Текст книги "Снежная смерть"

Филипп Лорье покашливает, выжидая, пока восстановится спокойствие, то есть пока не смолкнут причитания Иветт «этоГосподиневозможно», посвистывает, под стенания милой Франсины «ноэтоужаснорасскажитенамвсе!», постукивает ногой.

– Я веду всех в игровую, – говорит Юго.

– Ведите, ведите, – отвечает ему Франсина, – и закройте дверь, спасибо. Ну, так что же, капитан…

– Старшина Лорье.

– Как вам угодно. Итак, убийца этой несчастной, если я правильно поняла, прислал куски ее тела моим бедным подругам. Какая трагедия! Они могут отравиться?

– Не знаю. Надо дождаться окончательных результатов вскрытия, чтобы выяснить, не была ли жертва чем-нибудь больна.

– Так мы еще и рискуем подхватить какую-то гадость! – стонет окончательно пришибленная Иветт.

– Да нет, – говорит Ян, – вы же поджарили мясо.

– А-а-ах! – у Иветт перехватывает дыхание.

Судя по всему, старшина чувствует, что теряет контроль над ситуацией, и поэтому он повышает, или, во всяком случае, пытается повысить, голос:

– Пожалуйста, успокойтесь, давайте все по порядку. Прежде всего, мне нужны все сведения о вас. Затем мы соберем ваши показания. Шнабель, бланки.

– Слушаюсь, шеф! – отвечает голос, рокочущий, как барабан.

После того, как Шнабель приготовился записывать наши ответы, старшина Лорье начинает допрос. Он приносит мало информации: не установленный неизвестный говорил со мной и дважды передавал мне куски мяса, срезанные с тела жертвы преступления.

– Убийца ли это? – вслух размышляет Ян. – Может быть, безобидный сумасшедший, который нашел труп и затеял такую мрачную игру?

Не знаю почему, но я ни на секунду не могу в это поверить. Тип называл меня «любовь моя» с нежностью, которую может испытывать каннибал при виде аппетитной женщины…

– … немного похожа, – говорит Лорье.

Погрузившись в мрачные размышления, я отвлеклась от разговора и не понимаю, почему Иветт восклицает:

– Но, значит, ей грозит опасность!

Кому? Милой Франсине? Я хватаюсь за блокнот, чтобы задать этот вопрос.

Тишина. Потом Лорье прочищает горло и говорит своим девчоночьим голосом:

– Я просто говорил о том, что вы немного похожи на жертву. Цвет волос, глаза, фигура…

Ясно, мне не нужно описание, я поняла. Безумный убийца шляется по деревне, натянув теплые варежки на обагренные кровью руки, и выжидает момента, когда сможет отправить меня к праотцам. Это напоминает сюжеты многих скверных фильмов.

Но ведь и убийцы ходят в кино. Несколько минут в комнате царит напряженное молчание. Ян уходит проведать Мартину и Юго. Слышно, как за окном завывает ветер. Потом раздается звонок телефона. Франсина Ачуель снимает трубку:

– Простите? Говорите громче, я не слышу! Кто вам нужен? Что? Ах, не вешайте трубку! Это нашу милую Элиз, – объясняет она.

– Кто знает, что вы здесь? – сразу же спрашивает Лорье.

– Да никто… – отвечает Иветт.

– Я возьму отводную трубку! – решает он.

– Нет трубки, это новый радиотелефон… – объясняет Франсина.

– Но, черт возьми! Дайте же ей телефон! – перебивает ее вернувшийся Ян и прижимает трубку к моему уху.

Мерзкий вкрадчивый голосок сюсюкает:

– Здравствуй, любовь моя.

Мурашки по коже. Я поднимаю руку, показываю на телефон, складываю большой и указательный пальцы в кольцо.

– Это он! – соображает Лорье. – Что можно сделать?

– Нажмите на клавишу «плюс», – нервно шепчет Франсина.

Палец, ищущий клавишу, усиливающую звук, задевает мою руку, а тем временем мерзкий вкрадчивый голосок продолжает:

– Ты еще хочешь кушать? Хочешь еще подарочков?

Теперь в абсолютной тишине голос слышен на всю комнату.

– Я готов на все, чтобы порадовать тебя, любовь моя. А ты готова всем пожертвовать ради меня?

Щелчок. На этом зловещем вопросе связь прерывается. У меня забирают трубку. Я вдруг чувствую, что у меня взмокла ладонь, вытираю ее о плед.

