоски, шум выражает вызов, который брошен не только поддержанию уровня децибел, но и, что важно, жизни сообщества как воображаемого стабильного означающего.

В книге «Строительство пригорода» Долорес Хейден описывает, как интенсивный всплеск развития пригородов выявил глубокий идеологический раскол в начале и середине XX века. Как отмечает Хейден, «послевоенные пригороды строились с огромной скоростью, но планировалось, что они будут максимизировать потребление товаров массового производства и минимизировать ответственность застройщиков за создание публичного пространства и публичных служб», что в корне изменило определения частного и публичного[98]98
  Hayden D. Building Suburbia: Green Fields and Urban Growth, 1820–2000. New York: Vintage Books, 2004. P. 128–129.


[Закрыть]. Наследие государственной политики в сфере жилищного строительства в США указывает на борьбу между публичными кредитными программами и частными застройщиками, часто выталкивая эту проблему в политический спектр как часть общей идеологии холодной войны. Публичные жилищные проекты в США традиционно выдвигают на первый план полемический раскол между теми, кто выступает за частного застройщика, и теми, кто требует равного жилья для граждан через субсидируемые государственные проекты. Пригороды драматически воплощают эти расходящиеся взгляды, акцентируя вопросы общественной жизни, городского планирования и, кроме того, расы и гендера, зачастую упрочивая существующие социальные барьеры и дискриминационную практику. Как правило, побеждал частный застройщик, что вело к общему пренебрежению более бедными сообществами и существенно влияло на то, что мы знаем как американский пригород.