– Шнабель, предупреди штаб! Он, может быть, тут рядом! Знать бы, откуда он звонил!

– Посмотрите на дисплей, номер, откуда звонили, высвечивается в течение тридцати секунд, – бросает ему Франсина.

– Раньше не могли сказать! – вопит Лорье.

– Но мне не дают слова сказать! – протестует Франсина. – Кроме того, есть клавиша «входящие»!

Никто ее не слушает, все толпятся вокруг телефона, их суета вызывает у меня воспоминания о матче по регби.

– 04. 93. 78. 77. 79, – выдыхает Лорье. – Шнабель, быстро, штаб! Позвони из машины, вдруг он перезвонит сюда!

Шнабель убегает: судя по сотрясению пола, могу заключить, что он далеко не худ.

– Снег идет, – замечает Франсина.

Никто не отвечает ей, кроме Иветт, которая не может удержаться от замечания: «Коли луна в облаках, день недобрым будет». Милая примета, как раз к случаю! Ян ходит взад и вперед, с остервенением насвистывая один из латиноамериканских хитов прошлого лета. Я пытаюсь привести мысли в порядок. Зачем какому-то убийце-садисту впутывать меня в свои преступления? Откуда он меня знает? Откуда узнал, что сейчас я нахожусь именно здесь? Мне бы так хотелось позвать на помощь Тони, но он не может примчаться из Гренландского моря. Да и вообще, я вне опасности, если этот тип делает мне подарки.

«Не лги себе, Элиз, – шепчет мне на ухо Психоаналитик. – Ты в опасности. Разве ты не чувствуешь этого по той дрожи, которая пробегает по твоему телу? По его слащавому, тошнотворному голосу? Доверяй своей интуиции, моя маленькая Элиз. Уезжай из Кастена».

И куда же мне ехать? Если меня преследует какой-то душевнобольной, то я вовсе не хочу привозить его домой. А теперь, когда за дело взялись жандармы, я чувствую себя защищенной.

Лорье входит в будуар с криком:

– Он звонил из автомата напротив магазина! Меньше, чем в ста метрах отсюда! Едет подкрепление.

Я заранее знаю, что они приедут напрасно. Неизвестный лыжник звонит из автомата и растворяется в ночи, маленькая фигурка, исчезающая под снегопадом.

Еще полчаса все строят разные предположения. Милая Франсина предлагает нам остаться поужинать. Иветт соглашается. Лорье, естественно, отклоняет приглашение и уходит, посоветовав нам быть осторожными.

Я пишу записку – спрашиваю, который час. «Пять», – отвечает Ян и выходит из комнаты. Больным пора делать гимнастику.

До ужина еще два часа, в течение которых мне предстоит слушать треп Франсины и Иветт.

Если бы только я тоже могла в раздражении мерить шагами комнату, высказывать свое возмущение, обхватить голову руками или вглядываться в сгущающиеся сумерки, но я могу только сидеть в постоянно окутывающем меня мраке.

Перед ужином, на который все собираются в большой столовой – «нашей милой трапезной», как выражается Франсина, – все больные имеют право посмотреть по телевизору местную новостную программу.

А там снова рассказывают об убийстве в Антрево и о следствии, «которое ведется хорошими темпами».

Ко мне обращается Летиция:

– Я не люблю слушать, когда рассказывают о неприятных вещах, – сообщает она, присаживаясь возле меня. – Я хотела бы, чтобы жизнь всегда была полна радостных красок…

Я тоже, дитя мое! С меня бы и одной хватило.

– А больше всего на свете я хотела бы кататься на лыжах. Я знаю, что это невозможно. Но мне часто снится, что я катаюсь на лыжах. Я скольжу по снегу. Я видела по телевизору Олимпиаду для инвалидов. Я говорила отцу, что хочу тренироваться, заниматься спортом. Но он не хочет. Он считает, что это опасно.

Она понижает голос до шепота:

– Вот Ян меня понимает. Он мастерит для меня специальный аппарат. Об этом никто не должен знать, это секрет!

Честное слово, у меня впечатление, что Яна просто тянет к несчастным женщинам. А ведь я даже не представляю себе, как он выглядит!

– Зачем сюда приезжали жандармы? – снова шепчет Летиция.

Я не знаю, что ответить, поэтому пишу неопределенно: «Административные причины».

– Я вам не верю. Они выглядели очень взволнованными. А их начальник, красивый блондин, похожий на девушку, у него даже верхняя губа вспотела. Это признак нервозности.

Значит, у Лорье утонченная внешность. Не повезло старшине!

– Знаете, Элиз… Я могу называть вас Элиз?

Может, тем более что она все равно не услышит моего ответа.

– Все разговаривают со мной, как с умственно отсталой. Но мне только передвигаться трудно, мозги у меня в порядке, как у вас или как у мадам Ачуель..

Не очень-то мне приятно, когда мои мозги сравнивают с мозгами мадам Ачуель!

– Мне кажется, что жандармы приезжали в связи с убийством в городе. Они думают, что здесь кто-то что-то знает.

Она, наверное, прочитала удивление на моем лице. Потому что продолжает со смехом:

– Я не медиум! Честно говоря, я слышала, о чем этот Шнабель, большой такой, говорил по телефону со штабом.

Она наклоняется ко мне, я чувствую ее дыхание на своей щеке:

– Это правда, что вы съели кусок жертвы?

Ну, так, началось! Я пишу: «Увы, да».

Она присвистнула от удивления и недоверия.

– И какой он был на вкус? Я имею в виду: какой-то особенный?

Я пытаюсь ответить искренне. Могу ли я сказать этой юной любознательной особе, что вообщето было очень вкусно? Как же наши желудки не взбунтовались при соприкосновении с человеческой плотью? Я чувствую, как при воспоминании о нежном и вкусном мясе к горлу снова подступает тошнота. Летиция сжимает мою руку.

– Ой, простите меня, вы прямо побелели! Но это так… так… вы понимаете… Нечасто встретишь…

Людоедов. Черт, черт, еще раз черт! Меня передергивает от злости. Если бы этот мерзавец Вор – а я уверена, что это он, – оказался тут, я…

А что я? Он мог бы съесть меня живьем, и я бы не оказала сопротивления. Меня и связывать не нужно. Я привязана к этому креслу узами куда более прочными, чем колючая проволока.

Вор. То письмо, что я получила. Я пытаюсь точно вспомнить текст. Он называл меня ангелом. Тон такой, словно нам предстоит битва. Он представлял силы Зла. Но, в таком случае, зачем делать мне эти чудовищные подарки? Зачем называть меня «любовь моя»? Или же это не имеет к нему ни малейшего касательства. Вор – несчастный псих, у него мания писать письма известным людям, а убийца – это другой несчастный псих, у которого мания влюбляться в известных людей. Я всегда нравилась маньякам. Ни разу не могла проехать в метро, чтобы кто-то не похлопал меня по заднице.

– Все к столу! – вдруг объявляет Франсина Ачуель, прерывая бессвязный ход моих мыслей.

Ужин проходит кое-как, все взбудоражены. Постояльцы Центра бормочут, перебрасываются шариками из хлеба, хихикают, бесконечно кашляют, рыгают. Сидящая рядом со мной Магали все время кудахчет и хватает меня за руку. Иветт и Франсина играют в «шесть степеней удаленности» и уже нашли общую внучатую двоюродную племянницу в Австралии, в Сиднее. Клара и Эмили ссорятся из-за резинки для волос. Жан-Клод слушает на своем плеере беседы Трюффо с Хичкоком. Летиция сравнивает преимущества двух линий косметики. Я нервно ковыряюсь в тарелке. Ян уговаривает меня поесть. Слава Богу, на ужин нет ничего мясного, только раклет, блюдо, которое я всегда очень любила. Бернар уверяет нас, что «кто пил – будет пить, кто ел – будет есть, а колбасы не осталось?». Ян добродушно замечает ему: «Ты слишком много ешь, пузанчик!». Юго и Мартина вполголоса обсуждают конференцию по уходу за умирающими. Весело! Кристиан, сидящий напротив, нервно пинает меня ногами под столом и с равномерными интервалами выкрикивает: «Кар-тошка! кар-тошка!». К счастью, за десертом все успокаиваются и дружно погружают ложки в шоколадный мусс домашнего приготовления.

После этого нас знакомят с мадам Реймон, кухаркой, дородной семидесятипятилетней деревенской женщиной с южным акцентом. Она также убирает в доме. Представляю себе Реймю[1]1
  Реймю (Жюль Мюрер) – французский актер.


[Закрыть] в женском обличье, без усов: всякий раз, когда мне надо представить лицо незнакомого человека, я призываю на помощь один из тех образов, которые накопились у меня в мозгу до несчастного случая. Конечно, запас их ограничен, но выбора у меня нет. Я составляю фотороботы окружающих людей и корректирую их в зависимости от интонаций, запахов, шагов, прикосновений.

Крепкий черный кофе. Сахара маловато, но мне неохота браться за блокнот, чтобы написать «сахар». Я чувствую себя усталой, грустной и усталой, я хочу поскорее оказаться в постели.

4

Который может быть час? Я проснулась, и мне никак не удается снова заснуть. Вокруг тишина. Можно подумать, что лежишь в могиле. Попрошу, чтобы на день рождения мне подарили говорящий будильник. С улицы не доносится ни малейшего шума. Ни самого тихого шуршания шин, ни обрывка разговора. Сколько бы я ни напрягала слух, я ничего не слышу. Только шелест занавески на приоткрытом окне.

Надо заснуть. Совершенно не собираюсь раздумывать над зловещими событиями двух последних дней. Совершенно не собираюсь вот так лежать неподвижно во мраке, представляя, как господин Вор бродит вокруг меня со скальпелем наготове. Что он, посмеиваясь, смотрит на меня. Что он склоняется над моим лицом, что его окровавленные губы приближаются к моим… Нет, и речи быть не может! Я считаю овец, множество овец, они толстые, грязные, вонючие, с большими глупыми глазами, бе-е-е, бе-е-е, давайте, овечки, прыгайте! Раз-два, раз-два, растрясите свой жир, волка тут нет, никто не будет кусать вас за ляжки, никого тут нет, говорю вам!

Кошка прыгает на пол, слышу ее тихие шажки… Кошка? Какая кошка? Наверное, я задремала. Мне приснилась моя кошка, умершая четыре года назад. От опухоли печени. Ну, ладно, не буду же я оплакивать мою кошку. Да, разболтались нервишки. Попрошу Иветт купить витамины. Но шум? Я точно слышала шум. Легкое «шлепх» на пол.

Разве Иветт не закрыла окно перед сном?

Я затаиваю дыхание, чтобы лучше слышать. Слева от меня шорох. Такой тихий… Сердце бьется слишком сильно, только его и слышу. Ощущаю дуновение на лице, это сквозняк или чье-то дыхание? Я резко поднимаю руку, пытаясь ударить наугад, натыкаюсь на что-то, звон разбитого стекла замирает в ночи.

– Что такое? – вскрикивает Иветт в соседней комнате.

Она тяжело поднимается.

– Элиз? Все в порядке?

Жалостное посвистывание. Оно мне не снится, я слышу его. Тихое посвистывание рептилии. Скрип паркета. Порыв холодного ветра. Он ушел, мерзавец ушел, я спугнула его!

– О! Вы опрокинули ваш стакан с водой! Стекла повсюду!

Кто это был? Кто проник ко мне среди ночи? Зачем?

– Вам, наверное, приснился кошмар. Я тоже плохо сплю. Все время просыпаюсь. Скоро уже утро! Наверное, я забыла закрыть окно. Такой ветер, оно все время стучит. Ох, бедняжка!

Кто бедняжка?

– Наверное, умер от холода… Упал на пол, под отоплением…

Кто? Что? Ради Бога, Иветт…

– Воробушек, совсем окоченел…

Моя бабушка утверждала, что птицы, умершие на пороге дома, предвещают несчастья. Глупое крестьянское поверье?

– Ладно, отнесу его в помойку. Ну, постарайтесь немного поспать.

Иветт выходит.

Умерший от холода воробей. Упал прямехонько в мою комнату через открытое окно. Конечно, такое возможно. Он мог и на голову мне упасть. Или сделать этакую петлю и приземлиться ко мне на постель. Но если воробья принес таинственный посетитель, что это может означать? Должна ли я что-то понять из этого послания? Стукнуть себя по лбу и сказать: «Ах да, воробей – это, безусловно, значит…»

Я дрожу. Мне холодно. Мне страшно. Мне нехорошо. В этом домике мы одни, Иветт и я, пожилая женщина и калека. А садист-убийца бродит в ночи совсем рядом. Вдруг я начинаю надеяться, что он действительно влюблен в меня, что он не желает мне зла. И меня просто мутит от двусмысленности этого желания.

– Опять снег!

Иветт подносит мне таз и комментирует неблагоприятный прогноз погоды. После туалета она усаживает меня в кресло с электроприводом и везет на кухню. Омлет, кофе, грейпфрутовый сок. После года отваров и корнфлекса, «которые легко жевать», этой зимой я решила перейти на твердую пищу, и, впервые в жизни, Иветт меня послушалась. И даже последовала моему примеру, без малейших угрызений совести отказавшись от шестидесятипятилетней привычки к тостам с вареньем. По воскресеньям мы даже позволяем себе сосиски и блинчики с кленовым сиропом.

Я тщательно жую. Пахнет чем-то неприятным, я принюхиваюсь.

– Это воробей. Я положила его в пластиковый пакет, но запах все равно идет. Когда буду выходить, выброшу его в контейнер. Не знаю, брать ли вас за покупками. Кресло вряд ли поедет по такому снегу.

Я быстро пишу: «Мне хочется подышать свежим воздухом».

— Подышать, подышать, – ворчит она. – Вот перевернется кресло, окажетесь в двухметровом снегу, тогда порадуетесь…

А вдруг меня спасет Брюс Уиллис, почему бы нет?

«Просто подышать воздухом на крыльце».

– Вы всегда все по-своему хотите сделать! Ума не приложу, чего ради я так стараюсь.

Звонок в дверь. Это Ян, запах свежего снега, глоток холодного воздуха. Слышу, как он топает по половику.

– Сегодня не жарко. Обещают приличную метель.

– А Элиз упирается и хочет выйти, – сообщает обиженная Иветт.

– Она права. Если ожидается ухудшение погоды, лучше ловить момент. Если хотите, я могу вас сопровождать, я сегодня утром свободен.

Меня укутывают, нервные поиски кошелька, ключей, очков Иветт, все в порядке, все на месте, можно идти.

По некоему молчаливому соглашению никто не упоминает о вчерашних событиях. Мое кресло, подскакивая, едет по дорожке, направляемое твердыми руками Яна, который комментирует происходящее вокруг. Проехала снегоуборочная машина. Перед нами тащится грузовик с солью для дороги. Девочка поскользнулась на льду. Подвесную дорогу остановили, потому что подросток прицепился к кабинке. Перед заправкой длиннющий хвост: выдача бензина ограничена, дорожные рабочие попрежнему блокируют шоссе, по которому идет снабжение юго-восточных областей. Иветт зашла в булочную. Ему самому надо купить марки… и вдруг тишина.

Ау, Ян! Ты превратился в снежную бабу? Не успеваю я задать себе этот вопрос, как что-то горячее и мокрое прижимается к моей щеке. Язык. Не могу поверить, чтобы Ян… Язык лижет мой нос, я чувствую прикосновение шерсти и запах дыхания собаки – увы, не самый приятный. Все объясняется. Это мой приятель Тентен. И, полагаю, Ян раскланивается с его хозяйкой. Угадала, теперь до меня долетает аромат «L'Air du temps».

– Элиз, это Соня, – произносит Ян таким тоном, словно извещает: «это китайская императрица». – Соня Овар, из «Мунволка».

– Мне кажется, что Тентен вас очень любит, – говорит Соня своим мягким печальным голосом.

– Элиз все любят! – добродушно заверяет Ян.

– Если ты ее любишь, ты должен сделать так, чтобы она уехала подальше отсюда, – отвечает Соня.

Обращение на «ты» показывает, что они знакомы куда ближе, чем пытались показать вчера.

– Увези ее, Ян, – продолжает она настойчивым тоном. – Ты знаешь, что здесь будут твориться жуткие вещи.

– Ты о чем?

– О безумии, о разрушении, о зле, вот о чем.

Я дрожу. Она говорит так убедительно, Ян, кажется, встревожился:

– Ты что-то знаешь?

– Тентен, пошли!

– Соня! Подожди! Ты не можешь наговорить такого, а потом взять и уйти. Соня!

Скрип удаляющихся шагов. Я остаюсь одна.

– Ну, а где же Ян? – спрашивает Иветт. – Забегу за газетами, – добавляет она. – Все в порядке? Вам не холодно?

Слева от меня тихое тявканье. Я нажимаю кнопку моего кресла и проезжаю метр или два в направлении звука. Голос Сони, тихий, сдержанный. Настойчивый голос Яна. Я продвигаюсь еще немного, моля небо, чтобы ни во что не врезаться.

– Отстань от меня, мне от тебя ничего не надо!

– Послушай…

– Ты знаешь, что если силы зла вырвались наружу, их ничто не остановит. Они уже в пути, Ян. Они уже нанесли удар, ведь так?

– Но…

– Нет, молчи. Ты еще не усвоил, что слова ничего не значат?

– Это глупо. Соня, доверься мне!

– Доверие – это непозволительная для меня роскошь. Пусти меня, я ухожу!

Голос Яна становится еще более настойчивым:

– Я хочу снова увидеть тебя.

– Может быть.

– Нет. Сегодня вечером.

– Сегодня вечером я работаю.

– После закрытия. Надо поговорить.

– Отпусти, ты мне делаешь больно!

– Договорились?

– Да. Тентен, пошли!

Я перевожу дыхание. Ян бормочет что-то непонятное. Потом:

– А, вот вы где! А Иветт?

Не дожидаясь ответа, он берется за кресло, и мы снова выезжаем на главную улицу.

Не претендуя на лавры Шерлока Холмса, я все же могу заключить из услышанного, что Соне что-то известно об убийстве в Антрево. Не следовало Яну отпускать ее. Даже если речь идет лишь о глупых подозрениях, надо, чтобы она поделилась ими с жандармами… У меня создается впечатление, что мы ведем себя, словно все случившееся – это сказки, словно на самом деле не погибла молодая женщина, словно мы с Иветт не съели по куску ее тела, словно убийца не разгуливает на свободе по Кастену. Может быть, мы пребываем в шоковом состоянии и поэтому отрицаем реальность происходящего? Или же просто мое ощущение действительности изменилось из-за того, что я вынуждена существовать, замкнутая в самой себе?

– Я купила «Нукс вомика», это улучшает пищеварение, – сообщает Иветт. – Ян, с вами все в порядке? У вас какой-то странный вид. Хотите немного «Нукса»?

– Нет, спасибо. Мы только что встретили Соню, и она показалась мне… очень … взволнованной.

– Молоденькая барменша?

Видимо, Ян кивнул, потому что Иветт продолжает:

– Молочница мне сказала, что она всегда была милой девочкой, но немножко… немножко легкомысленной, скажем так. По сути дела, иногда она зарабатывает своими прелестями. Это племянница старого Моро, неграмотного пастуха, который никогда не спускается с горных пастбищ. Он ее и воспитал. В жизни не поверишь, хорошенькая, модная девушка, и все такое… и выросшая на козьем молоке!

– Вы тут живете всего неделю, а я – всю жизнь, и вы уже столько знаете про всех жителей! – восклицает Ян.

– Уж не хотите ли вы сказать, что я – сплетница?

– Нет, конечно! Тонкий психолог, только и всего.

Пораженная Иветт дает сигнал к отправлению.

Чувствую, как снежинки падают мне на щеки, на лоб, наверное, я уже покрыта тонким слоем снега. Статуя сидящей женщины, конец двадцатого века. Итак, Соня занимается проституцией. Уж не общалась ли она с убийцей? Вдруг он – один из ее клиентов? Клиент, который запугал ее до такой степени, что она ничего не хочет рассказать. Или это ее дядя? Дикий пастух, который спускается с гор, чтобы распинать порочных женщин? Боже мой! Почему Ян отпустил ее?

Я роюсь под пледом, достаю блокнот с привязанной к нему ручкой и пишу: «Соня, должна поговорить с полицией!».

– И как, по-вашему, я смогу ее заставить? – мрачно огрызается он.

«Это не игрушки!»

– Да знаю я! Лорье показывал мне фотографии трупа, можете себе представить? Я чуть не облевал его фуражку.

Значит, Лорье ниже Яна. А какого роста Ян? Ох, Элиз, какое это имеет значение?

Мы молча возвращаемся домой. Ян сразу же уходит. Мрачный день тянется долго. Обедаем без аппетита. Иветт испускает вздохи, от которых, кажется, трескаются поленья. Кофе, рюмочка после кофе, телесериал, я закипаю от скуки! Вдруг гудок автомобиля, потом звонок.

– Иду, иду! Вот ведь, в середине «Веселого круиза»!

– Ку-ку! А мы решили заехать поздороваться!

Милая Франсина! Иветт торопливо бормочет «здрасьте» и выключает телевизор, а Франсина оккупирует гостиную.

– Я позволила себе привезти нашу милую Летицию, которой так нравится общество нашей милой Элиз, и Жюстину, она только что приехала. Жюстина Ломбар. Надеюсь, мы вам не помешали? Я сегодня совсем не спала после этих ужасов. Жюстина, познакомьтесь, это Иветт и Элиз.

– Здравствуйте, – говорит Жюстина чувственным голосом а-ля Марлен Дитрих.

– Летиция, будь добра, подведи Жюстину к дивану.

Подведи Жюстину? Она что, слепая? Ходунки Летиции скользят по паркету.

– Я всю ночь думала о вас, – заверяет меня Летиция. – Вот, Жюстина, дошли, можешь сесть. Жюстина не видит, – подтверждает она мои подозрения.

Забавно, должно быть, мы выглядим: сидим напротив друг друга и обе ничего не видим. Небольшая пауза, прерываемая аханьем Франсины, которая решила помочь Иветт приготовить чай. Летиция покашливает. Жюстина прочищает горло. Я сжимаю пальцы на своей шерстяной юбке. Наверное, мы похожи на трех ярмарочных уродов в кукольном домике. Внезапно Жюстина прерывает молчание:

– Я знаю, что вы не можете разговаривать. Летиция мне объяснила. Мне так жаль…

Мне тоже.

– Я, вроде бы, светлая блондинка, у меня веснушки, рост – метр шестьдесят восемь, вешу пятьдесят восемь кило. Мне пятьдесят два года. Я вам это рассказываю, чтобы вы могли меня представить.

– Жюстина немножко похожа на Грейс Келли, – уточняет Летиция.

Грейс Келли с голосом Марлен, ничего себе! Хорошо, что здесь нет Тони!

– Летиция описала мне вас. Я перевела это описание на свой манер. Я слепая от рождения, – поясняет мне Жюстина.

Я хватаюсь за блокнот: «Как Жюстина составляет представление о людях? »

Протягиваю блокнот в направлении Летиции, она вслух читает вопрос Жюстине:

– Не знаю, трудно объяснить. Я ощущаю массы, объемы…

– Чай подан! Как они втроем мило болтают! – восторженно восклицает Франсина.

Иветт подает чай, ворча по поводу собачьего холода. Франсина тут же заявляет, что от жары умереть можно. Пытаюсь взять чашку, ничего не опрокинув, но это мне не удается, потому что Жюстина говорит:

– Летиция мне рассказала об этом ужасном происшествии.

Франсина покашливает. Жюстина продолжает:

– Стоило мне переступить порог Центра, как я ощутила ненормальное напряжение. В воздухе чувствовались плохие вибрации. Надеюсь, виновного скоро поймают. Человек, способный на такое насилие, не остановится на полпути!

Увы, с этим я согласна!

– Я виделась с капитаном Шнабелем, – сообщает Франсина, – к сожалению, у них нет ничего нового!

– Он интересный мужчина… – шепчет Иветт.

Перевожу для себя: метр восемьдесят с чем-то, центнер веса, усы, красные щеки.

– Мне почему-то кажется, что ему должны нравиться хорошо одетые женщины, – мечтательно продолжает она.

– Вы так думаете? – спрашивает Франсина. Время идет. Все стараютельно избегают темы преступления. Летиция болтает обо всем и ни о чем – о кинозвездах, топ-моделях, светской тусовке, – она веселится, как и подобает девушке ее возраста. Жюстина говорит мало, но сообщает мне, что зарабатывает на жизнь выставками своих картин. Я довольно невежливо прошу ее повторить. Вмешивается милая Франсина:

– Да, наша милая Жюстина – художжжжница… Представляю себе кружевные салфеточки и плетеные подставки под тарелки, которые покупают дамы из благотворительных организаций.

– … она выставляется в разных галереях, в Барселоне, в Токио, в Париже…

Что? Международные галереи макраме?

– … краска-сырец, на основе сырца, эффект объемов…

Ну, приехали! Не будь я уже немой, я бы лишилась дара речи в эту минуту. Значит, Жюстина действительно художница? Задаюсь вопросом, как могут выглядеть полотна, написанные слепорожденной, не имеющей ни малейшего представления о цвете. И самое обидное – я рискую так никогда и не узнать этого, потому что я и сама ничего не вижу. Сладко-горький вкус ситуации так хорошо сочетается с чаем…

Вдруг рука Жюстины касается моих волос; она говорит мне:

– Летиция рассказала мне, что вы оказались замешаны в эту историю с убийством… Будьте осторожны. Я чувствую вокруг вас много красного.

Красного? Милочка, да откуда ты можешь знать, что это красное, а не серое или синее? Блокнот, злость: «Что значит красное?»

Летиция читает вопрос Жюстине:

– Для меня красное – это имя страдания. Когда я подношу руки к вашему лицу, я чувствую вашу ауру. Она красная. Страдание окружает вас, словно нимб.

Слепая художница-мистик! Дорогой Психоаналитик, хочу тебе напомнить, что началось все с того, что я просто поехала провести несколько дней на зимнем курорте. Правильно? И хотела бы этим и ограничиться! Ах, ты не Господь Бог? Ну что же, жаль. А тут еще эта, морочит мне голову своей аурой страдания, окружающей нимбом мое прекрасное лицо южанки. Я мрачно нахохливаюсь в своем кресле. Иветт и Франсина играют в рами, по сантиму за очко. Летиция принимается описывать Жюстине постояльцев Центра. Я прислушаюваюсь, потому что любая новая подробность позволяет мне добавить мазок к портрету каждого из них, складывающемуся перед моим внутренним взором.

– Кристиана не надо бояться, – объясняет она Жюстине, – он с виду грубый, но очень славный. Похож на дога, который все время лает.

– Сколько ему лет?

– Думаю, около сорока…

А я-то представляла себе подростка!

– И потом Бернар, – продолжает она. – Он очень толстый и всего боится. Говорит только пословицами, очень смешно. Еще есть Эмили и Клара, лучшие подруги на свете. Эмили черненькая, лицо – как у всех даунов.

– Я ни разу их не видела, – мягко напоминает Жюстина.

– Ах, да… Ну, у Клары каштановые волосы, она не очень красивая, немножко косит, и у нее всегда открыт рот. Магали очень хороша, у нее роскошная грива рыжих волос. С виду не догадаешься, что у нее ум пятилетнего ребенка. Это замечаешь, когда она начинает говорить и если поймать ее взгляд. Знаете, он… не знаю, как описать… какой-то не такой. Она всю жизнь провела в разных приютах. Родители не хотели ею заниматься.

– Правда? Как это печально! Я тоже рано стала жить в приютах, у меня родители умерли. А вы, Элиз? – спрашивает Жюстина.

Что ответить? Что я счастливо жила с родителями, потом замечательно училась, с удовольствием снимала фильмы, страстно любила Бенуа? Что сейчас кажусь самой себе проходящей через какой-то туннель? Царапаю слово «нормальная». Летиция переводит.

– Так приятно встречать нормальных людей, – по голосу Жюстины понятно, что она улыбается.

Замечание звучит странно, будучи адресованным парализованному, слепому и немому человеку. Летиция продолжает:

– Жан-Клод симпатичный, но ему кажется, что он все на свете знает. Думаю, что, поскольку он не может двигаться, он пытается доказать свою значимость.

А я тоже такая? Мне кажется, что все вокруг глупые, а я всегда права? Нет, Элиз, девочка моя, ты другая! Ты же такая скромная…

– У Леонара проблемы с моторикой, он дипломированный математик. Говорит он мало: ему трудно. Да он и не интересуется нашей болтовней. Его страсть – это астрономия, поэтому он сюда и приехал. Из-за неба. В городе хуже видны звезды.

– А я приехала из-за звуков. В горах они чище, отчетливее. Слышно, как потрескивает кора на деревьях. Мне кажется, что я хожу по хрустальному замку, – объясняет Жюстина.

А мне кажется, что я увязла в грязи, не дающей мне пошевелиться. Тише, тише, нужен позитив! Представим, что я нахожусь внутри межпланетной капсулы, летящей среди этих чертовых звезд, которые я больше не смогу увидеть…

– Еще чайку, девочки? У вас такой вкусный чай, Иветт!

Вот уж кто сплошной позитив! Сколько же в ней оптимизма, в этой мамаше Ачуель! Ей следовало бы носить имя Апчхи-чуель, ходить в красном колпачке и распевать: «Хей-хо! Хей-хо! С работы мы идем…»

– Вы сами пекли крендельки? – продолжает она. – Надо бы сделать такие нашим милым постояльцам, они такие вкусные…